В деревне осталось два жилых дома. Третьим, на отшибе, стоял хутор Семёна Игнатьевича. Этим утром дымила только одна труба. Семён Игнатьевич понял: в доме Анны огонь погас.

Он не ждал, пока его позовут. Он взял тачку и пошёл к дому, над которым сегодня так и не поднялся дым.

Соседка, бабка Дарья, единственная, кто ещё мог ходить, топталась у калитки. Лицо её было серым, а руки судорожно сжимали ветхую шаль. Она знала, что Семён забирает покойников. Знала, что на погосте, заросшем бурьяном, новых могил не появлялось уже десять лет. Знала, но гнала эту мысль, потому что Семён был единственным, кто вообще этим занимался.

— Отмучилась, Игнать
ич. Анна... всё.
— Понял.
Семён шагнул к двери, но Дарья преградила ему путь, чуть не споткнувшись.
— Ты уж... — голос её сорвался на шёпот, глаза впились в его лицо. — Ты... бережно...
Семён посмотрел на неё, и Дарья отступила.
— Сделаю, — ровно ответил он.

Он вошёл в избу. Тяжёлый дух, пахнущий чем-то средним между стоялой водой и железом, уже поплыл по холодной комнате. Анна, девяносто лет, лежала на лавке, высохшая, почти невесомая. Кожа, истончившаяся до синевы, обтягивала кости. «Материал» был превосходный.

Семён Игнатьевич работал не ради голода. Он был консерватором.

Его прадед, ещё при царе, держал здесь ледник. Глубокий, в три человеческих роста, выложенный диким камнем, он уходил в такой слой векового льда, который не таял даже в самый жаркий июль. Теперь это был погреб Семёна. Его архив.

Он не торопился. Ремесло — а он считал это именно ремеслом — не терпело суеты.

В его погребе не было привычного запаха тлена. Густой, почти осязаемый аромат можжевельника, соли и сухих трав, усиленный ледяным холодом, связывал любые миазмы, не давая им застояться.

Он презирал тех, кто работал грязно. Он же был хранителем.

Семён верил, что в плоти сохраняется не только химия, но и суть. То, что глупцы звали «душой», а он — «послевкусием». Все эти люди, которые жили и умирали здесь, не должны были просто исчезнуть, сгнить в кислой почве. Их нужно было сохранить.

Он работал голыми руками, с методичной чистотой, которую впитал с детства. Он опустил ладони в большой глиняный таз с крупной солью и сухим, растертым можжевельником. Он начал ритуал. Он втирал сухую, ароматную смесь в холодную кожу Анны, готовя её к вечности.

И в этот момент, через прикосновение, он начал «слышать».

Он прикрыл глаза, прислушиваясь. Это был лишь «первый аккорд», намёк на будущую историю, которая теперь будет сохранена. Он уловил основную ноту. Не страх. Не боль. А что-то пронзительно-сладкое. Отголосок печёного яблока.

Это предвещало хорошую «консервацию». Он не брал чужое, он лишь спасал то, что и так бы исчезло.

Он подошёл к стеллажам. В прохладном полумраке, на длинных полках, лежали туго укутанные в просмолённый холст фигуры. Тёмные, неподвижные, покрытые лёгким инеем. От них исходил тонкий, сухой аромат трав. Каждый «сохран» — с простой деревянной биркой, выжженной гвоздём.

«Матвей. 1948-2023. Преобладает: ржавое железо, обида. Оттенок: жжёный сахар».
«Евдокия. 1939-2022. Преобладает: скисшее молоко, терпение. Оттенок: сухая лаванда».

Он был последним. Когда умрёт бабка Дарья, а потом и он сам, на этом месте останется только бурьян да три остывших дома. Но пока он был жив, вся столетняя история этого места была жива внутри него.

Он был архивом. Ходячей памятью.

Семён Игнатьевич вернулся к столу. Лампа ровно горела, освещая его работу. Работа предстояла долгая. Он должен был сохранить Анну. Каждую её слезинку, каждую улыбку. Он был должен это тем, кто уже лежал в его погребе и ждал её.

Он поднял глаза на единственный стул в углу. Тот был пуст. Работа не была закончена. Бабка Дарья ещё ходила, её труба ещё дымила, и её история ещё не была готова к архивации.

Но он подождёт. Его ремесло не терпит суеты.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник