Сила веры

Сергей Калашников
Ночью выпал снег. Хороший, густой. Окреп мороз и, поднявшийся к утру ветер, разметал улегшиеся снежинки по низинам; намел новые сугробы, начисто укрыл колею, сравняв дорогу с обочиной и полем. Снежные лохмотья облепили стоявшие у дороги деревья и ориентирные столбы. С наветренной стороны их совсем не видно, особенно в рассветных сумерках. Трудно путнику на такой дороге!
В такую вот непогодь выехал Савелий на своем коне, запряженным в крестьянские сани. Конь у Савелия был, по деревенским меркам, хороший. Он, как говорили мужики, сам «чуял колею». Сани тянул ровно, только иногда оборачивался на хозяина, как будто спрашивал: правильно ли идет. Савелий подбадривал его и, когда шел рядом с конем, трогал его шею.
- Хорошо! Молодец!
Конь, понимая хозяина, шагал бодро, правильно выбирая дорогу.
Поднялись на пригорок и, дорога пошла ровно, и даже с небольшим уклоном вниз. Савелий завалился в сани. Еще раз глянул вперед и положил под себя вожжи, дав им слабину.
- Не спишь, Ванятка?
- Нет, дядька Савелий. На небо гляжу. Чудно там. Высоко. И облака разные летают. И белые, и темные, и совсем черные. Почему так, а?
В санях, рядом с Савелием, укрывшись старой дохой, лежал мальчик. Виднелись только любопытные его глазенки. Из-под дохи торчали концы стоптанных валенок.
Савелий подоткнул полы дохи, чтобы ветром не дуло. К валенкам придвинул больше соломы.
- Не знаю, Ваня. Не дано это человеку знать. Господь так устроил.
- А мне бы хотелось. И про облака, и про снег, и почему вода в нашей речке бежит в одну сторону, а не в другую. И про лето и осень…
Мальчик вздохнул как-то жалостно и Савелий прижал его к себе.
- Ничего, Ванятка. Ты потерпи. Узнаешь ты еще много на этом свете. Учение тебе нужно, а у нас в деревне какое же учение! Спасибо твоим отцу да матери, что хоть грамоте которых научили наших.
Мальчик снова вздохнул и замолчал.
Ветер стал стихать. Совсем рассвело. Возле дороги хорошо виднелись тонкие прошлогодние травинки, торчащие из-под снега, и дальний лес за речкой.
Конь сбавил шаг. Савелий завозился в санях, огляделся и, взяв вожжи, спрыгнул на дорогу. Пошел рядом с санями.
- Иди, иди Гнедой! Теперь уже видно.
Мальчик привстал в санях:
- Дядька Савелий! А что мы сегодня поехали? Обождали бы чуть.
- Нельзя Ванюша. Снег этот видимо последний. Вот-вот таять начнет. Развезет дорогу так, что не дай Бог! Ни на санях, ни на телеге не проедешь. Грязища будет стоять аж до самой травы. А там: и в поле работы, и в доме и на огороде! Времени не будет в село-то съездить. Да и Пантелей сейчас охотнее тебя возьмет, чем летом.
Дорога круто свернула в сторону и, из-за дальнего леска показалось большое село. Конь, почуяв печные дымки, пошел веселее. Савелий снова завалился в сани.
- Скоро будем. Определю тебя и сразу обратно. До темна надо вернуться.
- Ты, дядька Савелий, книжки мои если кто попросит почитать, не жалей. Пусть берут.
- Ладно.
Въехали в село. Свернули несколько проулков и за небольшим мостком показалась широкая улица.
- Кажись тут, - Савелий остановил коня возле высоких крашеных ворот.
Бросил вожжи в сани и подошел к калитке. Постучал. Громко залаяла собака, загремела цепью. За забором послышались шаги и кто то зло спросил:
- Кого надо?
- Пантелея Силыча. Из его деревни земляк спрашивает, - ответил в калитку Савелий.
Голос пшикнул на собаку; заскрипели засовы и, калитка открылась. За ней стоял бородатый холеный мужик в овчинном полушубке и хороших валенках.
- Мир твоему дому и здравия тебе Пантелей Силыч! – С легким поклоном и сняв шапку, приветствовал мужика Савелий.
- А-а, Сава! Чего тебе? – не поздоровавшись, хрюкнул мужик и вышел из калитки, прикрыв ее за собой.
Савелий отошел на шаг и, смяв шапку в руках, проговорил:
- Всей деревней с просьбой к тебе, Пантелей.
Мужик зыркнул на Савелия.
- Нет у меня ничего! Поезжай обратно, - и повернулся уходить.
- Погодь, Пантелей. Не за себя мы просим, а вон за того вьюноша, что в санях у меня.
Пантелей остановился и, не оборачиваясь, прошипел:
- Ну!?
- Вьюнош, двенадцати лет от роду; возьми его к себе, Пантелей, а? Пропадет он у нас в деревне. Осиротел прошлый год насовсем. У тебя хозяйство большое, подсобнет где, какую работу исполнит. Лености не знает, к работе охочь. Возьми, Пантелей.
- Не, не нужен он мне. Вези обратно.
- Грамоте он обучен. И письмо разумеет. Матушка то его шибко грамотная была! Да и родитель тоже.
- Уж не Илюхи ли Сечникова, ссыльного, отпрыск?
- Его. Дык ведь он за родителев не ответ. Чего он по малолетству своему понимает? Возьми Пантелей! Уж сильно великая страсть у него к учению! У вас село большое, глядишь и учение какое подвернется. Не то, что в нашей глуши. Загибнет он у нас. Без ученья то.
Пантелей почесал бороду, поглядел в сани.
- А на что ему учение? Счас и без энтого баловства прожить можно.
- Да, говорю же – тяга у его к этому делу!
- А делать чего умеет?
- Дык, все могет. И по дому чего, и по огороду, и за скотиной приглядеть. Характеру послушного и беззлобного. Бога чтит.
Пантелей вспомнил что-то и уже с любопытством поглядел в сани.
- Письму, говоришь, обучен?
- И письмо знает и грамоту могет.
А вспомнил Пантелей, что этой весной понадобится ему много бумаг писать к земскому начальству. Задумал он земли отхватить себе кусок. Той, что за речкой. Хороша там земелька! А местный писарь за каждую бумажку норовит три шкуры содрать. Да еще выспрашивает; что да зачем, чтоб потом по селу болтать хрень всякую. Нудный человечишка! А тут свой писарь! Бесплатный!
Пантелей снова почесал бороду.
- А ну покажь!
Савелий подбежал к саням.
- Ванятка, вылезай-ка!
Мальчик высвободился из-под дохи, поддернул валенки и встал рядом с Савелием, прижавшись к его боку.
Пантелей рассмотрел ребенка как будто покупал скотину на базаре.
- Погодь здесь, - бросил он Савелию и вошел в калитку. Там громко заорал:
- Степанида! Подь-ко сюда.
Во дворе послышался громкий шепот, но разобрать о чем говорили было трудно. Потом стукнула дверь и все стихло.
Прошло некоторое время и Савелий было забеспокоился, глядя то на Ваньку, то на Пантелеев дом. «Чего они там резину тянут?! Уж сказали бы, да или нет! На улице-то не май месяц!».
Но вот снова стукнула дверь, проскрипел снег под ногами и из калитки вышел Пантелей. В руках у него было железное ведро, до половины наполненное овсом.
- Это тебе за пацана, - подал он ведро Савелию, - Пересыпь. Ведро верни.
Когда тот вернул ведро, Пантелей, свысока глядя на Савелия, добавил:
- Беру мальца исключительно из-за доброго своего сердца. Из жалости.
- Вот спасибо тебе Пантелей Силыч! Всей деревней будем за тебя Бога молить! – с поклоном ответил Савелий, - Добрый ты человек!
- Ага! Будете! Знаю я вас! – Пантелей сделал рукой жест в сторону деревни, - Все. Езжай. Некогда мне. А ты, - махнул он Ваньке рукой, - Пойдем со мной.
Ванька подбежал к Савелию; ткнулся головой ему в тулуп и заскулил.
Савелий обнял мальчика, прижал его к себе и, каким то вдруг не своим голосом, зашептал ему в ухо:
- Ничего, Ванюша! Ты потерпи. Знать судьба у тебя такая есть. И молись Богу! Он милостивый, можа и услышит тебя!
Савелий как то странно всхлипнул и оторвал от себя Ваньку.
- Иди Ваня! Господь с тобой!
Потом быстро заскочив в сани, хлестнул вожжами коня:
- А ну, пше-ел! Скотина! Мать-перемать!
И конь, никогда не битый, вздыбился, заржал и понесся, перепуганный этим страшным голосом хозяина.
Когда Пантелей с Ванькой вошли во двор, Степанида стояла на крыльце. Пантелей передал ей ведро и показал на мальчика:
- В закуть его. Где Петька-балбес живет. Когда этот дурак свалит в город, за место его будет, - и прямиком ушел в сени.
Степанида долго разглядывала Ваньку. Обсмотрела всего, с ног до головы. Ванька стоял, опустив голову и, не зная, как себя вести, перебирал руками свою котомку. Наконец женщина встрепенулась:
- Ну, в закуть так в закуть. Пошли.
Этой самой закутью оказался маленький закуток, выстроенный с целью обогрева коров и свиней в зимние холода. В небольшой комнатке стояла печка, одним боком выходившая в коровник. За тонкой стенкой Ванька услышал шорохи животных. В комнатке ощущался острый запах навоза и еще чего то едкого и неприятного. Ванька поморщился.
- Не вороти нос! – раздался над ним сердитый голос хозяйки, - Не успел зайти, уже морщишься! Жить здесь будешь. Привыкнешь. Вот на этой лавке спать! На топчане, - она показала рукой на дощатый настильчик возле печки, - Петька ночует. Когда этот засранец уедет, займешь его место. Сейчас его нет; появится он к закату. Расскажет тебе , что нужно будет делать. А пока пойдешь воды натаскаешь! Завтра стирка. Идем, покажу. Да брось ты эту свою котомку! – она вырвала из Ванькиных рук мешок и бросила его в угол, к порогу.
Ванька вздрогнул и хотел было кинуться за котомкой, но тяжелая рука Степаниды подтолкнула его к двери.
Воду таскать нужно было в баню. В огромную бочку. Ванька доставал воду из колодца и носил ее в ведрах в эту бочку. С трудом поднимал ведро к высокому краю и, стараясь не расплескивать, выливал. А ведра Степанида дала большие и тяжелые. Их в деревне называют «бурлацкие». Литров на двенадцать такое ведро тянет! Тихонько поскуливал, глядя на «бездонную» посудину. К половине бочки он уже устал и носил ведра не столь полные, как в начале. Вскоре и это стало не по силам. Решил носить по одному ведру; все ж полегче. Но тут, как на зло, вышла хозяйка.
- Да ты оказывается еще и лодырь! По полведра носишь!? Мне тут лентяи не нужны! Задарма что ли жрать будешь?!Свой кусок хлеба заработать надо! Сегодня ничего не получишь!
Степанида схватила ведро, выплеснула в снег воду и заорала, отдавая ведро обратно:
- По полному носи, щенок! Будешь отлынивать от работы, выгоню взашей из дому!
Ванька бегом кинулся к колодцу. Когда он с полным ведром, задыхаясь и еле переставляя ноги, шел обратно, Степанида говорила что-то, стоявшему рядом с ней Пантелею.
- Хм-м! А лапоть этот сказал, что работящий пацан! – возмущался Пантелей.
- На кой ты его взял?!
- Это мое дело! – зыркнул Пантелей на жену, - А ты че уши распустил? – крикнул он на остановившегося Ваньку, - Вали отсюда!
Ванька обошел стоящих стороной. Пантелей, глядя в спину согнувшемуся под тяжестью ведра мальчику, сказал Степаниде:
- К лету бумажек много писать понадобится. А писаришка наш, сама знаешь, сколько берет за кажную.
Степанида кивнула, но тут же выпучила глаза на Пантелея:
- Че, писать умеет?!
- Потому и взял. Опосля, как напишет, посмотрю. Или обратно турну, или еще как.
Степанида согласно мотнула головой и отправилась к дому.
Солнце начало опадать к закату. С севера потянуло морозным ветерком. Промокший насквозь и продрогший Ванька сидел у себя в каморке и по щенячьи скулил. Дул на замерзшие руки и вытирал слезы ладошками, на которых остался след от дужки ведра.
Но вот пальцы немного отошли и Ванька вынул из своего мешка краюшку хлеба, даденного ему перед отъездом. Стал жадно есть. Слезы капали на хлеб, солонили его но, Ванька не замечал этого. Остановился лишь когда от краюшки осталась половина. Он долго смотрел на этот кусочек, глотая слюну и слезы. Потом завернул его в тряпочку и спрятал в мешок. Попил из кадки воды и опять полез в котомку. Но вынул не хлеб, а толстую тетрадку и стал ее листать. Останавливался на некоторых страницах и перелистывал дальше. За этим занятием и застал его вернувшийся Петька.
Он ввалился в комнатку как медведь. Ванька даже испугался и быстро спрятал тетрадку в мешок. Положил мешок в угол на лавочку и сел рядом.
Петька скинул шапку на топчан, замахнул назад пятерней всклокоченные и слипшиеся волосы и увидел Ваньку.
- А-а! Это ты будешь новый принятый?! – почему-то весело заорал огромный Петька.
- Я.
- Как звать-величать тебя?
- Иван я. Сечников.
- Ванек, стало быть, - продолжал с улыбкой громко говорить Петька. – А я Петр. Мне счас про тебя Степка говорила у ворот. Пока я Слепня распрягал.
- Степка?
- Ну, Степанида. Хозяина супруга. Гадюка подколодная, каких свет не видал!
- Почему гадюка?
- А-а, поживешь здесь, узнаешь!
Петька разделся. Попил из ведра воды и полез куда-то за печку. Долго там возился, чертыхаясь и тихо матерясь. Ванька наблюдал за ним и, когда тот вылез, спросил:
- А Слепень это кто? Конь?
- Не-е! – снова громко засмеялся, вылезший из-за печки парень. Он развернул сверток и положил его на маленький столик у окошка.
- Подвигайся ближе, Ванек! Будем кипяток хлестать с сухарями и картошкой.
На столике Ванька увидел горку сухариков и несколько вареных картофелин.
- Налегай Ванек! До ужина больше ничего не будет.
Ванька взял маленький сухарик и положил в рот.
- Да ты, я вижу, скромен! – хрустя сухарем, проговорил Петька, - Тогда делаем так!
Он большущей ладонью развалил кучку сухарей на равные половины и, посчитав, разделил и картошку.
- Теперь правильно. Ешь.
- У меня есть краюшка хлеба, - Ванька полез в свою котомку, но Петька остановил его.
- Не доставай. Пригодится еще. Это ешь. – мотнул головой на стол, - А Слепень это бык хозяйский. Я на нем дрова из леса вожу. С осени валил деревья, бревна складывал в кучу, а счас перевожу их на хозяйский двор. Еще разок осталось съездить. И все!
- А ты кто?
- Да никто я, Ванюха. Просто человек.
Дальше молча жевали сухари с картошкой; запивали водой.
Постепенно стемнело. В маленьком окошке был виден кусок серого неба и слышно, как завывал над крышей ветер, да стучали, переступая копытами, коровы. В каморке поначалу Ванька чувствовал довольно сильную прохладу, а сейчас становилось еще прохладней. Он посмотрел на печку и вздохнул, кутвясь в свой кафтанишко. Петька заметил его взгляд.
- Сейчас протопим. Хозяин разрешает топить, когда хорошие морозы. Чтоб коровам теплее. Да и то не каждый день. Дрова берегет, кровопивец! Седни вот можно протопить; подморозило дюже.
Петька нахлобучил шапку и вышел из комнатки. Ванька сидел на лавке, поджав под себя ноги и спрятав руки в рукава.
Он вспомнил свою деревню. И дом. В котором жил с мамой и отцом. Захотелось заплакать, но Ванька крепился. «Добрая моя мама! Почему же тебя нет?! Неправильно, что тебя нет! Все такое же, как всегда, как раньше, а тебя нет! И папы! А зачем я?.. Богушка мой, пожалей меня; научи, как мне быть! Мне так плохо без мамы!». Ванька заплакал. Тихо. Но плечи его вздрагивали от рыданий и слезы катились по худым щекам, и капали на коленки. Потом Ванька вытер ладошкой слезы и прошептал:
- Ты, Богушка, не сердись на меня, мне маму стало жалко. И папу. Ты прости меня…
Дверь со стуком открылась и вместе с клубами морозного пара вошел Петька, неся охапку поленьев. Он с грохотом бросил дрова возле печки; так, что коровы засуетились за стеной.
- Счас будет тепло, - посмотрел Петька на мальчика, - У-у! Да ты, гляжу, раскис Ванюха! Утри-ка нос и, выше голову! Жизнь Ванюха, она штука привередливая. Иной раз мне и самому хочется зареветь, да что толку от этого?! Одна мокрота. Ты вот подвигайся лучше к печке поближе, - поджигая дрова,горланил Петька, - А лавку твою мы передвинем вот сюда. Здесь теплее.
Ванька пересел на стул.
Когда в каморке стало тепло и Ванька согрелся, голова его стала клониться на бок и он вздрагивал, засыпая прямо на стуле.
Петька перенес лавку к печке; бросил на нее дерюгу со своего топчана. Осторожно перенес засыпающего мальчика на лавку и укрыл своим кафтаном. Под голову подоткнул Ванькин мешок.
Ванька уже во сне что-то прошептал. То ли «мама», то ли другое что и улыбнулся.
- Вот и слава Богу! – тихо проговорил Петька, - И я тоже спать лягу. А ужин завтра с собой возьму.
Утром ни свет ни заря, постучал в дверь хозяин.
- Петруха! Вставай; время уже! – прокричал он с улицы, - Пацана седни возьмешь с собой. Подмогнет тебе в лесу. Ты слышишь иль нет!
- Слышу,- ответил подошедший к двери Петька, - Встали уже! Может не надо парнишку в лес? А, Силыч?
- Не твоя забота! Сказал, двоем поедете! Все!
Петька тихонько сматерился.
- Ладно, Силыч. Не ори. Двоем поедем.
- Ну, то-то! – проворчал Пантелей, уходя в дом.
Петька быстро оделся и выбежал на мороз. Отер снегом лицо, стряхнул с рук и заскочил в хозяйские сени. Через несколько минут он уже был в каморке.
- Ванюха, просыпайся! В лес поедем. Я Слепня пошел запрягать. Подожду на улице.
Ванька быстро собрался и выбежал во двор. Слепнем оказался матерый бык, уже не молодой, а потому послушный и не торопливый. Запряжен он был от ярма в две длинные оглобли, которые прикреплялись к оси с колесами. Между оглоблями возле колес была приделана перекладина, на которой и уместились Петька с Ванькой.
Вся эта странная повозка, установленная на две широкие доски с железными полозьями, имела вид не то коротких саней, не то тележки.
Выехали затемно. Рассовали по карманам прихваченный Петькой вчерашний ужин и фляжку воды. Слепень, хорошо накормленный перед дорогой, шел бодро, пыхтел и пускал из ноздрей белые клубы пара.
Село просыпалось. Кое-где уже теплился в окнах свет; из печных труб поднимался вверх дымок. Ванька прижался к Петькиному боку и смотрел на эти окна. И думал, что вот за каждым из этих окон живут люди. Разные. И хорошие и не совсем. И бедные и богатые. Почему так все устроено? Вон, дядька Пантелей хорошо живет. Много у него всякого. Одних коров семь штук. И в избе наверное тепло и еды полно. А у Ваньки: ни дома, ни валенок хороших и варежки уже прохудились.
- Петя, а у тебя есть дом?
Петька удивленно посмотрел на мальчика. Поправил у него шапку и задумался. Потом вынул из кармана приготовленную заранее самокрутку. Прикурил.
- Был, Ванюха, дом. Давно. Да родитель мой пустил все по ветру. К вину был пристрастен. Это, брат такая штука, вино это самое, что не приведи Господь! Я тогда слово себе дал, что вина ни глотка в рот не возьму. По сей день не потребляю. Курить курю, а этой заразы не-е! И ты Ванюха гадость эту не пей. Вот как с дома-то повыгоняли нас за отцовы долги, так пошли мы все три брата у кого куды глаза глядели. Я в город пошел. Летом там легче прожить. И интересней. А на зиму вон к Пантелею переселяюсь. Спину гну на него за кусок хлеба, да за ночлег.
Петька докурил самокрутку и снова задумался. Дальше ехали молча. Ванька уже начал мерзнуть, но тут Петька спрыгнул на снег и пошел рядом с быком.
- Подъезжаем, Ванюха. Счас будет жарко.
Петька ловко развернул быка и остановил повозку возле комля длинного и толстого бревна.
- Перекусим, Ванек, - полез он в карман за снедью, - А то голодному не очень по силам тягать вот эти хреновины. – пнул Петька бревно.
Разложили на пеньке картошку, круглый лук, хлеб и банку с квашенной капустой. Ванька с удовольствием жевал эту нехитрую еду, запивал из фляжки водой и жизнь показалась ему уже не столь горестной. «Вон и Петя не унывает. Веселый человек».
А Петька, жуя, ходил возле бревна то с одной стороны, то с другой.
- Тяжел, сволочь! Ты, Ванюха, вон той жердиной подопрешь сани, а я буду бревно на них накатывать.
Ванька подпер толстой палкой сани, а Петр, подсунув под бревно жердь, пытался сдвинуть его с места. Бревно не поддавалось. Ванька видел, как у Петьки от натуги вздулись на шее и лбу жилы, как он изо всех сил налегал на жердь, но ничего не получалось.
- Ванек, давай попробуем вместе, - тяжело дыша, выдавил Петька.
Уперлись вместе. Бревно не шло. У Ваньки стали замерзать руки от стылой жерди. Передохнули.
- Слежалось оно в снеге, - Петька сбросил рукавицы и полез в карман за самокруткой.
- Петя, а давай попробуем его с другой стороны. Там тоньше. Может пойдет. И рычаг длиннее. – посмотрел Ванька на парня.
- Ну ты даешь! Слова какие знаешь! Рычаг точно длиннее будет.
- Мне папа рассказывал про механику.
Петька вытаращил на мальчика глаза.
- И немного химию объяснял. Он у меня был инженером. А мама русскому языку и литературе учила. Я стихов много знаю, басен и по истории тоже. Хочешь, я тебе дома расскажу?
- Конечно хочу, Ванюха! А я и не думал; ты вон еще малек, а знаешь столько! Удивительно! Но это после. Давай попробуем с верхушки.
С вершины бревно хотя и с трудом, но подалось. С хрустом оторвалось от наста. Потом оба навалились на комель. Тужась и тяжело дыша, кое-как накатили конец бревна на тележку. Привязали веревками комель, верхушка лежала на снегу.
Петька тронул быка, подбадривая его громким голосом и палкой. Бык напрягся, уперся копытами в землю, но с места стронуть не смог.
Петька еще подбодрил палкой быка. Тот напрягся сильнее. Раздувал бока, выпускал из ноздрей пар, пыхтел, но тележка так и осталась на месте. Петька заматерился.
Попробовали еще раз. Оба уперлись в бревно. Ванька из последних силенок налегал на мерзлое бревно, касаясь щекой его коры, но опять ничего не получалось.
- Петя, руки замерзли, - еле шевеля языком, проговорил мальчуган и жалобно поглядел на парня.
Петька сматерился, бросил палку в тележку.
- Залазь на оглобли. Сними рукавицы и сунь руки быку под пах. Там тепло, согреешь. Не бойся, я тоже так руки грел. Давай, действуй, а я попробую расшевелить эту заразу!
Как не тянул за веревку быка Петька, ни бодрил его палкой, бык не мог стронуть повозку с места.
- Согрел руки?! – хриплым голосом прокричал Петька спереди быка.
Ванька кивнул головой.
- Полезай ему на спину! Живо!
Мальчик, хоть и испугался, но выполнил сказанное Петькой. Залез быку на спину.
- Ползи к голове! Держись за шерсть. Только рога не трогай.
Ванька пополз по спине. Животное издало какие-то странные звуки, заперебирало ногами, но Петька сильно натянул вперед веревки и крикнул:
- Кусай ему ухо!
Ванька испугался еще больше.
- Кусай говорю, так-перетак, мать-перемать!
Ванька заплакал, заорал и впился зубами в бычье ухо.
- Сильней кусай!
Из всей мочи рванул Ванька зубами ухо и заорал еще сильнее!
Бык, то ли от боли, или с перепугу от рева над головой, выпучив красные глаза, дернулся, ударил копытами и, мыча, стронул повозку с места.
- Давай родной, давай! – радостно заголосил Петька, таща за веревки быка, - Не останавливайся!
Ванька спрыгнул в снег и, подталкивая сзади тележку, шел и плакал.
- Не унывай, Ванек! – кричал спереди Петька, - Тяжел труд, да сладок хлеб! Теперь доедем!
Но обратная дорога показалась Ваньке очень длинной. Ближе к селу он уже еле передвигал ноги и шел рядом с быком, держась за оглоблю.
Дома, когда отогрелись и перекусили, Петька тихо произнес:
- Ты не держи зла на меня, что материл тебя. Не сдержался.
- Ничего, Петя. Тогда это было нужно, - также тихо и задумчиво ответил Ванька.
- Знаешь, Ваня, ты хоть и маленький, но какой то как взрослый. Удивительно это!
Ванька вздохнул.
Когда сошел снег Петька подался в город.
Пару недель Ванька пилил дрова вместе с Клавдией, ходившей у Пантелея в работницах. Она и стирала, и за скотом смотрела и какую другую работу по дому или огороду исполняла.
Пилить Ваньке было тяжело. Он быстро уставал. Ладони покрылись волдырями и Клавдия по вечерам мазала их какой то мазью. Мазь ужасно воняла и жгла лопнувшие мозоли. Ванька морщился, но терпел.
- Ничего, Ванюша! Это хорошее средство. Руки быстро заживут. – и посмотрев в сторону Пантелеева дома, добавила, - Ирод, ребенка заставлять эдакую работу делать! Креста на нем нет!
Когда выпадала свободная минута, Ванька доставал заветную тетрадку и что то писал в ней. Пантелей, зная это, то смеялся над Ванькой, то ругал его.
- Че зря время этой писаниной тратить?! Пошел бы лучше за черемшой сходил. От ней пользы больше, чем от твоей тетрадки.
Однажды Ванька что то увлеченно писал, когда в каморку ворвался разъяренный Пантелей. Он подбежал к мальчику, швырнул тетрадку за печку и заорал:
- Ты что дармоед, не слышишь – коровы мычат!? Опять тут ерундой занимаешься! Спалю эту твою сраную тетрадь! Дай сюда карандаш!
Он вырвал из Ванькиных рук карандаш, сломал его пополам и бросил в угол.
- Пошел во-он! За скотиной смотреть!
Мальчик заплакал.
- Дядька Пантелей! Я коровам задал только что! И у кур проверил.
- Иди еще проверь! – Пантелей за ухо вывел Ваньку за дверь, дал ему с силой подзатыльник, - Писарь вшивый!
Ванька кубарем скатился с крыльца и побежал к сараю, потирая на ходу болевшее ухо.
Вечером, когда все улеглись, он достал из-за печки тетрадку и нашел обе половинки карандаша. Одну спрятал в свою котомку, другую заточил и открыл тетрадь.
«Богушка мой! Мама говорила, что Ты сам есть любовь и доброта! Плачу к ногам Твоим; и сердцем и душою принадлежу Тебе. Ты прости меня, Богушка, - не мои это слова. Мама так с Тобой разговаривала. По малолетству своему мало знаю молитв к Тебе. Грешно это или нет, тоже не разумею, но слова в сердце моем родятся и пишу я их в великой надежде, что правильно и угодно Тебе делаю, что услышишь Ты плачь мой, и научишь меня, как быть…»
Долго Ванька еще писал в своей тетрадке. Слезы капали на листки, и на слова, которые он записывал. Сердце мальчика стонало и рвалось от осознания такого своего существования. Каждодневные обиды и понукания терпел он, страдая от оскорблений. Но все это мог он перенесть, кроме одного. Страшная жажда к познанию жила в нем. И невозможность учиться постепенно убивала его. Мучительно было осознавать, что никогда и нигде не будет он учиться. И он в своей тетрадке обращался к Богу. К единственному на всем свете и в его жизни, который мог выслушать и понять маленького мальчика.
Когда совсем стемнело, Ванька отложил карандаш и закрыл тетрадку.
- Прости меня, Богушка! – прошептал он, глядя в окно и спрятал тетрадь в укромное место.
Огород у Пантелея был большой. Просто огромный! Пара десятков грядок возле дома, да еще за сараем столько же. Сад с разными деревьями и ягодными кустами. Картошки саженей с тридцать в ту и в другую сторону. И вся эта территория с наступлением лета начала покрываться бурно растущими дикими травами.
С утра до вечера Ванька на пару с Глафирой пололи эти травы, освобождая от них культурные растения. Степанида зорко следила за работой пропольщиков и проверяла каждый кусочек земли.
- Вот здесь оставили травинки! Глянь-ка Клавка, где морковь то, - орала она, размахивая руками, - Зенки повылазили, что-ли!?
Солнце жарило спины и головы. Открытые участки тела почернели от загара. Глафира наматывала себе и Ваньке платочки на головы. Ванька сначала стеснялся платка, но потом смирился, увидев, что тот спасает от палящего солнца.
К обеду становилось особенно нестерпимо. Раскаленный солнцем воздух колыхался над грядами и выжимал семь потов. По очереди подбегали к бочке с водой. Смачивали шею, лицо и руки. Пили из ведра у колодца. Но облегчение было недолгим. Снова жара выжимала все силы. Слезились глаза и казалось, нет спасения от этого пекла.
- Ты Ваня иди-ка вон к тому забору. В тенек. Посиди там маленько. А я сама тут дополю, - утерев пот со лба, проговорила Глафира, иссушенными жаром губами.
- А хозяйка?
- Если покажется, я тебе шумну. Иди.
Ванька шатаясь добрел до забора. Вдоль него выросла высокая густая трава, поднялась почти до самого его верха. Ванька повалился в траву и закрыл глаза. Болели руки, спина и шея. Он потер ладошками спину, свернулся калачиком и не заметил, как задремал. Приснился ему чудный сон. Будто он на красивой лужайке вместе с мамой и отцом сидят возле крохотного ручейка. Опустил Ванька в ручеек босые ноги и бултыхает ими в прохладной воде. А мама весело смеется и показывает ему рукой куда то в небо. А там синь безграничная и облака! Белые и кудрявые!
Из сеней вышла Степанида. Как ни подавала сигналы Глафира, Ванька не услышал. Он спал в траве, улыбаясь и тихо что то шептал.
- А этот где? – заорала Степанида, еще не дойдя до грядок.
Ванька враз проснулся. Хотел было вскочить но, увидев хозяйку, спрятался в траве.
«Все! Убьет! И тетку Глашу» - испуганно подумал мальчик.
- А-а! – выпрямила спину Глафира и поглядела по сторонам, - А он до ветру побежал. Чегой-то живот что-ли у его скрутило. Али можа по малому.
Степанида недовольно сморщилась.
- Нажрался наверное немытых морковок! Дергали морковки то?
- Не-е. Не трогали.
- Гляди у меня! – погрозила пальцем Степанида и пошла к дому, пяхтя и отдуваясь. Возле сеней обернулась.
- Вечером свежий квас поставишь.
- Ладно. – успокоено ответила Глафира, косясь в сторону забора.
Когда хозяйка исчезла в доме, Ванька подбежал к грядкам, схватил грязную Глафирину руку и прижался к ней мокрым лбом.
- Спасибо, тетя Глаша! – прошептал он.
- Что ты! Что ты, Ванюша! – отобрала руку Глафира, - Хорошо, что не заметила тебя эта змея. Без ужина бы остался.
Пололи до самого заката. Когда солнце ушло за крыши, Ванька натаскал из колодца воды во все имеющиеся бочки и кадушки и, вконец уставший, добравшись до своей каморки, упал на топчан. Закрыл глаза и лежал так, не шевелясь. Даже думать не было сил. Ныло все тело. Горели руки и ноги. Ванька тихонько всхлипывал и горячие слезы скатывались по щекам на подстеленную под голову котомку.
Тихо вошла Глафира. Застучала чем то на столе. Ванька открыл опухшие глаза.
- Я тебе ужин принесла. Ты поешь, а мне домой надо. Ребят своих покормить.
- Хорошо, тетя Глаша. Вы идите, не беспокойтесь. Спасибо вам!
Также тихо Глафира ушла, затворив за собой дверь.
Ванька, еще немного полежав, быстро прикончил ужин и достал свою тетрадку. Слова, рожденные в ребячьей голове, вместе со слезами ложились на листки и, плачущее сердце вкладывало в эти слова страдающую душу и зов к тому единственному, который в надеждах и мыслях мальчика понимал его и воплощал собой вселенскую доброту и покой. Он был тем целым во всем свете, который рождал в душе и измученном теле ребенка какую то силу к жизни и способность как-то существовать в этом мерзком и тихо убивающем мире.
В начале осени пригнали с дальних пастбищ коров. Работы прибавилось. С утра до вечера Ванька носился, выполняя указания хозяев. То на огороде, то в коровнике, то по домашним делам. Но Степанида и Пантелей всегда были недовольны. Ругали постоянно. Нет - нет, да и приложат руку. А у хозяйки рука страсть тяжелая! Ванька от побоев не знал куда деваться. Да еще словами всякими обзовут. Это много хуже! Боль еще как то стерпеть можно, а слова несправедливые ранили больнее.
Единственной отдушиной в этих страданиях ребенка была его тетрадка. В ней он находил успокоение и маленькую надежду, что когда ни будь, все это изменится. Писал самозабвенно, отдаваясь полностью наполнявшим его мыслям, разговаривая через это письмо с самим Богом.