Все началось с глупости. С самой банальной, бытовой глупости, из тех, что потом, в ретроспективе, кажутся отправной точкой неотвратимой лавины. Я решил поздно вечером доделать книжную полку, которую сколачивал для жены. Инструмент сорвался, и стамеска с какой-то хищной лёгкостью вошла мне в левую ладонь, чуть ниже большого пальца.

Боль ударила не сразу. Сперва пришло оцепенение, взгляд, прикованный к чужеродному блеску металла в собственной плоти. А потом хлынула кровь. Густая, тёмная, пугающе живая. Я выдернул стамеску, зажал рану, понимая, что дело плохо. Края рваные, глубокие. Простая перевязка тут не поможет, нужно зашивать.

Ночь. За окном хлестал дождь, превращая мир в размытую акварель из огней и тьмы. Жена с дочкой уехали к тёще на пару дней, и квартира, обычно наполненная жизнью, сейчас давила на меня своей гулкой, пустой тишиной, нарушаемой лишь моим сбивчивым дыханием и монотонным стуком капель по карнизу.

Я попробовал вызвать «скорую», но голос в трубке бесстрастно сообщил, что все бригады заняты на крупной аварии, и ждать придётся часа два, а то и три. Два часа. За это время я истеку кровью, пачкая новый ламинат. Боль в руке разгоралась, превращаясь из острого пореза в тупой, пульсирующий пожар. Мысль о такси мелькнула и тут же погасла. Я был не в том состоянии, чтобы объяснять что-то водителю, пачкать кровью его машину. Да и больница была совсем рядом, я бы доехал быстрее, чем нашёл бы свободную машину в такой ливень.

И тогда я вспомнил. Больница №7. Старое, ещё советской постройки здание, которое находилось всего в десяти минутах езды. Его обычно обходили стороной, предпочитая новый, сияющий медицинский центр на другом конце города, но в экстренной ситуации выбирать не приходилось. Я кое-как замотал руку полотенцем, которое тут же начало пропитываться кровью, накинул куртку и, морщась от боли, спустился к машине.

Город утонул в дождевой мгле. Редкие фонари выхватывали из темноты мокрый, блестящий асфальт и силуэты деревьев, корчащихся под порывами ветра. Дворники едва справлялись с потоками воды, и я вёл машину медленно, вцепившись в руль здоровой правой рукой. Внутри нарастал иррациональный, липкий страх, какой бывает только в детстве, когда остаёшься один в тёмной комнате.

Вот и она, больница. Массивное серое здание, похожее на бетонный корабль, севший на мель посреди спального района. Большинство окон были тёмными, но над входом в приёмное отделение горела спасительная красная вывеска. Я припарковался на почти пустой стоянке и, прижимая к себе раненую руку, побежал ко входу, укрываясь от дождя под козырьком.

Стеклянные двери, которые должны были быть неподвижны, разъехались с тихим шипением, будто механизм, спавший годами, только и ждал моего приближения. Меня впустили в мир стерильной тишины. Я ожидал чего угодно: суеты, криков, стонов, запаха лекарств и страдания. Но здесь было… никак. Абсолютно тихо. Длинный коридор был выложен белой кафельной плиткой. От тусклых ламп на потолке не исходило тепла, их свет казался мёртвым, неживым, словно нарисованным. Воздух был стерильным, пах озоном, но под этим запахом я улавливал другой, глубинный аромат — запах старой пыли, тлена и забвения, будто идеальная чистота была лишь тонкой плёнкой, натянутой поверх десятилетий упадка.

За стойкой регистратуры сидела женщина в белом халате и чепчике. Она не подняла головы, когда я вошёл, продолжая что-то методично писать в толстом журнале. Её движения были плавными, выверенными, без единой лишней паузы.

— Здравствуйте, — мой голос прозвучал неуместно громко в этой мёртвой тишине. — У меня рука… Порез глубокий, кровь не останавливается.

Медсестра медленно, очень медленно закончила строчку. Затем так же медленно обмакнула перо в чернильницу — да, это было старое перьевое перо, я не ошибся — и только потом подняла на меня глаза. Лицо у неё было гладкое, почти восковое, без единой морщинки, но при этом казалось бесконечно старым. А глаза… Тёмные, безразличные, как два кусочка обсидиана. В них не было ни сочувствия, ни интереса, ни даже усталости. Ничего.

Она не сказала ни слова. Просто кивнула в сторону коридора, уходящего вглубь здания, и указала на него длинным, бледным пальцем. Я постоял мгновение, ожидая вопросов, просьбы показать паспорт или полис, но она уже снова склонилась над своим журналом, будто меня здесь и не было.

Пожав плечами, я пошёл по указанному направлению. Каждый мой шаг гулко отдавался от стен. Я чувствовал себя чужим в этом царстве белого кафеля и тишины. По сторонам мелькали двери с табличками, но надписи на них были старыми, выцветшими, некоторые стёрлись почти полностью. Я прошёл мимо кабинета «Процедурная», потом «Рентген». Нигде не было ни света, ни звука.

В конце коридора горел свет над дверью с табличкой «Смотровая». Она была приоткрыта. Я осторожно заглянул внутрь.

Комната была небольшой и такой же стерильно-белой, как и всё вокруг. В центре стояла кушетка, покрытая свежей простынёй. Вдоль стены — шкафы с инструментами, их стеклянные дверцы тускло поблёскивали. За столом сидел врач и что-то изучал в бумагах. Рядом с ним стоял второй, сложив руки за спиной. Оба были в идеально белых халатах, накрахмаленных до хруста.

— Можно? — прохрипел я, переступая порог.

Они оба одновременно повернули головы в мою сторону. Это движение было настолько синхронным, что меня передёрнуло. Как у двух марионеток, которых дёрнули за одну нить.

— Проходите, — сказал тот, что сидел. Голос у него был ровный, монотонный, без интонаций. Словно синтезированный компьютером. — Присаживайтесь. Показывайте.

Я сел на край кушетки и протянул им свою несчастную руку. Полотенце насквозь пропиталось кровью и стало тяжёлым и липким. Второй врач, тот, что стоял, молча взял у меня полотенце и выбросил его в бак. Затем подошёл к раковине, и я услышал тихий плеск воды. Никаких лишних слов, никаких вопросов о том, как это произошло.

Тот, что сидел за столом, встал и подошёл ко мне. Теперь я мог рассмотреть их обоих. Они были похожи. Не как близнецы, нет, но было в них что-то общее, неуловимое. Одинаковый средний рост, одинаковое худощавое телосложение. Одинаковые бледные, лишённые эмоций лица с тонкими губами. И одинаковые тёмные, пустые глаза.

Врач взял мою руку своими пальцами. Они были не просто холодными, а гладкими и твёрдыми, как полированный камень или фарфор, в них не чувствовалось тепла живой плоти. Его прикосновения были на удивление лёгкими, но при этом от них по коже бежали мурашки. Второй тем временем вернулся от раковины и встал рядом, держа в руках лоток с блестящими инструментами.

— Глубоко, — констатировал первый врач всё тем же безжизненным голосом. — Нужно шить.

Он не спросил моего согласия. Он просто взял из лотка иглу с уже вдетой в неё нитью. Нить была странной, не хирургической. Она казалась тёмной, почти чёрной, и отливала пустотой, словно была сплетена из затвердевшей тени.

— А… обезболивающее? — выдавил я.

Врач на мгновение замер, держа иглу над моей раной. Он посмотрел на меня, и в его взгляде я впервые уловил нечто похожее на эмоцию. Удивление. Словно я спросил что-то совершенно невообразимое.

— Это не больно, — ровно ответил он и, не дожидаясь моей реакции, сделал первый стежок.

Я стиснул зубы, готовясь к разряду боли, но её не последовало. Я почувствовал, как игла прокалывает кожу, как нить проходит сквозь плоть, но это было… никак. Отстранённое, холодное ощущение, будто это происходит не с моей рукой, а с куском мяса, который я вижу на экране. Не было ни боли, ни крови. Вокруг проколов не выступало ни капли.

Они работали молча, вдвоём. Один накладывал швы — ровные, идеальные, механически точные. Второй ассистировал, подавая тампоны и инструменты. Их движения были слаженными, как у отлаженного механизма. Они не переглядывались, не обменивались ни единым словом, но точно знали, что нужно делать в следующую секунду.

И тут я начал замечать странности. Несостыковки, которые мой мозг, одурманенный шоком и болью, поначалу игнорировал.

На их халатах не было ни единого пятнышка, ни единой складки. Они выглядели так, будто их только что достали из упаковки. На лицах — ни капли пота, ни признака усталости, хотя время было позднее.

Они не моргали. За всё то время, что они возились с моей рукой, я ни разу не увидел, как их веки смыкаются. Они просто смотрели, и их неподвижный, пустой взгляд сверлил меня насквозь.

Тишина в кабинете была абсолютной. Не было слышно тиканья часов, гудения аппаратуры, шума за окном. Только тихое звяканье инструментов и моё собственное прерывистое дыхание.

Когда они закончили, на моей руке красовался аккуратный шов. Тёмная нить холодно поблёскивала на коже.

— Всё, — сказал первый. — Можете идти.

— А перевязка? — спросил я, чувствуя, как страх начинает вытеснять все остальные чувства. — И… мне нужно что-то заплатить? Документы?

Второй врач взял со стола небольшой рулончик белоснежного бинта и начал аккуратно, но очень туго обматывать мою ладонь. Его пальцы были ледяными.

— Ничего не нужно, — ответил первый, возвращаясь за свой стол. — Идите.

Я встал с кушетки, ноги были ватными. Что-то было отчаянно неправильно. Это не было похоже на больницу. Это было похоже на сон, на дурной, липкий кошмар, из которого я не мог проснуться. Я хотел задать ещё вопросы, но слова застряли в горле. Их холодное, выжидающее молчание давило, выталкивало меня из кабинета.

Я пробормотал невнятное «спасибо» и попятился к двери. Они оба смотрели мне вслед. Два одинаковых силуэта, две бледные маски вместо лиц.

Я шёл по пустому коридору, и теперь каждый звук казался мне угрожающим. Мне хотелось бежать, но я заставлял себя идти спокойно, чтобы не выдать своего ужаса. Я миновал стойку регистратуры. Медсестра сидела в той же позе, склонившись над журналом. Она не шелохнулась, когда я проходил мимо.

Стеклянные двери беззвучно разъехались передо мной, выпуская меня наружу, в сырую ночную свежесть. Дождь почти прекратился. Я добежал до машины, сел за руль и заблокировал двери. Сердце колотилось где-то в горле. Я посмотрел на здание больницы. Оно было тёмным и мёртвым, и только над приёмным отделением всё так же горел зловещий красный огонёк.

Я завёл двигатель и сорвался с места, не разбирая дороги. Я ехал, пока город не остался позади, пока не показались первые признаки рассвета. Только остановившись на обочине в сером утреннем свете, я позволил себе перевести дух.

Я посмотрел на свою руку. Аккуратная белая повязка. Я осторожно начал её разматывать. Виток за витком. Под бинтом… не было ничего.

Ни шва, ни пореза, ни даже царапины. Кожа была абсолютно чистой и гладкой. Неповреждённой. Словно ничего и не было. Словно той страшной раны, стамески и лужи крови никогда не существовало.

Я сидел в машине несколько часов, пытаясь осознать произошедшее. Это был бред. Галлюцинация от боли и потери крови. Я, должно быть, отключился дома, а всё это мне приснилось. Но тогда откуда я здесь, за городом? И где моя рана? Я даже ущипнул себя за здоровую руку, чтобы убедиться, что не сплю.

Вернувшись домой, я нашёл на кухне окровавленное полотенце и стамеску на полу. Значит, это было на самом деле.

Следующие два дня я провёл как в тумане. Я не мог ни есть, ни спать. Образ двух безмолвных врачей и их пустых глаз преследовал меня. Я трогал свою левую ладонь снова и снова, но она была целой. Однако под кожей, в том самом месте, где был порез, я ощущал странный, глубинный холод, который не проходил.

На третий день я не выдержал. Мне нужно было убедиться. Убедиться, что та больница существует, что я не сошёл с ума.

Был ясный, солнечный день. Мир казался нормальным и безопасным. Я снова подъехал к больнице №7. Днём она выглядела ещё более заброшенной и унылой. Штукатурка обвалилась, окна были мутными от пыли.

Я подошёл к главному входу. На массивных дверях висел огромный, ржавый замок. Рядом на стене — выцветшая табличка, которую я не заметил ночью. На ней было написано: «Здание на реконструкции. Больница №7 переведена в новый корпус по адресу…». Я подошёл ближе. Ниже, мелким шрифтом, была приписка: «Закрыто с 2015 года».

С 2015-го. Десять лет назад.

Я обошёл здание кругом. Все входы были заколочены или заперты. Я подошёл к тому самому приёмному отделению. Двери были заперты наглухо, покрыты толстым слоем пыли. Красная вывеска над входом была разбита. Она не могла гореть.

У меня подкосились ноги. Я опёрся о стену, пытаясь унять дрожь. Этого не может быть. Я был здесь. Меня зашивали. Кто? Кто был внутри этого мёртвого, заброшенного здания?

Я поехал домой, окончательно разбитый. Я никому не мог об этом рассказать — меня бы сочли сумасшедшим. Я пытался забыть, жить дальше. Но каждую ночь мне снились пустые коридоры, стерильный белый кабинет и два одинаковых лица с глазами, в которых не было души.

И холод в руке не проходил. Иногда он становился сильнее, пульсировал в такт с сердцем. Иногда мне казалось, что я вижу под кожей тонкие, тёмные нити, но стоило присмотреться — и они исчезали.

Моя жизнь изменилась. Я стал молчаливым, замкнутым. Я начал сторониться людей, их шумные, живые эмоции стали мне неприятны. Мир вокруг потерял краски, стал серым и монотонным, как тот больничный коридор.

Однажды вечером я сидел перед зеркалом и смотрел на своё отражение. Я долго всматривался в свои глаза. И с ужасом понял, что в их глубине больше нет прежнего света. Они стали темнее. Спокойнее. И в них появилось что-то чужое. Что-то пустое.

Я выжил в ту ночь. Моё тело было в целости и сохранности. Но я не был уверен, что вышел из той больницы тем же человеком, что вошёл в неё. Что-то они оставили во мне. Или, может быть, что-то забрали. Частичку души, которую они пришили своими холодными, нечеловеческими нитями. И теперь этот внутренний холод — мой вечный, безмолвный спутник. Хорошая, чёткая концовка, не правда ли? Я жив. Но иногда я задаюсь вопросом: а что такое — жизнь?
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник