Меня зовут Антон. Три года назад я переехал в этот город и устроился в «ЛифтСервис». Обычная работа: пыльная, пахнущая машинным маслом и старым железом. Ездишь по заявкам, ковыряешься в механизмах, слушаешь жалобы жильцов. Романтики — ноль. Я думал, что знаю о лифтах всё. Знал, как скрипят изношенные тросы, как гудит перегретый двигатель, как щёлкают реле в старых станциях управления. Я знал все звуки, которые может издавать эта железная коробка. Но я не знал главного. Не знал, что у каждой шахты есть своя тишина. И у этой тишины есть голос.

Всё началось с заявки из дома на Проспекте Строителей, 47. Обычная панельная шестнадцатиэтажка, построенная ещё в конце семидесятых. Такие дома я не любил. Они старые, капризные, как больные старики. В них всё держится на честном слове и советской смекалке. Жалоба была стандартной: «посторонние шумы в шахте, скрежет, лифт дёргается». Ерунда, думал я. Скорее всего, износились башмаки на кабине или какой-нибудь болт разболтался.

Я приехал, повесил на первом этаже табличку «Лифт не работает» и полез в машинное отделение на крыше. Там стоял старый, ещё советский лебёдочный механизм, огромный, как туша динозавра. Я всё проверил: редуктор в норме, тормоза отрегулированы, масло на месте. Никаких проблем. Тогда я спустился вниз, открыл двери шахты на втором этаже и, пристегнувшись страховкой, спрыгнул на крышу кабины.

Шахта встретила меня привычным запахом: смесью пыли, бетона и смазки. Я включил фонарь на каске. Тусклый луч выхватил из темноты серые, покрытые паутиной стены, уходящие вверх и вниз, в бесконечную, казалось, темноту. Внизу, в приямке, виднелся мусор, который жильцы кидали в щель между этажом и кабиной. Окурки, бумажки, фантики. Обычная картина.

Я дал команду помощнику, оставшемуся наверху, медленно опускать кабину. Лифт пополз вниз, а я, стоя на его крыше, осматривал стены и направляющие. И вот тут я впервые услышал это. Это был не скрежет. Не стук. Это был звук, похожий на то, как кто-то проводит ногтем по бетону. Тонкий, царапающий звук. Он шёл не от механизма, а откуда-то из глубины самой стены. Я остановил лифт, прислушался. Тишина.

— Давай ещё, — крикнул я в рацию.

Лифт снова пополз. И снова этот звук. Он появлялся и пропадал, словно то, что его издавало, двигалось вместе со мной. Я посветил фонарём в то место, откуда, как мне казалось, шёл звук. Ничего. Просто голая бетонная стена. Но когда я присмотрелся, то увидел их. Царапины.

Свежие, тонкие, параллельные линии. Будто кто-то с огромной силой провёл по бетону пятернёй с длинными когтями. Я дотронулся до них. Крошки бетона осыпались мне на перчатку. Я работал в этой сфере почти десять лет и никогда не видел ничего подобного. Ни один механизм не мог оставить таких следов.

В тот день я ничего не нашёл. Списал всё на износ оборудования, подтянул что-то для вида, смазал где надо и запустил лифт. Но уезжал я с тяжёлым чувством. Эти царапины не выходили у меня из головы.

Через неделю — снова вызов в тот же дом. На этот раз жаловалась женщина с девятого этажа. «В лифте кто-то плачет, — говорила она в трубку дрожащим голосом. — Женский плач, тихий такой. Прямо из стены». Я решил, что у неё просто разыгралось воображение. Мало ли какие звуки в старом доме. Но когда я приехал, меня встретила не только она, но и несколько её соседей. Все они слышали.

Я снова полез в шахту. И снова нашёл свежие царапины. На этот раз на уровне седьмого этажа. И их было больше. Они переплетались, создавая какой-то уродливый, хаотичный узор. Я стоял на крыше кабины, в полной тишине, и вдруг услышал это. Плач.

Тихий, жалобный, он доносился будто из самой толщи бетона. Он был настолько реальным, что у меня волосы на затылке зашевелились. Я замер, боясь пошевелиться. Плач то усиливался, то затихал, словно кто-то там, в непроглядной тьме, оплакивал свою горькую судьбу. А потом он резко оборвался. И наступила такая тишина, что стало слышно, как гудит кровь в ушах.

Я вылез из шахты бледный, как полотно. Жильцам сказал, что это, наверное, сквозняк в вентиляции так завывает. Они не поверили, я и сам себе не верил.

После этого случая я начал расспрашивать стариков, других механиков, которые работали ещё в советские времена. Большинство отмахивались, но один, дядя Витя, старый, седой мужик, который вот-вот должен был уйти на пенсию, выслушал меня внимательно.

— Строителей, 47? — переспросил он, прищурившись. — Гиблое место. Я там в восьмидесятых работал. Ещё когда дом только сдали. Там лифтёр пропал.

— Как пропал? — не понял я.

— А вот так. Ушёл на вызов и не вернулся. Инструменты его нашли на крыше кабины, и всё. Никто его больше не видел. Списали на несчастный случай. Мол, упал в приямок, а тело потом крысы растащили... Бред, конечно. Но дело закрыли. А после этого там чертовщина и началась. Жильцы жаловались, что из шахты голоса слышны. Будто кто-то на помощь зовёт.

Дядя Витя помолчал, закурил дешёвую вонючую сигарету.

— Есть байка одна, старая. Говорят, не во всех шахтах пусто. В некоторых живёт «чёрный лифтёр». Существо, которое только прикидывается человеком. Зовёт на помощь, плачет, стонет. А когда механик лезет проверять, открывает двери, чтобы заглянуть в шахту... Оно его хватает. Длинными, тощими руками. И утаскивает вниз. Насовсем. После этого, говорят, на кабине изнутри новые царапины появляются.

Я слушал его и чувствовал, как по спине бежит холодок. Это звучало как бред сумасшедшего. Но царапины... плач... пропавший лифтёр... Всё сходилось.

— Ты, парень, если туда ещё поедешь, одно запомни, — сказал дядя Витя, глядя мне прямо в глаза. — Никогда, слышишь, никогда не заглядывай в шахту один. И не верь ни одному звуку, который оттуда услышишь. Шахта — это колодец. А в глубоких колодцах всегда кто-то живёт.

Его слова засели у меня в голове. Я стал бояться этого дома. Мне казалось, что он отмечен какой-то невидимой печатью. Я начал отказываться от вызовов туда под любыми предлогами. Пару раз сработало. Но потом появился Серёга.

Сергей был молодой парень, только после техникума. Бойкий, самоуверенный, из тех, кто считает, что всё знает лучше стариков. Он смеялся над моими опасениями. «Дядь Антон, ну ты чего, в сказки веришь? Это ж железо, физика! Нет там никакой мистики».

Однажды мы вместе курили в бытовке, и я, не выдержав, попытался его предупредить всерьёз.
— Серёг, послушай. Насчёт Строителей, 47. Если пошлют — откажись. Скажись больным, что угодно. Не езди туда один.
Он усмехнулся.
— Да ладно, что там такого? Старый лифт? Так я его за полчаса переберу.
— Дело не в лифте. Там… плохое место.
— Плохое? — он рассмеялся. — Дядь Антон, это просто бетонная коробка. Не бывает плохих коробок. Бывают плохие механики.

Я понял, что это бесполезно. Для него я был старым ворчуном, который верит в бабские сказки. А через две недели его послали туда. По той же самой жалобе: «посторонние шумы, плач в шахте». Он поехал один. И не вернулся.

Когда вечером он не ответил на звонок диспетчера, все всполошились. Меня вызвали из дома. Когда я приехал, у подъезда уже стояла полиция. Меня, как специалиста, попросили помочь. Мы поднялись на шестнадцатый этаж. Двери в машинное отделение были открыты. Внутри всё было как обычно. А вот на площадке перед лифтом, на полу, лежал его ящик с инструментами. И рядом — сорванная с петель кнопка вызова.

Я понял, что он полез в шахту. Мы спустились на первый этаж. Двери лифта были закрыты. Я достал свой ключ-трехгранник, вставил его в замочную скважину и с трудом открыл створки.

Кабины не было. Она застряла где-то наверху. Шахта зияла передо мной чёрной, бездонной пастью. Я посветил фонарём вниз. В приямке, на грязном бетонном полу, лежал его фонарик-налобник. Он ещё горел, его луч тускло упирался в стену. А рядом с фонариком… рядом с фонариком валялась каска. Белая, со следами чего-то тёмного, похожего на грязь.

Полицейские вызвали спасателей. Пока они ехали, я стоял и смотрел в эту черноту. И я знал, что Серёги там нет. Не в том виде, в котором его можно найти.

На следующий день я написал заявление на увольнение. Но директор меня не отпустил.

— Антон, я всё понимаю, — сказал он. — Парень погиб, это трагедия. Но кто-то должен разобраться. Ты у нас самый опытный. Проверь всё ещё раз. Официально. С полицией. Составь акт. Нам нужно официальное заключение, что это был несчастный случай из-за неисправности оборудования.

Я не хотел. Я всей душой не хотел возвращаться в этот дом. Но выбора у меня не было. Я чувствовал свою вину. Я не смог его убедить, не смог остановить.

В этот раз я готовился как на войну. Я взял самый мощный фонарь, рацию, несколько комплектов страховки. Со мной пошёл участковый, молодой лейтенант, и двое спасателей из МЧС. Мы должны были обследовать каждый сантиметр шахты.

Мы заблокировали лифт на последнем этаже и начали спуск с крыши. Я шёл первым. Тишина стояла гробовая. Ни плача, ни скрежета. Ничего. Мы медленно спускались этаж за этажом. Я светил фонарём на стены, искал. И находил. Царапин стало ещё больше. Они покрывали стены с пятнадцатого по десятый этаж. Словно там, в темноте, метался в агонии огромный зверь.

Мы дошли до восьмого этажа, когда рация у меня на поясе зашипела.

— База вызывает первого, — раздался голос диспетчера. — Антон, тут жильцы звонят. Говорят, у них на пятом этаже кто-то в шахте на помощь зовёт. Кричит.

У меня всё внутри похолодело.

— Мы в шахте, — ответил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Кроме нас, тут никого нет.

— Ясно. Конец связи.

Спасатели и участковый переглянулись.

— Что за чертовщина? — пробормотал один из них.

Мы продолжили спуск. И когда мы миновали шестой этаж, мы услышали его. Крик.

— Помогите! Кто-нибудь! Я здесь!

Это был голос Серёги. Я бы узнал его из тысячи. Чистый, ясный, полный отчаяния. Он доносился откуда-то снизу.

— Серёга! — крикнул один из спасателей. — Ты жив? Держись, мы идём!

Мы ускорили спуск. Голос становился всё громче. Он звал, умолял, кричал, что у него сломана нога и он не может пошевелиться. Он доносился с уровня четвёртого этажа. Мы спустились туда и остановились.

— Серёга, где ты? — крикнул я.

— Здесь! В вентиляционной нише! Загляните, я здесь!

На уровне четвёртого этажа в стене шахты действительно была старая вентиляционная решётка, ведущая в подвал. Она была сорвана. За ней чернел провал.

— Я его вижу! — крикнул участковый, посветив туда фонарём. — Точно, он там! Руку тянет!

Я направил свой луч туда же. И увидел. Из темноты ниши тянулась рука. Бледная, человеческая. Она слабо шевелилась.

Спасатели без колебаний начали готовить оборудование, чтобы вытащить его. Но я смотрел на эту руку, и что-то в ней было не так. Она была слишком длинной. Слишком тонкой. Пальцы были неестественно вытянуты, как лапы паука. И она была абсолютно чистой, без единой царапины, хотя голос уверял, что он упал с большой высоты.

Я вспомнил слова дяди Вити. «Никогда не верь ни одному звуку».

— Стойте, — сказал я тихо.

Они не слушали. Один из спасателей, самый молодой, уже приготовился лезть в нишу.

— Да что стоять, парня спасать надо!

И в этот момент из темноты ниши показалась вторая рука. А потом и третья. И четвёртая. Они были похожи на тонкие, склизкие щупальца, которые извивались и тянулись к нам. А голос Серёги внезапно изменился. Он перестал кричать и заговорил тихо, вкрадчиво, прямо у меня в голове.

«Подойди, Антон, — шептал он. — Тут не страшно. Тут тихо. Боль уходит. Одиночество уходит. Мы все здесь. И лифтёр тот, из восьмидесятых. И Серёга. Мы ждём тебя. Подойди. Ты ведь тоже устал, Антон. Устал от съёмных квартир, от вечных долгов. От женщины, которая ушла, потому что ты неудачник. Помнишь, что она сказала тебе напоследок? Здесь никто так не скажет. Здесь все равны. Здесь покой».

Я увидел, как молодой спасатель замер, его глаза стали стеклянными. Он, как заворожённый, сделал шаг к нише.

— Назад! — заорал я и, оттолкнув его, направил луч своего самого мощного фонаря прямо в черноту провала.

То, что я увидел, до сих пор снится мне в кошмарах. Там, в нише, не было Серёги. Там было Оно. Огромное, тёмное, бесформенное, оно занимало всё пространство. Оно было похоже на клубок мокрых, чёрных верёвок, которые постоянно шевелились и переплетались. У него не было ни глаз, ни рта, только десятки тонких, длинных рук, которые тянулись к нам извивающейся массой. И в самой его сердцевине, в этой клубящейся тьме, я на долю секунды увидел лица. Искажённые ужасом лица пропавшего лифтёра и Серёги. Они были частью этого существа, их рты были открыты в беззвучном крике.

Раздался оглушительный, нечеловеческий визг, полный боли и ярости. Яркий свет фонаря причинял ему боль. Руки-щупальца метнулись обратно в темноту. Мы, не сговариваясь, рванули вверх, карабкаясь по тросам, не обращая внимания на страховку. Мы лезли наверх, подгоняемые ужасом, а снизу, из шахты, нёсся этот жуткий, раздирающий душу визг.

Мы выбрались в машинное отделение и захлопнули за собой тяжёлую металлическую дверь. Несколько минут мы просто лежали на полу, пытаясь отдышаться, не в силах вымолвить ни слова.

Дело снова закрыли. Официальное заключение гласило, что Сергей сорвался в шахту из-за несоблюдения техники безопасности. Его тело так и не нашли. О том, что мы видели, мы договорились молчать. Кто бы нам поверил? Нас бы отправили в психушку.

Я уволился на следующий день. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Я переехал в другой город, нашёл работу, не связанную с замкнутыми пространствами. Я стал кладовщиком на огромном, светлом складе с высокими потолками. Я избегал лифтов, подвалов, узких коридоров. Я всегда ходил пешком, даже если нужно было подняться на десятый этаж. Но это не помогало.

Оно прицепилось ко мне. Оно следовало за мной не в реальности, а в моей голове. Каждую ночь мне снилась шахта. Тёмная, холодная, бесконечная. И голос. Голос Серёги, который звал меня по имени, обещал покой и тишину. Иногда он сменялся вкрадчивым шёпотом, который напоминал мне о всех моих неудачах, о моём одиночестве, о бессмысленности моей жизни.

«Ты ведь всё равно один, Антон, — шептал он. — Ты сбежал, но от себя не убежишь. Ты такой же, как мы. Потерянный. Забытый. Возвращайся. Стань частью покоя».

Я просыпался в холодном поту, сердце колотилось, как бешеное. Я начал пить. Сначала немного, чтобы расслабиться. Потом всё больше. Алкоголь притуплял страх, но делал меня слабее. Я перестал звонить родителям, растерял последних друзей. Я замыкался в себе, в своей маленькой съёмной квартире, которая всё больше напоминала мне бетонную коробку. Коробку лифта.

Я понимал, что оно меня медленно пожирает. Не физически, а духовно. Оно питалось моим страхом, моим отчаянием, моим одиночеством. Оно готовило меня. Делало меня «своим». И я знал, что рано или поздно я сломаюсь. Либо сопьюсь, либо сойду с ума, либо... вернусь.

Прошло два года. Два года ада. Переломный момент наступил неожиданно. Я сидел в интернете, бездумно листая новостную ленту своего старого города, и наткнулся на короткую заметку. «В доме на Проспекте Строителей, 47, произошёл очередной несчастный случай. При проведении ремонтных работ в лифтовой шахте пропал молодой рабочий...»

У меня всё похолодело. Ещё один. Я сбежал, но ничего не изменилось. Шахта просто взяла нового. И возьмёт ещё. И ещё. И в этой череде безымянных жертв была и моя вина. Я знал. И молчал.

В ту ночь я не пил. Я сидел на кухне до рассвета и думал. Я понял одну простую вещь: убегая от монстра, я сам стал его частью. Я позволил ему превратить мою жизнь в тёмную шахту. И выход был только один. Вернуться. Не для того, чтобы умереть. А для того, чтобы сразиться.

Я уволился, собрал вещи и купил билет. Первым делом я нашёл дядю Витю. Он уже давно был на пенсии, жил в маленьком домике в пригороде. Он очень постарел и с трудом узнал меня.

Я рассказал ему всё. Про Серёгу, про то, что мы видели в нише, про свои кошмары. Он долго молчал, глядя в одну точку.

— Я знал, что оно не успокоится, — сказал он наконец. — Оно — это не просто тварь. Это эхо. Эхо тех, кого забыли. Этот дом строили на месте старого кладбища, которое сровняли с землёй. А шахта... она ушла глубже всех. Она стала колодцем, который всосал в себя всю боль и забвение. Оно не ест плоть, парень. Оно ест души. Оно забирает тех, о ком некому будет сильно горевать. Одиноких, потерянных, никому не нужных. Таких, как тот первый лифтёр, Валера. У него и родни-то не было. Таких, как Серёга, который только приехал в город. Таких, как ты...

— Что мне делать? — спросил я.

— Оно боится света, — сказал дядя Витя. — Но не света фонаря. Оно боится света памяти. Оно — это забвение. А его враг — это память. Ты должен не убить его. Ты должен его... назвать.

Я всё понял. Моё оружие — не мощный фонарь и не стальной трос. Моё оружие — это имена.

Следующие несколько недель я готовился. Я поехал в родной город Серёги, нашёл его родителей. Это был самый тяжёлый разговор в моей жизни. Я не сказал им правды, но я слушал. Я слушал их рассказы о сыне, смотрел его детские фотографии, запоминал каждую деталь. Я взял у них маленькое фото, где он, совсем пацан, с гордостью держит пойманную рыбу.

Потом я пошёл в городской архив. Я потратил несколько дней, но нашёл его. Того самого лифтёра из восьмидесятых. Валерий Павлович Сухов. Одинокий, без семьи. Я нашёл его личное дело, его фотографию на старом пропуске. У него были уставшие, но добрые глаза.

А потом я сделал самое сложное. Я позвонил своим родителям, с которыми почти не общался последние годы. Я позвонил бывшей девушке и просто попросил у неё прощения. Я восстанавливал связи. Я напоминал миру — и себе — что я не один. Я вытаскивал себя из забвения.

И вот, я был готов. Ночью, когда дом спал, я пришёл на Проспект Строителей, 47. У меня был с собой старый комплект ключей. Я поднялся на крышу, в машинное отделение. Я не стал вызывать помощников. Это был мой бой.

Я открыл двери шахты и спрыгнул на крышу кабины. Та же пыль, тот же запах. Та же гнетущая тишина. Но теперь я её не боялся. Я сам был полон звуков. Голосов, воспоминаний.

Я медленно спускался на тормозах, этаж за этагом. Никаких криков. Никакого плача. Оно знало, что я пришёл. Оно ждало меня в своём логове.

Четвёртый этаж. Сорванная вентиляционная решётка. Я остановился.

— Я знаю, что ты здесь, — сказал я в темноту. Мой голос гулко разнёсся по шахте.

Тишина.

— Хватит прятаться.

Из темноты ниши медленно выползла одна рука. Потом вторая, третья. И голос. Тот самый, вкрадчивый шёпот в голове.

«Ты вернулся, Антон. Я знал, что ты вернёшься. Ты устал бегать. Подойди. Всё закончится».

— Нет, — сказал я твёрдо. — Всё только начнётся.

Я не стал включать фонарь. Вместо этого я достал из кармана фотографию Валерия Сухова.

— Я пришёл не один. Со мной Валерий Павлович Сухов. Он родился в 1954 году. Любил шахматы. Мечтал съездить на море. Ты помнишь его? Теперь его помню я.

Из темноты раздался недовольный, шипящий звук. Щупальца дёрнулись.

— А это, — я достал фотографию Серёги, — Сергей Игнатов. Он любил рыбалку. Он обещал матери построить на даче беседку. Его мать до сих пор ждёт его. Его помнят. Его любят.

Шипение переросло в яростный визг. Голос в голове закричал: «Молчи! Замолчи! Не смей!»

— А я — Антон. Сын своих родителей. Друг своих друзей. Я не мусор. Я не забвение. У меня есть имя!

Я сделал шаг вперёд, к самой нише. Руки-щупальца метнулись ко мне. Но я не отступил. Я смотрел прямо в клубящуюся тьму, где угадывались искажённые лица.

— Отпусти их! — крикнул я. — Их помнят!

И в этот момент я направил луч своего фонаря прямо в сердце тьмы. Но это был не просто свет. Это был свет, усиленный моей волей, моей памятью, моей жизнью. И шахту озарила вспышка, яркая, как солнце.

Раздался оглушительный, раздирающий душу вопль — смесь боли, отчаяния и… облегчения. Словно души, запертые внутри, наконец-то обрели свободу. Тьма в нише всколыхнулась, затрепетала и начала таять, как дым, истончаться. Лица внутри на мгновение просветлели, и мне показалось, что они мне улыбнулись. А потом всё исчезло.

Наступила тишина. Но это была другая тишина. Не мёртвая, гнетущая пустота, а обычная тишина старой шахты. Я посветил в нишу. Она была пуста. Просто бетонная дыра, ведущая в подвал.

Я не знаю, сколько я просидел на крыше кабины. Наверное, несколько часов. Когда я выбрался, небо на востоке уже начало светлеть. Я вышел из подъезда и впервые за много лет вдохнул утренний воздух полной грудью. Я был свободен.

Я больше не работаю лифтовым механиком. Я живу. Просто живу. Иногда я езжу на лифтах. И больше не боюсь. Потому что я знаю: настоящий монстр рождается не в темноте бетонной шахты. Он рождается в тишине нашего забвения — в тот самый миг, когда мы отворачиваемся от потерянных и позволяем себе стать одним из них. Эта тьма боится не света фонаря, она боится света человеческой памяти. Маленькой выцветшей фотографии в кармане. Имени, которое ты несёшь в сердце, как свечу. Голоса, который не даёт истории умереть. Пока мы помним — мы зажигаем этот свет. И в нём нет места для пустоты.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник