Тот сон пришел ко мне в середине апреля, и его странность врезалась в память с первого же мгновения. Я стояла в полумраке старой церкви, той самой, что в соседнем селе. Воздух был густым и сладким от запаха застывшего воска и ладана. Пыльные лучи света падали из узкого окна под куполом, освещая частицы пыли, кружащиеся в воздухе.

И там, в этом тихом сумраке, я увидела его. Стоял у стены, прислонившись к грубой каменной кладке, и молча смотрел на меня. Он был таким, каким я помнила его при жизни — в своей привычной темной куртке, с той же чуть уставшей улыбкой в уголках глаз. Но сердце мое сжалось от леденящего ужаса, ведь этого человека не было в живых уже три месяца. Он ушел в начале года, и мы все еще оплакивали его.

Он не сказал ни слова, лишь медленно отвел взгляд от меня и повернулся к стене. Я последовала за его взглядом и увидела большой отрывной календарь, висевший криво на гвозде. Листы его были пожелтевшими, будто от времени. Он протянул руку, и его пальцы, казалось, не касались бумаги, а просто водили по воздуху. Но на листе календаря, на дате «30 июня», вдруг проступила красная, как бы кровоточащая, окружность.

Он обернулся ко мне, и в его глазах я увидела не тоску, а какую-то бездонную, невыразимую печаль и… предупреждение. Он снова посмотрел на обведенную дату, а потом его взгляд медленно растворился в сумраке, а за ним и он сам.

Я проснулась от собственного стука сердца. Оно билось где-то в горле, сжимая дыхание. Комната была залита утренним светом, за окном щебетали птицы, но меня била мелкая дрожь. Я села на кровати, пытаясь отдышаться, и снова и снова видела перед собой тот красный круг на пожелтевшей бумаге.

Тридцатое июня. Эта дата отпечаталась в сознании, будто выжжена раскаленным железом. Я встала, подошла к своему настольному календарю и машинально перелистнула его на июнь. Тридцатое число приходилось на среду. Обычный летний день, никаких планов, ничего примечательного.

Но чувство тревоги не отпускало. Оно было плотным и тяжелым, как свинцовая плита на груди. Я пыталась убедить себя, что это просто сон, порождение стресса и недавней потери. Но почему именно эта дата? Почему он?

Я помнила его живым, помнила наши последние разговоры, его шутки. И теперь этот сон, такой яркий и неестественно реальный, вписывался в память не как сновидение, а как случившееся наяву событие. Я чувствовала на пальцах шероховатость той каменной стены, вдыхала церковный воздух. А красный круг пылал в сознании, как предзнаменование, смысла которого я не могла понять, но которого не могла игнорировать.

Прошли дни, затем недели. Первоначальный ужас постепенно притупился, превратившись в фоновую, тихую тревогу, которая давала о себе знать всякий раз, когда взгляд случайно падал на календарь.

Я жила обычной жизнью, но где-то в глубине души уже вела отсчет до конца июня, сама не зная, чего ждать. И не знала, что это был только первый знак. Первый звонок из мира, границы которого оказались куда более проницаемыми, чем я могла предположить.

К середине июня тревожное послевкусие того апрельского сна немного притупилось, растворившись в рутине будней. Дата тридцатое июня по-прежнему маячила в календаре немым вопросом, но острота ее постепенно стиралась. Жизнь, казалось, возвращалась в свое русло.

Как же я ошибалась.

В ночь на семнадцатое июня мне приснился другой сон. Я гуляла в саду у нашего старого дома, том самом, из моего детства. Было лето, цвели яблони, воздух был густой и сладкий. Я шла по травянистой тропинке и вдруг почувствовала во рту странное, навязчивое нытье.

Это была зубная боль. Но не обычная, а какая-то сконцентрированная, острая, будто в самом центре верхней челюсти зародилась крошечная молния, готовая разрядиться. Я во сне дотронулась языком до переднего зуба, и сердце мое упало. Зуб, мой абсолютно здоровый и крепкий зуб, под пальцем качнулся, будто готовый покинуть свое ложе.

Я попыталась сжать челюсти, чтобы зафиксировать его, и в тот же миг почувствовала под языком не хруст, а именно что облом — сухой, костяной, отвратительный щелчок. И тут же хлынула боль, острая и невыносимая, затопившая все сознание.

От этого кошмарного ощущения я и проснулась. Резко села на кровати, в темноте, и несколько секунд не могла сообразить, где я. А боль… боль не уходила. Она пульсировала в той самой точке, где во сне сломался зуб. Я провела пальцем по передним зубам — они были на месте, ровные и целые. Но призрачное эхо боли сохранялось еще добрые две минуты, медленно отступая, как морская волна, оставляя после себя лишь холодный ужас.

Я встала, подошла к зеркалу в ванной. Включила свет и долго вглядывалась в свое отражение, в свой совершенно здоровый рот. Я не была у стоматолога лет десять, не было ни малейшей необходимости. Зубы никогда не беспокоили. Но сейчас я чувствовала себя так, будто только что вышла из кабинета врача после сложнейшего удаления.

И тут, будто из глубин памяти, всплыла старая, полузабытая бабушкина примета, которую я всегда считала суеверием. Сон о потере зубов — к смерти близкого человека.

Меня бросило в холодный пот. Я тут же подумала о маме. Моя мама, Галина Михайловна, в это время боролась с тяжелой болезнью. Но она всегда была настоящим бойцом, ее оптимизм и жизнелюбие казались неиссякаемыми. Все последние анализы давали надежду на ремиссию, и мы всей семьей верили в чудо.

Я пыталась отогнать от себя дурные мысли, убеждала себя, что это просто совпадение, что нервы шалят после того первого странного сна. Но спокойствие не приходило. Тревога, которую я заглушила за прошедшие недели, вернулась с утроенной силой, и теперь она была привязана не к абстрактной дате, а к конкретному, живому и самому дорогому человеку.

Четыре дня я жила как на иголках. Каждый звонок телефона заставлял вздрагивать. Я звонила маме чаще обычного, просто чтобы услышать ее голос. Он звучал устало, но все так же бодро.

— Мам, как ты? Как самочувствие? —Доченька, все хорошо, не переживай. Доктор говорит, динамика положительная. Скогда уже к тебе в гости приеду.

Я хотела верить ее словам. Отчаянно хотела. Но внутри все сжималось в холодный комок страха. Тот сон с зубом оказался куда реальнее и страшнее первого. Он был не предзнаменованием, а уже почти что приговором, вынесенным в тишине ночи.

И на четвертый день, рано утром, раздался тот самый звонок. Я еще лежала в постели, глядя в потолок, и снова водила языком по целым и невредимым зубам, пытаясь окончательно развеять кошмар. Зазвонил телефон. На экране горело имя сестры. И я поняла все, еще не взяв трубку. Поняла по тому, как леденящая пустота мгновенно заполнила все внутри.

Голос сестры на другом конце провода был чужим, сломанным. —Мамы нет… Сегодня ночью… Сердце остановилось.

Мир рухнул. И первое, что пронеслось в ошарашенном сознании, была не дата, а то самое ощущение — сухой, костяной хруст во сне. И бабушкина примета, оказавшаяся страшной правдой.

Потом были слезы, суета, бесконечные хлопоты. И когда мы приехали в ритуальное агентство договариваться. Администратор, листая свой ежедневник, спросила тихо: —Похороны планируем на когда? Места есть… на тридцатое июня.

Услышав эту дату, я онемела. Ко всему горю добавилось леденящее душу недоумение. Красный круг на пожелтевшем календарном листе. Обведенная дата в моем сне. Тридцатое июня.

Так два сна, два, казалось бы, разрозненных кошмара, сплелись в одну неразрывную цепь. Один указал на день. Другой — на событие. И теперь, стоя у гроба самой любимой и родной женщины на свете, я понимала, что меня не просто предупредили. Мне дали знак. И я не сумела его расшифровать.

Прошло несколько месяцев. Горе потери медленно, но переставало быть всепоглощающим острым шоком, постепенно превращаясь в тихую, фоновую печаль. Мы с Сергеем потихоньку возвращались к жизни, пытаясь наладить ее новый ритм без мамы. Казалось, самое страшное уже позади.

Как же мы ошибались.

Пятого ноября, под вечер, когда за окном уже совсем стемнело, зазвонил домашний телефон. Звонок был каким-то настойчивым, резким, не вписывающимся в спокойную атмосферу выходного дня. Подняла трубку я.

— Алло?

В трубке послышался чужой, срывающийся от волнения мужской голос. Он спросил Сергея. Я протянула трубку мужу, и по тому, как изменилось его лицо, как оно стало сосредоточенным и настороженным, я поняла — случилось что-то плохое.

— Да, я слушаю… Что?.. Как?.. Не может быть…

Его пальцы сжали трубку так, что кости побелели. Он побледнел сам, будто из него выкачали всю кровь. Он слушал, не перебивая, и лишь его глаза постепенно наполнялись ужасом и неверием.

— Хорошо… Да… Сейчас… Соберемся и выедем.

Он медленно, будто в замедленной съемке, положил трубку на рычаг. Повернулся ко мне. В комнате повисла гнетущая тишина, которую не решался нарушить даже тикающий на кухне часов.

— Это Саша, его друг с Сахалина, — голос Сергея был глухим, безжизненным. — Рома… Рома погиб. В аварии. Вчера вечером.

Мир снова замер. Роман. Младший брат Сергея. Ему было всего двадцать шесть. Веселый, жизнерадостный, душа любой компании. Он остался жить на Сахалине, когда мы переехали, но они с Сергеем постоянно созванивались, строили планы на его приезд.

Я не могла вымолвить ни слова. Просто смотрела на мужа, и в голове стучала лишь одна мысль: «Опять? Снова?»

Сергей вдруг поднял на меня глаза, и в его взгляде читалось не только горе, но и какое-то смятение, граничащее с мистическим ужасом.

— Сереж, что такое? — наконец выдавила я.

— Неделю назад… мне приснился сон, — он говорил медленно, с трудом подбирая слова, будто сам не мог поверить в то, что говорит. — Странный такой, неприятный сон. Я его запомнил, потому что он меня тогда напряг.

Он замолчал, проводя рукой по лицу.

— Снилось, что я подхожу к разбитой машине. Иномарка какая-то, вся смятая, в осколках стекла. И на заднем сиденье, слева… парень сидит. Молодой. И я понимаю, что он мертвый. А рядом с машиной… стоит Рома. Живой. Стоит, курит, смотрит на все это… и лицо у него такое… потерянное. Я во сне окликнул его, спросил, что случилось. А он на меня посмотрел пусто и говорит: «Да так, не повезло пацану». Я проснулся весь в холодному поту. И сейчас этот сон перед глазами, как вчерашний.

Мы молча смотрели друг на друга. В комнате было тихо. Этот рассказ был хуже любой самой страшной новости. Потом засуетились, начали собирать вещи, покупать билеты на первый самолет до Южно-Сахалинска. Дорога была как один долгий, кошмарный день.

Уже на Сахалине, от друзей Ромы, мы узнали жуткие подробности той ночи.

Они ехали домой, все были веселые, немного выпившие. Рома сидел на переднем пассажирском сиденье. Когда до дома оставалось совсем немного, ему позвонили, предложили заехать в клуб. Он решил заскочить домой, переодеться и вызвать такси.

Ребята в машине, тоже уже собиравшиеся по клубам, предложили подвезти его. Рома выскочил, переоделся и выбежал обратно. За те несколько минут, пока его не было, в машине все пересел. Место рядом с водителем занял кто-то другой. Роме пришлось сесть на заднее сиденье. Слева.

Молодой, неопытный водитель не справился с управлением на скользкой дороге. Машина на огромной скорости вылетела с трассы и врезалась в бетонный столб. Удар пришелся именно в левую часть задней двери.

Роман погиб на месте. Тот парень, который сел на его место спереди, отделался испугом и парой ссадин.

Стоя в той самой квартире, где все еще витал его дух, глядя на фотографию его счастливого, беззаботного лица, я снова и снова прокручивала в голове сон Сергея.

Разбитая машина. Заднее сиденье слева. Мертвый парень. И Рома, живой, стоящий рядом и говорящий: «Не повезло пацану».

Он видел его гибель. Но видел ее… неточной. Словно кто-то показал ему вариант, где жертвой стал не он, а другой. Но в последний момент, по какому-то злому whim судьбы или из-за простого телефонного звонка, все вернулось на свои роковые места.

И это осознание было, пожалуй, самым страшным во всей этой истории. Оно не оставляло места надежде, не оставляла места случайности. Это была запрограммированная неизбежность, которую кто-то или что-то позволило лишь мельком увидеть.

Похороны были тяжелыми. Морозный сахалинский воздух, промозглый ветер с океана и гроб, слишком маленький для такого большого парня. Мы с Сергеем держались друг за друга, он — бледный, сжатый в комок молчаливого горя, я — пытаясь быть его опорой, хотя сама едва стояла.

После кладбища все собрались в доме родителей Ромы на поминки. В доме было тесно, душно и тихо, нарушаемой лишь тихими разговорами и звоном посуды. Горе витало в воздухе густым, тягучим туманом, в котором двигались замедленные, потерянные люди.

Тут ко мне подошла младшая сестра Сергея, Наташа, и тихо взяла за руку. —Пойдем, я тебе кое-что покажу. Алина нарисовала.

Алина — ее пятилетняя дочка, племянница моего мужа. Мы вошли в детскую. Девочка сидела на ковре, окруженная фломастерами, и серьезно что-то дорисовывала на новом листе. Наташа взяла со стола рисунок и протянула мне.

Я взял лист бумаги, и у меня похолодели пальцы. На рисунке были изображены люди, узнаваемые, хотя и нарисованные детской рукой. Крупные фигуры — это, видимо, мама и папа Алины. Рядом — два чеовечка поменьше, с большими глазами: она сама и, судя по всему, ее младший братик. Сбоку, чуть в стороне, — две фигуры, которые я с первого взгляда узнала как нас с Сергеем.

А в самом верху листа, над всеми, парила другая фигура. Она была нарисована желтым фломастером. У нее были широкие крылья за спиной и нимб над головой. И хотя лицо было лишь парой точек и дуги улыбки, сомнений не оставалось. Это был Рома. Ангел.

— Когда она это нарисовала? — спросила я, и голос мой прозвучал хрипло. —Вчера. Утром, перед… перед тем как мы поехали в ритуальное агентство. Сама села и нарисовала. Я спросила, кто это, она сказала: «Это дядя Рома. Он теперь на небе, он ангел».

Я молча смотрела на этот детский рисунок. На этих каракули, которые были страшнее любого официального заключения. Она не могла этого знать. Ее старались оградить от страшных новостей, ей просто сказали, что дядя Рома уехал далеко-далеко.

Поминки продолжались. В какой-то момент разговор зашел о традициях, о том, почему занавешивают зеркала. Кто-то из старших родственников тихо объяснял, что это делается, чтобы душа умершего, отразившись, не заблудилась и не осталась в мире живых.

И в этот момент маленькая Алина, которая тихо играла под столом, вдруг подняла голову и своим чистым, звонким голоском, разрезавшим тягучую тишину, сказала:

— А я дядю Рому видела. Он тут был.

В комнате на мгновение воцарилась мертвая тишина. Все замерли, перестали даже дышать. Наташа, побледнев, наклонилась к дочери.

— Что ты говоришь, доченька? Где видела? —Тут. Когда зеркала закрывали тряпочками. Он с бабушкой стоял и смотрел.

Ледяная тишина стала еще гуще. Бабушка — это мать Сергея и Ромы, которая сейчас сидела в углу, уничтоженная горем, и не слышала слов внучки.

— Когда это было? — тихо, почти шёпотом, спросила я девочку. —Вчера. Днём.

Я перевела взгляд на Наташу. Та уже смотрела на меня широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Она медленно, будто боясь спугнуть что-то, покачала головой.

— Её вчера не было здесь. Вчера, когда мы занавешивали зеркала, она была в садике. Мы специально… чтобы она этого не видела. Мы забрали ее уже вечером, когда всё было готово.

Никто не знал, что сказать. Взрослые люди переглядывались, пытаясь найти логическое объяснение. Может, услышала от кого-то? Может, увидела по телевизору? Но зеркала занавешивали здесь, в этой квартире, в час дня, когда Алина действительно была в детском саду. Она физически не могла этого видеть.

Она сидела на полу, совершенно спокойная, и снова увлеченно что-то рисовала, абсолютно не понимая эффекта, который произвели ее простые слова.

В тот вечер, ложась спать в гостевой комнате, я не могла уснуть. Я смотрела в темноту и думала о двух снах, о детском рисунке и о словах маленькой девочки. Цепь совпадений выстраивалась в слишком четкую, слишком жуткую линию. Словно кто-то невидимый, стоя за плечом, медленно и методично соединял точки, рисуя картину, которую мы были вынуждены принять, как бы сильно она нас ни пугала.

И самое страшное заключалось в том, что это, видимо, еще не было концом.

Возвращение домой с Сахалина было похоже на выход из подводной лодки — нас выбросило в другую реальность, тихую и пустую, где все напоминало о потерях. Горе стало тише, но осело глубоко внутри, как тяжелый осадок. К тому же, поездка и похороны серьезно пошатнули наше и без того неблестящее материальное положение.

Как-то вечером, сидя за кухонным столом и просматривая счета, Сергей тяжело вздохнул. —Надо что-то решать с финансами. Долги копятся. Он помолчал,перебирая бумаги, а потом поднял на меня усталый взгляд. —Может, продать участок? За городом? Мамин…

Он не договорил. Участок за городом, небольшой, с старым, давно заброшенным домиком, достался нам от мамы. Она мечтала построить там дачу, но не успела. Для нас он был больше памятью, чем активом, но другого выхода не было.

Мысли о продаже тяготили. Это казалось предательством ее мечты. Через несколько дней, посещая кладбище, я осталась у маминой могилы одна. Возложила цветы, поправила памятник. Воздух был холодным и прозрачным.

Я стояла и молча смотрела на гранитную плиту с ее именем. А потом слова сами пошли изнутри, тихие, почти беззвучные. —Мам, прости нас… Нам очень тяжело. Надо продавать участок. Ты же понимаешь… Помоги, пожалуйста. Помоги найти хороших людей. Чтобы не просто отдать, а чтобы… чтобы все было правильно.

Я говорила с холодным камнем, прекрасно понимая, насколько это безумно — просить помощи у того, кого нет. Но после всего, что произошло, граница между безумием и верой стала призрачно тонкой. Я не ждала ответа. Это была просто потребность сердца.

Прошла неделя. Две. Мы уже начали составлять объявление о продаже, как вдруг раздался звонок. Звонила женщина, представилась соседкой по садовому товариществу. Голос у нее был приятный, деловой.

— Мне сказали, что вы хотите продать свой участок? — спросила она. —Да, рассматриваем такой вариант, — ответила я, уже автоматически готовясь к торгу. —А я хочу предложить вам не совсем стандартный вариант. Обмен. У меня есть автомобиль. Большой внедорожник, в отличном состоянии. Мне срочно нужна земля, а машина как раз стоит без дела. Не хотите посмотреть?

Обмен? Это было неожиданно. Мы договорились о встрече. Когда мы приехали осматривать автомобиль, у меня перехватило дыхание. Машина была действительно отличной — солидная, высокая, та самая, о которой мама всегда говорила: «Вот бы вам такой, на нем и по грибы, и на море, и зимой не страшно».

Сделка казалась на редкость справедливой. Мы договорились. Датой оформления документов назначили семнадцатое декабря. Вечером, готовя бумаги, я вдруг осенило. Я открыла календарь на телефоне и замерла. Семнадцатое декабря… Это был сороковой день со дня гибели Ромы.

Сергей, заметив мое выражение лица, спросил: —Что такое? —Сереж… Завтра сороковой день Ромы. Он молча кивнул,его лицо стало серьезным. Никакой мистики мы в этом не искали, просто еще один горький штрих.

На следующий день мы встретились с той женщиной в отделении банка для оформления сделки. Все прошло четко, быстро и на удивление гладко. Бумаги были подписаны, ключи и документы на машину перешли к нам, а право на участок — к новой хозяйке.

Мы уже собрались, немного оглушенные скоростью произошедшего, и готовились выйти из банка, чтобы впервые сесть в нашу новую машину. В этот момент в сумке у женщины громко зазвонил телефон.

Она извиняюще улыбнулась, достала его, чтобы отключить. Но вместо стандартной мелодии звонка из динамика полились мощные, узнаваемые с первых аккордов гитарные rifы и хриплый голос солиста. Это была любимая песня Ромы. Та самая, которую он включал на полную громкость, приезжая к нам, которую мы слушали с ним в машине всего пару месяцев назад. Его неофициальный гимн.

Женщина смущенно нажала на кнопку, мелодия оборвалась. —Извините, — сказала она. — Это мой сын… Назначает себе такие звонки…

Мы стояли как вкопанные. Сергей побледнел. В банке, в тишине и официальной обстановке, эта песня прозвучала как взрыв. В день сороковой. В минуту, когда юридически завершился акт обмена, который я невольно попросила у мамы.

Это было уже не совпадение. Это был знак. Одновременно от него и от него. Словно они где-то там договорились, скооперировались и прислали нам общее сообщение: «Мы здесь. Мы с вами. И мы одобряем».

Мы молча вышли из банка. Воздух был морозным, и он обжигал легкие. Мы подошли к большому, темному внедорожнику, который теперь принадлежал нам. Мамина мечта.

Мы молча сидели в салоне новой машины. Пахло кожей и свежестью, совсем не так, как в нашем старом автомобиле. Сергей вставил ключ в замок зажигания, но не поворачивал его. Мы просто сидели, погруженные в свои мысли, еще не отошедшие от того, что произошло в банке. Звук той песни все еще витал в ушах, сливаясь с тиканьем остывающего двигателя.

— Поедем? — тихо спросил Сергей, и его голос прозвучал неожиданно громко в тишине салона.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Он повернул ключ, мотор завелся с низким, уверенным урчанием. В этот самый момент в моей сумоке прозвенел телефон. Короткий, отрывистый сигнал сообщения.

Я машинально полезла за ним, думая, что это какое-то уведомление от банка или оператора. Экран телефона светился в полумраке салона. Сообщение было с незнакомого номера, не из моей телефонной книги. Ни имени, ни фото контакта — просто цифры.

«Наверное, спам», — мелькнула мысль. Но сердце почему-то забилось чаще. После всего, что случилось за этот год, любая мелочь, любое отклонение от нормы заставляло настораживаться.

Я открыла сообщение. Там не было текста. Ни единого слова. Только одна-единственная картинка, которая подгружалась медленно, с задержкой, будто передавалась из какого-то другого, неспешного измерения.

Сначала проступили размытые потом цвета стали четче. И я застыла, вцепившись пальцами в телефон.

Это была фотография. Старая, немного выцветшая, снятая на обычную мыльницу, судя по качеству. Но на ней были они.

Моя мама. Она сидела за столом, накрытым белой скатертью. На столе стояло несколько бокалов с шампанским, лежал небольшой букет полевых цветов. Мама была в своей любимой голубой кофте, той самой, в которой ее и похоронили. Она смотрела прямо в объектив и улыбалась своей широкой, светлой, абсолютно счастливой улыбкой. Улыбкой, которой не было у нее в последние месяцы борьбы с болезнью. Рядом с ней сидели две ее самые близкие подруги, тоже улыбающиеся, поднявшие бокалы.

Я помнила этот момент. Это был ее юбилей, пять лет назад. Мы праздновали его дома, в тесном кругу. Это был один из тех редких идеальных дней, когда все были счастливы, здоровы и беззаботны.

— Что там? — спросил Сергей, заметив мое оцепенение.

Я без слов протянула ему телефон. Он взял его, посмотрел на экран, и его лицо исказилось от изумления.

— Это же… Это мамин юбилей… От кого это? — он потыкал в экран, пытаясь открыть информацию об отправителе. Неизвестный номер.

Мы сидели и смотрели на улыбающееся лицо мамы, на этот кусочек прошлого, материализовавшийся в телефоне в салоне машины, которую она нам… подарила.

И тут все части головоломки, все те мистические знаки, которые сыпались на нас весь этот год, сложились в единую, ясную и невероятную картину.

Обведенная дата во сне. Сломанный зуб и смерть мамы. Сон Сергея о аварии и гибель Ромы. Рисунок Алины и ее необъяснимые слова. Песня Ромы, заигравшая в сороковой день в самый важный момент сделки. И теперь — эта фотография. Финальный аккорд. Финальное подтверждение.

Они не ушли бесследно. Они никуда не исчезли. Они были здесь. Рядом. Они слышали мою просьбу у кладбищенской ограды. Они видели наши трудности. И они помогли. Мама прислала нам машину своей мечты для нас, а Рома… он словно поставил свою музыкальную подпись под этим договором, подтвердив, что он тоже участник этого незримого союза.

Я посмотрела на Сергея. В его глазах стояли слезы, но это были уже не совсем слезы горя. В них было потрясение, недоумение и какая-то первобытная, пронзительная надежда.

— Они с нами, — прошептала я. — Правда с нами.

Он молча кивнул, сжал мою руку и положил свою ладонь на руль новой машины. Большой, высокой, надежной. Машины, которая была больше чем автомобилем. Она была мостом. Она была знаком. Она была любовью, перешагнувшей через непреодолимую, казалось бы, грань.

И мы сидели так вдвоем, в тепле салона, а перед нами на экране телефона сияло лицо самого родного человека, даря нам свою улыбку из другого мира. Совпадений не бывает. Теперь я знала это точно.


#Заграньюреальности. Мистические истории.
итсточник