Есть такая работа, после которой хочется тишины. Не той, что в наушниках с шумоподавлением, а настоящей, густой, деревенской. Я — камазист. Мне двадцать три, и последние пару лет я мешу грязь на разбитых дорогах между фермами и элеваторами. Работа честная, мужская, но выматывающая до последней жилки. И когда у меня наконец случился первый за год отпуск, я знал, куда поеду. Не на море, не в Турцию. А в маленькую, затерянную в лесах деревеньку, к бабке с дедом.

Приехал я как положено — с гостинцами. Мешок сахара, городские колбасы, маме — новый платок, деду — блок его любимых крепких сигарет. Радости было — полные штаны. Бабка тут же захлопотала у печи, наполняя дом запахом пирогов с капустой, а дед, крякнув, налил нам по рюмочке холодной, как слеза, водки. Мы сидели на старой, скрипучей кухне, говорили о всякой ерунде — о ценах на солярку, о соседской козе, о том, что я совсем исхудал на своей работе. И в этой простой, незамысловатой беседе было больше жизни, чем во всех столичных барах. Я был дома.

Вечером, когда мы пили чай, бабка начала запирать все, что только можно. Не просто накинула крючок на дверь, а основательно, по-стариковски, задвинула тяжелый засов, проверила все шпингалеты на окнах.

— Ба, ты чего? — усмехнулся я. — От кого ты так баррикадируешься? Волки у нас по деревне не бегают.
Она обернулась, и ее доброе, морщинистое лицо было серьезным и встревоженным.
— От Полуночника, Андрюша. От него.

Я вопросительно посмотрел на деда. Тот только отмахнулся.
— Да не слушай ты ее. Старые бабьи сказки.
— Не сказки! — повысила голос бабка. — Соседке нашей, бабе Мане, на той неделе приходил. Она утром встала — сама не своя. Говорит, будто год жизни потеряла.

— Какой еще Полуночник? — спросил я, все еще улыбаясь. — Воришка, что ли, местный?
— Хуже, — понизила голос бабка, и ее глаза испуганно блеснули. — Он не вор. Он ничего из вещей не берет. Он приходит ровно в полночь, когда сон у человека самый сладкий. И он… крадет.
— Что крадет?
— Время, — прошептала она. — Час жизни. Не просто час. А самый лучший, самый дорогой час. Ты просыпаешься утром, и вроде все как обычно. Но чувствуешь себя… старше. И в памяти — дыра. Словно из твоей жизни вырезали самый счастливый момент, а ты и не помнишь, какой именно. Просто знаешь, что его больше нет.

От ее слов мне стало как-то не по себе. Она говорила об этом не как о сказке, а как о прогнозе погоды. Буднично и неотвратимо.
— Он в дом не войдет, если все заперто, — закончила она. — Он стучать не будет. Он тихонько скребется, ищет щелочку. А если найдет — войдет и возьмет свое.

Я лег спать в своей старой комнате под треск сверчка и мерное тиканье дедовских ходиков в гостиной. Я, здоровый двадцатитрехлетний парень, который не боится ни пьяных драк, ни гололеда на трассе, ворочался и не мог уснуть. Бабкины слова застряли в голове.

И вот, когда я уже начал проваливаться в сон, ходики пробили двенадцать раз. И замерли.

Тишина. Абсолютная, неестественная. Перестал трещать сверчок. За окном замолчал ветер. Словно кто-то нажал на кнопку «Mute» у всего мира. И в этой мертвой тишине я услышал звук.

Тихий, сухой скрежет.

Он доносился от окна. Будто кто-то водил по стеклу не ногтем, а чем-то… сухим. Как ветка или коготь мертвой птицы. Я замер, превратившись в слух. Скрежет прошелся по раме, потом по стене. Он не искал дверь. Он искал щель.

Меня сковал ледяной ужас. Я понял, что это не вор. Вор бы разбил стекло или попытался взломать замок. А это… это было что-то другое. Разумное, терпеливое и абсолютно чуждое.

Я тихо встал с кровати. Луна светила в окно, и пол был залит серебристым светом. Скрежет переместился к двери в мою комнату. Я видел, как под дверью медленно, словно живая, сгущается тень. Она не просачивалась. Она, казалось, пила свет, делая узкую полоску под дверью абсолютно черной.

Я понял, что оно не пытается взломать замок. Оно пытается просочиться сквозь материю.

И я понял еще кое-что. Я — самый молодой в этом доме. Мои часы — самые «сладкие». Оно пришло за мной.

Страх сменился злой, первобытной яростью. Я не позволю какой-то твари забрать то, что принадлежит мне, и напугать моих стариков. Я огляделся в поисках оружия. Ничего. Только стул да книжная полка. И тут мой взгляд упал на стол, где я оставил свой рюкзак.

Я не думал. Я действовал на инстинктах. Я метнулся к рюкзаку, вытащил из него тяжелую чугунную сковородку, которую вез бабке в подарок, и дедовский термос из нержавейки. Не оружие, конечно, но лучше, чем ничего.

Тень под дверью стала плотнее. Из щели потянуло могильным холодом. Я знал, что через секунду оно будет в комнате.

Я встал у двери, прижавшись к стене. И тут меня осенило. Не драться. Не кричать. Сделать то, чего оно точно не ожидает.

Я заговорил.

— Эй, ты! — крикнул я в тишину. — Слышишь меня? Пришел, значит? За моим часом?

Тень под дверью замерла. Скрежет прекратился.
— Знаешь, какой час ты хочешь забрать? — продолжал я, и мой голос дрожал от напряжения, но я не останавливался. — Я тебе расскажу. Это был час, когда я впервые один повел свой КамАЗ. Пустая трасса, рассвет, из динамиков орет старый рок. И я один. Никого. Только я, машина и дорога. И чувство, что я могу все. Что весь мир у меня под колесами. Помнишь такое чувство, тварь? Ты хоть что-нибудь чувствуешь, кроме голода?

Я говорил и говорил. Я описывал этот час в мельчайших деталях. Запах солярки, ощущение вибрации руля, цвет неба, вкус дешевого кофе из термоса. Я не просто вспоминал. Я переживал этот час заново. Я наполнял комнату этим воспоминанием, этим ощущением абсолютной, пьянящей свободы и жизни.

Тень под дверью начала дрожать. Чернота стала серой, рыхлой. Холод отступил. Из-за двери раздался тихий, похожий на вздох, звук. Звук боли или… зависти?

— Это мой час! — крикнул я, вкладывая в слова всю свою ярость и любовь к жизни. — И я тебе его не отдам! Убирайся!

Тень метнулась обратно, исчезла. И в ту же секунду за стеной снова затикали ходики. Запел сверчок. Мир включился.

Я простоял у двери еще несколько минут, потом рухнул на кровать, полностью опустошенный. Я победил.

Утром все было как обычно. Бабка пекла оладьи, дед читал газету. Они ничего не слышали.
— Ну что, Андрюша, не приходил твой Полуночник? — подколол меня дед.
— Не, — улыбнулся я. — Видимо, испугался.

Я пробыл у них еще неделю. Это была лучшая неделя в моей жизни. Я помогал деду по хозяйству, слушал бабкины истории. Я чувствовал себя живым.

В день отъезда, когда я уже садился в машину, дед подошел ко мне.
— Ты это… молодец, что приехал, — сказал он, пряча глаза. — Хороший ты у нас парень. Настоящий мужик. Я помню, как отец твой радовался, когда ты первый раз свой КамАЗ повел. Говорил, вся трасса гудела от твоего счастья.

Он хлопнул меня по плечу и отошел. А я замер, с рукой на руле.

Первый раз… повел КамАЗ… Рассвет… Рок из динамиков…

Я помнил факты. Я помнил, что это было. Я помнил, что должен был чувствовать. Но самого чувства… не было. На месте самого яркого, самого счастливого воспоминания в моей жизни была дыра. Пустота. Словно я смотрел выцветшую фотографию о чужой жизни.

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Дед с бабкой стояли у калитки и махали мне вслед. Я завел мотор.

Полуночник не ушел с пустыми руками. Он не смог забрать мой час силой. И тогда он пошел на хитрость. Он заставил меня самого отдать ему его. Я заплатил своим самым дорогим воспоминанием за жизнь и покой моих стариков.

Я спас их. Я победил. Но теперь я знаю, что у каждой победы есть цена. И иногда, в самые темные ночи, когда я еду по пустой трассе, я пытаюсь вспомнить то чувство. Чувство полета, чувство свободы, чувство, что весь мир у меня под колесами.

И не могу.

И тогда я понимаю, что Полуночник крадет не просто час. Он крадет тот самый час, который ты захочешь вспомнить, когда все остальные будут забыты.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник