Бабка моя, Алевтина, была женщиной суровой, как февральский ветер. Всю жизнь прожила в своей вросшей в землю избушке на краю деревни, которую на картах-то уже не всякий раз печатали. Она редко улыбалась, говорила мало, и каждое ее слово было весомым, как камень. Я, городской парень, приезжал к ней каждое лето, и это было для меня путешествием в другой мир. Мир, где время текло медленнее, где пахло дымом и парным молоком, и где за каждым скрипом половицы, казалось, пряталась древняя, как мир, тайна.

Я любил ее дом. Но больше всего я любил старый сарай, стоявший поодаль, у самого леса. Он был огромный, почерневший от времени, сложенный из могучих лиственничных бревен. А внутри, под самой крышей, был сеновал. Господи, какой это был сеновал! Огромная, до самого потолка, гора сена, которую бабка с дедом (царствие ему небесное) копили десятилетиями.

Запах там стоял такой, что голова кружилась. Густой, пряный, сладковатый. Запах сухого разнотравья, летнего зноя, пыли и чего-то еще, неуловимо-древнего. В детстве я часами мог там валяться, зарывшись в душистую гору, и смотреть сквозь щели в крыше на проплывающие облака. Это было мое место силы. Моя крепость.

В то лето я приехал к бабке уже не мальчишкой. Двадцать два года, за плечами армия, впереди — туманное будущее. Я был дерзким, уверенным в себе, считал, что знаю жизнь. И все бабкины присказки и суеверия вызывали у меня только снисходительную усмешку.

В один из вечеров, после бани, мы сидели на крыльце. Солнце уже садилось, окрашивая небо в нежные, акварельные тона.

— Что-то жарко в избе, душно, — сказал я, потягиваясь. — Пойду, наверное, на сеновале заночую. Как в детстве.

Бабка, до этого молча смотревшая на лес, резко повернула ко мне голову. Ее выцветшие, почти бесцветные глаза впились в меня.

— Не дури, Алексей, — сказала она тихо, но так, что у меня по спине пробежал холодок. — Негоже там спать.

— Да ладно, баб, ты чего? Всю жизнь там спал.

— Раньше — спал. А теперь — нельзя, — отрезала она. — Особенно сегодня. Луна полная будет.

— Ну и что? Не оборотень же я, — усмехнулся я.

— Хуже, — прошептала она, и взгляд ее снова устремился на темнеющий лес. — Есть дни, когда спать там нельзя. Когда он просыпается.

— Кто «он»? Мыши, что ли?

— Не мыши, — она тяжело вздохнула. — Не спрашивай, Леша. Просто поверь мне на слово. Не ходи туда ночью. Никогда. А в полнолуние — и подавно.

Ее серьезность, ее глубокий, затаенный страх меня только раззадорили. Что за средневековье? Какие-то духи сеновала? Я решил, что это просто старческие причуды, способ удержать меня под присмотром. И я, конечно же, решил сделать по-своему.

Дождавшись, когда бабка уснет, я взял старый тулуп, подушку и вышел во двор. Ночь была невероятная. Огромная, белая луна висела прямо над лесом, заливая все вокруг призрачным, серебристым светом. Сарай в этом свете казался черным, монолитным, похожим на древнего идола.

Я поднялся по скрипучей лестнице на сеновал. Запах ударил в нос, такой же густой и убаюкивающий, как и в детстве. Я зарылся в сено, устроив себе уютное гнездо, укрылся тулупом и замер, наслаждаясь тишиной и покоем. «Вот она, настоящая жизнь, — думал я. — Не то что в нашем бетонном муравейнике». С этими мыслями я и уснул.

Проснулся я от холода. Странного, пронизывающего холода, который шел не снаружи, а снизу, от сена. Я открыл глаза. Луна светила прямо в щель под крышей, и в ее луче я видел, как пляшут пылинки. Было абсолютно тихо. Но что-то было не так.

Запах. Он изменился. К аромату трав примешался новый, незнакомый. Резкий, металлический, похожий на запах озона после грозы или на запах сырого железа.

Я приподнялся на локте. И увидел.

Сено вокруг меня шевелилось.

Не все, а отдельные травинки. Они медленно, очень медленно, будто нехотя, выпрямлялись. Они становились жесткими, наливались какой-то темной силой. И они меняли цвет. Из золотисто-зеленых они становились иссиня-черными, с тусклым, металлическим блеском.

Я замер, боясь дышать. Мне показалось, что я сплю. Но это не был сон.

Травинки продолжали свое жуткое преображение. Они вытягивались, становились тоньше и острее. На моих глазах душистое, мягкое сено превращалось в лес из тысяч тонких, острых, как иглы, стилетов. Они подрагивали, издавая тихий, едва уловимый звон, похожий на шелест стеклянных бус.

Я понял, что лежу посреди гигантской подушки для иголок. И она просыпается.

Страх, липкий и холодный, парализовал меня. Я не мог ни пошевелиться, ни закричать. Я лежал, как мышь под взглядом удава, и смотрел, как преображается мир вокруг меня.

И тут вся гора сена подо мной вздохнула.

Это был не звук. Это было движение. Огромная масса медленно, на несколько сантиметров, поднялась, а потом опала. Будто гигантское, спящее животное сделало глубокий вдох.

Я понял, что это не просто сено. Это не гнездо. Это и есть ОНО. Единый, живой организм, который притворялся горой скошенной травы.

Я лежал на его спине.

Иглы вокруг меня зашевелились быстрее. Они начали поворачиваться в мою сторону. Медленно, но неотвратимо, как головки подсолнухов за солнцем. Они нацеливались на источник тепла. На меня.

Паралич отступил, сменившись животным ужасом. Я вскочил. И в тот же миг сотни игл метнулись туда, где только что была моя голова, и с сухим, щелкающим звуком вонзились друг в друга.

Я бросился бежать. Но бежать было некуда. Я был на вершине горы, которая хотела меня убить. Ноги вязли в этом колючем, шевелящемся месиве. Каждая травинка-игла норовила впиться в мои ноги сквозь штаны и сапоги. Я чувствовал, как десятки острых уколов пронзают кожу.

Я бежал к лестнице, к спасительному проему в полу. А оно… оно не хотело меня отпускать. Сено под ногами начало подниматься, образуя волны, валы, которые пытались сбить меня с ног, поглотить, утащить в свою колючую, шевелящуюся утробу. Из глубины сена донесся звук. Не рев, не вой. А тихий, всасывающий, чавкающий звук. Будто оно предвкушало трапезу.

Я добрался до края. Не раздумывая, я прыгнул вниз, на дощатый пол сарая. Я неудачно приземлился, подвернул ногу, но боли почти не чувствовал. Я выполз из сарая во двор, на спасительный свет луны.

Я обернулся. Из черного проема сеновала на меня смотрело оно. Тысячи черных, блестящих игл медленно втягивались обратно, и сено снова становилось обычным, золотистым. Оно снова засыпало.

Я ввалился в избу, разбудив бабку. Увидев меня — бледного, в крови, с вытаращенными от ужаса глазами — она все поняла. Она не ругалась. Она молча достала из сундука какие-то склянки с темными отварами, обработала мне раны на ногах и заставила выпить что-то горькое и терпкое.

— Я же говорила тебе, дурню, — сказала она, когда я немного пришел в себя. — Не ходи.

— Что это, баб? — прошептал я. — Что это такое?

Она долго молчала, глядя на огонь в печи.

— Старый он, — начала она наконец. — Старше этой деревни. Старше леса. Дед мой говорил, что это не тварь, а… как бы это сказать… корень. Корень зла, что в нашей земле сидит. Днем он спит, копит силу от солнца, притворяется травой. А в полную луну просыпается, чтобы поохотиться. Он не ест плоть. Он пьет жизнь. Тепло. Досуха.

Она рассказала, что раньше, когда деревня была большой и сильной, мужики раз в десять лет «чистили» сарай. Выносили все сено на большое поле и сжигали. А потом несколько лет сарай стоял пустым, «отдыхал». Но с каждым разом сено отрастало все быстрее. А потом мужики перевелись. Остались одни старики да бабы. И сил бороться с ним уже не было. Проще стало просто не тревожить его. Запереть и не ходить.

— А почему ты его не сожжешь? — спросил я.

— А как же я его сожгу? — она горько усмехнулась. — Он же с домом одной крови. Он — часть этого места. Уничтожишь его — и все вокруг в прах обратится. И изба, и сад, и земля под ногами. Мы с ним связаны. Мой дед его «заговорил», чтобы он дальше сарая не ходил. И пока я жива, пока я помню слова, он будет спать. В основном.

Я смотрел на нее, на эту маленькую, высохшую женщину, и понимал, что она не просто старуха. Она — страж. Часовой на посту у древнего, непостижимого ужаса.

Я уехал на следующий день. Бабка на прощание сунула мне в карман маленький, туго набитый травами мешочек.

— Носи с собой. Не снимай. Он тебя пометил. Будет звать.

И он звал. Первое время я просыпался по ночам от запаха сена. Я жил на двенадцатом этаже в центре мегаполиса, но мне казалось, что я лежу на том самом сеновале. Мне снились черные, блестящие иглы, которые медленно тянутся к моему лицу.

Но самое страшное было не это. Раны на ногах зажили, но на их месте остались маленькие, темные точки. Однажды я, отковырнув корочку, вытащил из ранки крошечную, черную, острую занозу. Она была похожа на обломок иглы. Я сжег ее. Но через неделю я вытащил еще одну.

Они растут. Внутри меня. Медленно, но неотвратимо. Я не знаю, что будет, когда они дорастут до сердца.

Бабки не стало этой весной. Мне позвонили из деревни, сказали, ушла тихо, во сне. Я знаю, что теперь ее пост пуст. И слова, которые сдерживали его, ушли вместе с ней.

Я не знаю, что он делает сейчас. Выбрался ли он из своего сарая? Пошел ли он гулять по лесу? Или он просто ждет. Ждет, когда я вернусь. Ведь теперь я — его часть. И, возможно, единственный, кто может занять место старого стража. Или стать его новым, самым лучшим, самым теплым гнездом.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник