Бабу Зину, соседку из квартиры напротив, я почти не знал. Она была элементом пейзажа, такой же неотъемлемой частью нашего старого панельного дома, как скрипучий лифт или вечно сидящие у подъезда старушки. Тихая, сухая, похожая на осенний лист, она почти никогда не выходила из квартиры. Единственным свидетельством ее существования, помимо редких шаркающих шагов за дверью, был ее балкон.

Господи, какой это был балкон. Среди серого, унылого однообразия наших застекленных лоджий, заваленных хламом, ее балкон пылал. С ранней весны до поздней осени он был сплошь покрыт геранью. Но это была не та бледная, чахлая герань, что ютится на подоконниках в госучреждениях. Нет. Это были мощные, сочные, полные жизни растения. А цветы… Цветы у них были такого густого, глубокого, кроваво-красного цвета, что в солнечный день казалось, будто балкон охвачен пожаром. Они были неестественно, вызывающе красивы.

Иногда, выходя покурить, я сталкивался с ней взглядом. Она стояла за стеклом, среди своих красных питомцев, и смотрела на меня. Не зло, нет. Скорее, оценивающе. Как садовник смотрит на молодое, крепкое дерево. Мы кивали друг другу, и она тут же скрывалась в глубине квартиры.

В один из жарких июльских дней в мою дверь позвонили. На пороге стояла баба Зина. Вблизи она оказалась еще меньше и суше, чем казалась издали. Пахла она нафталином, валокордином и чем-то еще, неуловимо-сладким, как прелые цветы.

— Милок, — начала она тихим, скрипучим голосом, — выручи старуху. В санаторий меня отправляют, будь он неладен. На две недели. А деток-то моих оставить не на кого.

Я не сразу понял, о каких «детках» речь.

— Гераньки мои, — пояснила она, и в ее выцветших глазах блеснула теплая, материнская нежность. — Полить бы надо. Раз в три дня. Никто, кроме тебя, не справится. Ты парень основательный, ответственный. Вижу.

Отказать было невозможно. Она смотрела на меня с такой отчаянной надеждой, что мое сердце дрогнуло.

— Конечно, баба Зина, не вопрос.

Она просияла. Протянула мне старый, тяжелый ключ и начала инструктаж. И вот тут-то и начались странности.

— Водой из-под крана — ни-ни! — она погрозила мне морщинистым пальцем. — Убьешь их. Водичка для полива — в красной лейке, в ванной стоит. Там набрано, как раз хватит. Каждому по одному половничку. У меня там половничек специальный висит. И главное, — она понизила голос до шепота, — листья не трогай. Не любят они этого. Обижаются.

Я списал это на старческие причуды. У всех стариков свои тараканы. Я заверил ее, что все сделаю в точности, как она сказала. Она еще раз смерила меня долгим, изучающим взглядом, кивнула своим мыслям и, шаркая, ушла.

Через три дня я впервые вошел в ее квартиру. В нос ударил все тот же густой, приторно-сладкий запах, но к нему примешивался еще один — слабый, едва уловимый аромат сырого железа. Квартира была идеально чистой, почти стерильной. Старая, отполированная до блеска мебель, накрахмаленные салфеточки, стопки газет. Но в этой чистоте было что-то нежилое, музейное. Будто здесь никто не жил, а только поддерживал порядок.

Я прошел в ванную. На полу действительно стояла большая, красная эмалированная лейка, накрытая крышкой. Рядом на гвоздике висел маленький алюминиевый половник. Я поднял лейку. Она была тяжелее, чем я ожидал. Сняв крышку, я заглянул внутрь.

Жидкость была не похожа на воду. Темная, густая, красновато-бурого цвета, она слабо поблескивала в свете лампочки. Я понюхал. Пахло не хлоркой и не речной тиной. Пахло железом. Как будто в воду накидали ржавых гвоздей. «Наверное, удобрение какое-то, народное средство», — подумал я, стараясь не думать о том, на что это было похоже на самом деле.

Балкон был настоящими джунглями. Десятки горшков, и в каждом — пышный, мощный куст. Цветы, казалось, светились изнутри своим нечеловеческим, багровым светом. Вблизи сладкий запах был почти невыносим. Я принялся за работу. Зачерпывал половником густую, темную жижу и аккуратно выливал под корень каждого растения.

И тут я заметил. Как только жидкость впитывалась в землю, цветок на мгновение вздрагивал. Едва заметно, как от легкого ветерка. А лепестки… их цвет становился еще глубже, еще насыщеннее. Они будто наливались силой на моих глазах.

Я закончил работу и поспешил уйти. Странное, липкое чувство тревоги не отпускало меня. Я тщательно вымыл руки, но мне все казалось, что от них пахнет этой сладковатой гнилью и ржавчиной.

Второй раз я шел в ее квартиру уже с тяжелым сердцем. Запах железа стал сильнее. Он, казалось, пропитал сами стены. Герань выглядела еще более агрессивно-живой. Я быстро сделал свое дело, стараясь не дышать и ни к чему не прикасаться. Уже уходя, я случайно задел рукой один из мясистых, покрытых ворсинками листьев.

Он был теплым.

Не просто нагретым на солнце. Он был теплым живой, органической теплотой. Как кожа человека. И каким-то липким. Я отдернул руку, как от огня. На ладони остался красноватый, маслянистый след.

Всю ночь я не мог уснуть. Образ этих живых, теплых листьев стоял у меня перед глазами. Я начал замечать и другие странности. В нашем дворе всегда было полно голубей. Теперь их не было. Ни одного. Кошка из третьего подъезда, которая вечно дремала на лавочке, тоже куда-то пропала.

Я не выдержал. Я должен был узнать, что в этой лейке. В следующий свой визит я отлил немного этой жидкости в баночку из-под анализов. У меня был знакомый, работавший в медицинской лаборатории. Я соврал ему, что нашел на даче какой-то странный химикат и боюсь, что он ядовитый.

Он позвонил мне на следующий день. Голос у него был озадаченный.

— Слушай, я не знаю, что это за «химикат», — сказал он. — Но он почти на восемьдесят процентов состоит из гемоглобина. Причем человеческого. Это кровь, старик. Сильно разбавленная, с какими-то примесями, консервантами, но это кровь. Ты где это откопал?

Я молчал в трубку, а мир вокруг меня медленно рассыпался на куски.

Кровь. Она поливала их кровью.

Но откуда? Откуда у одинокой, больной старухи доступ к человеческой крови в таких количествах?

Ответ пришел сам собой, когда я, обезумев от ужаса, решил обыскать ее квартиру. Я знал, что это незаконно, но остановиться уже не мог. Я искал хоть какое-то объяснение. И я нашел.

За старым шкафом в спальне была дверь. Маленькая, обитая дерматином, без ручки. Явно не предусмотренная планом квартиры. Я вскрыл ее с помощью монтировки. За дверью оказалась крошечная, холодная кладовка. И в ней, гудя, стоял большой, старый морозильный ларь «Бирюса».

Дрожащими руками я поднял крышку. Внутри, покрытые инеем, лежали не пакеты с пельменями. Там лежали стандартные медицинские контейнеры для хранения донорской крови. Десятки контейнеров. Большинство были пустыми. Но на дне лежало еще несколько полных.

А рядом с ними — старый, потрепанный фотоальбом. Я открыл его. На меня смотрели лица людей с пожелтевших, черно-белых фотографий. Молодые, старые, улыбающиеся, серьезные. Под каждой фотографией — имя и дата. И я с ужасом узнал некоторых из них. Вот тетя Маша с пятого этажа, «уехала к дочке в Саратов» лет десять назад. Вот Семен Петрович, одинокий алкоголик, «помер от цирроза». Вот молодая семья, которая «выгодно обменяла квартиру и уехала на юг». Это были бывшие жильцы нашего дома. Пропавшие. Забытые.

И тут я понял. Она не просто поливала их кровью. Эти цветы… они и были этими людьми.

Я нашел ее дневник. Тонкая школьная тетрадка, исписанная убористым, бисерным почерком. Это не были бредни сумасшедшей. Это была исповедь. Исповедь жрицы.

Она писала о своем «саде». О том, что смерть — это не конец, а лишь переход в другую форму. Что души ее близких — мужа, сына, погибшего в Афгане, — переселились в эти цветы. И чтобы они жили, их нужно кормить. Она называла это «причастием». Сначала она использовала свою кровь. Потом, когда ее стало не хватать, она начала «принимать дары». От одиноких, никому не нужных людей. Она не убивала их. Она «убеждала» их поделиться. Как она это делала, в дневнике не уточнялось. Но судя по количеству фотографий, убеждать она умела.

Последняя запись была сделана за день до ее отъезда.

«Запасы кончаются. Мои детки голодают. Но я нашла нам нового кормильца. Хороший, сильный. Кровь у него молодая, здоровая. Он живет напротив. Он позаботится о нас, когда я уйду в землю, чтобы стать новым корнем для моего сада. Он уже почти готов. Он наш».

В этот момент я услышал, как в замке входной двери поворачивается ключ.

Она вернулась. Раньше срока.

Я замер в этой ледяной кладовке, сжимая в руках ее страшный дневник. Дверь в квартиру открылась, послышалось ее шарканье.

— Милок! Ты здесь? Я знала, что ты придешь! — ее голос звучал радостно, почти восторженно.

Я не мог бежать. Не мог кричать. Я был в ловушке.

Она вошла в спальню. Увидела взломанную дверь в кладовку, меня, стоящего с альбомом и дневником. Но на ее лице не было ни страха, ни гнева. Только легкое сожаление.

— Рано ты все узнал, — вздохнула она. — Я хотела все по-хорошему. По-семейному.

Она подошла ко мне. В руках у нее был маленький глиняный горшочек с крошечным зеленым ростком.

— Это для тебя, — сказала она, протягивая его мне. — Это наша Катенька. С пятого этажа. Помнишь ее? Она тебя так любила. Она будет твоим первенцем. Ты будешь хорошим отцом.

Я смотрел на этот росток, и меня рвало от ужаса.

— Я не буду, — прохрипел я.

— Будешь, — она улыбнулась тихой, всезнающей улыбкой. — Ты уже наш. Они попробовали тебя. Они знают твой вкус.

Она показала на мою руку. На том месте, где я коснулся листа, было маленькое красное пятнышко, похожее на укус. Я даже не заметил его раньше.

— Они голодны, милок, — прошептала она. — И они зовут тебя. Слышишь?

И я услышал. С балкона доносился тихий, едва различимый шелест. Будто сотни сухих листьев ворочались на ветру. Но ветра не было. Листья шевелились сами. И цветы… они медленно поворачивали свои красные, хищные головки в сторону комнаты. В мою сторону.

Я не помню, как я вырвался. Я отшвырнул ее, старую, легкую, как перышко. Я выбежал из квартиры, несясь по лестнице и не слыша своего собственного крика. За спиной я слышал ее голос, который кричал мне вслед не проклятия, а что-то похожее на материнские наставления: «Не простуди его! Поливай вовремя!».

Я вызвал полицию. Рассказал им все. Про кровь, про морозильник, про дневник. Они приехали. Осмотрели квартиру. Морозильник был пуст и выключен. Дневника и альбома не было. На балконе росла обычная герань. А баба Зина, тихий божий одуванчик, плакала и говорила, что я, наверное, перегрелся на солнце, вломился к ней в квартиру и напугал ее до смерти.

Меня забрали. Не в тюрьму. В больницу. Несколько недель бесед с психологом, успокоительные. Меня выпустили с диагнозом «острый стресс на фоне переутомления».

Мы продали квартиру в тот же месяц. За бесценок. Просто чтобы уехать.

Мы живем в другом городе. Я стараюсь не вспоминать об этом. Я почти убедил себя, что мне все это привиделось. Что это был просто страшный сон.

Но вчера нам доставили посылку. Без обратного адреса. Моя жена открыла ее. Внутри, в красивой упаковочной бумаге, стоял горшок с цветком. С пышной, роскошной, кроваво-красной геранью.

А к горшку была приколота записка, написанная знакомым, бисерным почерком.

«С новосельем, сынок. Она тебя заждалась».
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник