Мы нашли эту квартиру случайно, почти отчаявшись. Старая сталинка в тихом зеленом районе, с высокими потолками, лепниной и огромными окнами, выходящими на заросший сквер. Она была идеальна. Идеальна для нас: для меня, Олега, вечно уставшего архитектора, для моей жены Ани, художницы, которой был жизненно необходим свет, и для нашего семилетнего сына Мишки, которому нужен был простор для его бесконечных игр. Но главным ее достоинством была цена. Она была до смешного, до подозрительного низкой.

Риелтор, суетливый парень с бегающими глазками, на наш прямой вопрос мялся и уводил разговор в сторону. Наконец, поняв, что мы не отстанем, он выдавил:
— Ну… тут была одна неприятность. С прошлым жильцом. Умер человек. Скоропостижно.

В его голосе было столько фальшивого сочувствия, что я сразу понял — «скоропостижно» означало что-то нехорошее. Но я был прагматиком. Люди умирают. В каждой старой квартире кто-то когда-то умирал. Это не повод отказываться от мечты.
— Нам все равно, — сказал я твердо, переглянувшись с Аней. Она кивнула, хотя в ее глазах я заметил тень сомнения.

Мы переехали через две недели. Первые дни были наполнены счастливой суетой: распаковка коробок, расстановка мебели, споры о том, какого цвета будут шторы в детской. Квартира, казалось, приняла нас. Она дышала светом и покоем. Мы были абсолютно счастливы. Мы думали, что нашли свою тихую гавань.

Первый раз мы услышали это на третью ночь.

Я проснулся от странного, едва уловимого звука. Он шел откуда-то сверху, из гостиной. Я прислушался. Это было похоже на то, как будто кто-то очень медленно и методично водит чем-то по потолку. Тук… шшшорк… тук… шшшорк… Ритмичный, усыпляющий и одновременно тревожный звук.

— Что это? — прошептала Аня. Она тоже не спала.
— Соседи, наверное, — ответил я, хотя сам понимал, что для соседского шума звук был слишком близким, слишком… интимным. — Или мыши в перекрытиях. Старый дом.

Мы лежали и слушали, пока звук сам собой не стих где-то под утро.

Но следующей ночью он повторился. В то же самое время, около трех часов. Тук… шшшорк… тук… шшшорк… Теперь он казался громче, отчетливее. Я встал и пошел в гостиную. Комната была залита лунным светом. Тишина. Я приложил ухо к потолку. Ничего. Но стоило мне вернуться в кровать, как звук возобновился.

Это стало нашим ночным ритуалом. Мы ложились спать, и где-то в глубине сознания уже ждали этого. Звук стал частью нашей жизни, как тиканье часов. Я пытался найти ему логическое объяснение. Я поднялся к соседям сверху — пожилой интеллигентной паре. Они клялись, что ночью спят и не двигаются, и что у них идеальная звукоизоляция. Я облазил весь чердак, проверил трубы отопления. Ничего.

Звук был нематериален. Он рождался из самого воздуха квартиры.

Аня начала нервничать. Она стала плохо спать, вздрагивала от каждого шороха.
— Олег, мне страшно, — призналась она однажды. — Этот звук… он неживой. Он механический. Как будто что-то сломалось и не может остановиться.

Я и сам это чувствовал. Но признаться в этом означало бы признать, что риелтор не договорил чего-то важного. Что мы совершили ошибку.

Однажды ночью, доведенный до исступления этим монотонным скрежетом, я встал на стул в гостиной и начал простукивать потолок. И я нашел. В самом центре, там, где когда-то, видимо, висела люстра, я нащупал под слоем побелки что-то твердое. Я аккуратно сковырнул штукатурку ножом. Под ней оказался толстый, ввинченный в потолочную балку металлический крюк. Ржавый, старый. И на нем, в том месте, где он изгибался, была глубокая, отполированная до блеска борозда. Словно на нем очень долго висело что-то тяжелое, и это что-то постоянно терлось, раскачиваясь.

В этот момент звук за моей спиной стал громче, отчетливее. Тук… шшшорк… И я понял. Это был не скрежет. Это был звук обуви, шаркающей по дереву.

Я слез со стула, и мои ноги были ватными. Я все понял. И от этого понимания кровь застыла в жилах.

На следующий день я пошел к старшей по подъезду, Зое Михайловне, любопытной старушке, которая знала все и обо всех. Я принес ей торт, налил чаю и начал расспрашивать про нашего предшественника.

— А, Павлик… — вздохнула она, отхлебывая чай. — Музыкант. Тихий такой, вежливый. Жил один. Нелюдимый был. Все на гитаре своей играл. А потом, видать, тоска заела. Взял и повесился. Прямо посреди комнаты. На крюке от люстры. Табуретку из-под ног выбил, да и все… Нашли его только через неделю.

Она говорила об этом так просто, так обыденно, что ее слова казались еще страшнее. Я сидел и смотрел на нее, и пазл в моей голове складывался в чудовищную, невозможную картину. Крюк. Табуретка. Звук. Тук… шшшорк… Это не он водил чем-то по потолку. Это его ноги. Ноги повешенного человека, в предсмертной агонии, пытались найти опору. Найти ту самую табуретку, которую он сам же и выбил.

Мы жили внутри его последнего мгновения. Растянутого на вечность.

Когда я рассказал все Ане, она разрыдалась.
— Мы должны уехать, — твердила она. — Я не могу здесь больше находиться. Я не могу спать, зная, что над нами каждую ночь умирает человек.

Но уехать было не так просто. Мы вложили в эту квартиру все наши деньги. Продать ее быстро, не потеряв огромную сумму, было невозможно. Мы оказались в ловушке.

И тогда кошмар начал меняться. Он стал умнее. Он понял, что мы знаем.

Звук стал другим. В нем появилось отчаяние. Он стал громче, требовательнее. Иногда к нему примешивался тихий, жалобный стон, от которого волосы вставали дыбом. Но страшнее всего было то, что началось с Мишки.

Наш сын всегда спал крепко. Но теперь он начал разговаривать во сне. А однажды ночью я проснулся от тишины. Звук прекратился. Я вышел в коридор и увидел, что дверь в детскую приоткрыта. Я заглянул. Мишка не спал. Он стоял посреди своей комнаты и смотрел в сторону гостиной.
— Миш, ты чего не спишь? — прошептал я.
Он медленно повернулся ко мне. Глаза у него были открыты, но пустые, сонные.
— Дядя не может ножку поставить, — сказал он своим детским, бесстрастным голосом. — Ему помочь надо.

Я схватил его на руки, отнес в кровать, укрыл одеялом. Он тут же уснул. А я сидел рядом с ним до рассвета, и седые волосы, казалось, появлялись на моей голове с каждой минутой.

Он тянулся к нашему сыну. Он просил о помощи через него.

Мы перестали жить. Мы существовали в вечном ожидании ночи. Днем квартира была нашей. Но с заходом солнца она, казалось, меняла хозяина. Воздух становился плотным, тяжелым. Тени в углах — глубже. Мы запирали Мишку в его комнате, а сами сидели на кухне, вздрагивая от каждого скрипа. Мы включали музыку, телевизор, пытаясь заглушить этот звук. Но мы слышали его всегда. Он проникал прямо в мозг. Тук… шшшорк…

Я начал искать информацию о Павле. Я должен был понять, кем он был. Почему он это сделал. Я нашел его старую страницу в соцсети. Десятки фотографий. Молодой, талантливый парень с грустными глазами. Он писал музыку, стихи. Он был одинок. Его посты были полны тоски, неприкаянности, ощущения, что он лишний в этом мире. Последняя запись была сделана за день до смерти. «Иногда, чтобы музыка зазвучала, нужна абсолютная тишина».

Я читал это и чувствовал не страх, а бесконечную, всепоглощающую жалость. Он не был монстром. Он был просто несчастным, потерянным человеком, чья боль оказалась настолько сильной, что застряла между мирами, зацепившись за этот проклятый крюк.

Я понял, что мы не можем просто сбежать. Оставить его здесь, в этой вечной петле отчаяния. Это было бы… неправильно. Бесчеловечно. Я не знал, что делать, но я чувствовал, что должен что-то сделать.

Развязка наступила в одну из самых страшных ночей. Звук был невыносимым. Он гремел, скрежетал, казалось, вся квартира содрогалась от этой беззвучной агонии. К нему примешивался отчетливый, рвущий душу плач. Мы с Аней сидели, обнявшись, на кухне, когда услышали, как щелкнул замок в детской.

Мы бросились в коридор. Мишка стоял у двери в гостиную. Он не спал. Он смотрел на нас абсолютно осмысленно.
— Он просит, — сказал Мишка тихо. — Он очень просит. Ему больно.

И тут я понял. Это конец. Либо мы, либо он. Но бороться с ним было бессмысленно. Как можно бороться с чужой болью? Ее можно только… утолить.

Я посмотрел на Аню. В ее глазах был ужас, но и понимание. Она кивнула.

Я пошел на кухню и взял табуретку. Ту самую, на которой я стоял, когда нашел крюк. Руки у меня дрожали. Я вошел в гостиную. Звук был оглушительным. Казалось, он исходил из самого центра потолка, из ржавого крюка. Я чувствовал холод, исходящий оттуда. Холод абсолютного одиночества.

Я поставил табуретку прямо под крюк.

— Я не знаю, слышишь ли ты меня, Павел, — сказал я в пустоту. Голос мой дрожал, но я заставил себя говорить. — Меня зовут Олег. Мы теперь здесь живем. Мы знаем, что тебе больно. Мы знаем, что ты сожалеешь. Но все кончено. Слышишь? Все уже кончено.

Я говорил долго. Я говорил о его музыке, которую нашел в интернете. О его стихах. Я говорил, что он был талантлив. Что его уход — это огромная ошибка. Я говорил все, что приходило в голову. Я говорил не как экзорцист, а как человек с человеком.

А потом я сказал главные слова.
— Ты можешь отдохнуть. Мы не виним тебя. Опирайся. Она здесь.

Я легонько хлопнул ладонью по сиденью табуретки.

И в этот момент звук… изменился. Шарканье прекратилось. Вместо него раздался тихий, осторожный скрип. Словно кто-то, боясь поверить, медленно, с усилием, опустил вес своего тела на деревянную поверхность. Скрип… и тишина.

Абсолютная, полная, оглушительная тишина. Такая, какой в этой квартире не было с момента нашего переезда.

Мы стояли, боясь пошевелиться. Я, Аня, Мишка, который прижался к ее ноге. Мы стояли и ждали. Минуту. Две. Пять. Ничего.

А потом по комнате пронесся легкий, едва уловимый вздох. Не скорбный, не мучительный. А вздох облегчения. Словно человек, который очень долго нес невыносимую ношу, наконец-то смог ее опустить.

И все кончилось.

Холод ушел. Тяжесть, давившая на нас все эти месяцы, растворилась. Воздух в квартире стал легким, чистым.

Мы больше никогда не слышали этот звук.

Мы не уехали. Мы остались. Мы сделали ремонт. Первым делом я срезал этот проклятый крюк, зашпаклевал потолок и повесил на это место самую яркую и красивую люстру, какую только смог найти.

Квартира стала нашим настоящим домом. Но мы никогда не забывали о Павле. Иногда, когда я остаюсь один в гостиной, мне кажется, что я слышу тихую, красивую мелодию, которую кто-то наигрывает на гитаре. И я улыбаюсь.

Я понял, что самый страшный монстр — это не призрак. Это человеческое отчаяние. И иногда, чтобы победить его, нужно не оружие, а простое сострадание. Нужно просто пододвинуть табуретку тому, кто оступился. Даже если он уже по ту сторону.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник