Дача для меня всегда была отдушиной. Не тем модным местом, куда айтишники сбегают от пробок, а настоящей, мужицкой крепостью. Шесть соток в СНТ «Залесье», которые я своими руками превратил из заросшего бурьяном куска глины в место, где можно было дышать полной грудью. Я работаю на заводе, сварщиком. Целый день грохот, вонь раскаленного металла и злая синяя искра, в которую смотришь через маску. А здесь — тишина. Здесь я построил беседку, где мы с женой Леной сидели вечерами. Здесь я повесил качели для нашей шестилетней Катюшки. Здесь все было настоящим, сделанным на совесть.

Соседом нашим справа был Иван Степанович. Старик старой закалки, из тех, что, кажется, сделаны из дерева и железа. Сухопарый, молчаливый, он всю свою жизнь положил на огород. Не на дом — его развалюха еле держалась, — а именно на землю. Его грядки были как чертеж: идеально ровные, без единого сорняка. Помидоры у него росли черные, мясистые, а тыквы — размером с автомобильное колесо. Он не продавал урожай. Просто выращивал. С утра до ночи горбатился, что-то шепча себе под нос. Мы с Леной звали его про себя «земельным королем».

В конце ноября, когда дачи опустели, в общем чате СНТ написала его племянница: «Ивана Степановича больше нет. Сердце». Все, как водится, покидали в чат соболезнующих смайликов. Я тоже почувствовал, что ушла какая-то важная часть нашего дачного мира. Зимой мы пару раз приезжали протопить дом. Участок Степаныча, заваленный снегом, выглядел тихо и правильно. Так, как и должен выглядеть участок умершего человека.

А потом пришла весна.

Мы приехали на майские. Воздух густой, пьяный — пахнет влажной землей, молодой листвой, дымком от мангалов. Катюшка сразу унеслась на качели, Лена ушла в дом, а я вышел на крыльцо. Обвел взглядом свои владения, потом посмотрел на соседский участок.

И кровь застыла у меня в жилах.

На огороде Степаныча, где по всем законам природы еще должен был лежать серый, подтаявший снег, чернела идеально вскопанная земля. А посреди нее, согнувшись, стоял он. Иван Степанович. В своих вечных выцветших штанах и темной рубахе он методично рыхлил землю тяпкой.

Первая мысль — с ума сошел. От работы, от города. Галлюцинация. Я зажмурился, до боли стиснул веки. Открыл. Он был там.

— Лен! — заорал я так, что сам испугался своего голоса. — Иди сюда, быстро!
Она выбежала на крыльцо.
— Что такое, Сереж?
— Смотри, — прохрипел я, кивая на соседний участок.
Лена прищурилась.
— О, это, наверное, родственник какой-то, на отца похож. И когда только успел все перекопать? Шустрый.

Я вглядывался, пытаясь зацепиться за ее слова. Может, и правда, похож? Но чем дольше я смотрел, тем сильнее ледяной обруч сжимал грудь. Та же сутулая спина, та же манера держать инструмент, те же залысины. Это был он.
— Это не родственник, Лен. Это он сам.
— Сереж, ты чего? — она посмотрела на меня с тревогой. — Степаныч умер. Мы же все знаем. Ты просто устал. Пойдем, я чай поставлю.

Она ушла, а я остался. Я смотрел на него минут двадцать. Он ни разу не разогнулся, не отвлекся. Только ровные, механические движения. Тюк… тюк… тюк…

Вечером я не выдержал. К нам зашел сосед слева, Валера.
— Валер, здорово. Слушай, а у Степаныча там кто, родственники приехали? — спросил я как можно небрежнее.
Валера кивнул, глядя на тлеющие угли в мангале.
— Ага. Степаныч. Он такой, работяга. Ни дня без дела.
Я замер.
— Какой Степаныч?
Валера посмотрел на меня. Взгляд у него был странный. Пустой, стеклянный.
— Обычный. Иван. А кто ж еще. Картошка у него в этом году, говорят, знатная будет. Ладно, я пошел.

Он ушел, а я остался стоять, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Это был какой-то массовый психоз. Заговор. Но зачем?

На следующий день я решил убедиться сам. Дождавшись, когда мои уйдут к пруду, я подошел к забору Степаныча. Он был метрах в десяти, спиной ко мне, сажал рассаду.
— Иван Степанович? — позвал я.

Никакой реакции.
— Иван Степанович! — крикнул я громче.

Он медленно, как сломанный механизм, выпрямился. И повернулся.

Это было его лицо. Но оно было как восковая маска. Серое, с землистым оттенком. А глаза… мутные, как у рыбы, которую вытащили на берег. Без жизни, без мысли. Он посмотрел сквозь меня, постоял так с полминуты, а потом так же медленно развернулся и продолжил свое дело.

Я отшатнулся от забора. Я побежал в дом и заперся. Я не сумасшедший. Он был мертв. Но он был там.

Я начал свое собственное, отчаянное расследование. Я поехал в райцентр, на то кладбище, где его похоронили. Я нашел могилу. Свежий холмик, простой деревянный крест с табличкой: «Сидоров Иван Степанович. 1952-2024». И фотография. Такое же лицо, как и в огороде. Только на фото в глазах еще была жизнь.

Моя жизнь превратилась в ад. Я перестал спать. Ночью я сидел у окна и смотрел на его участок. Он не работал. Он просто стоял посреди грядок. Неподвижно, как чучело. Мне казалось, что земля вокруг него дышит, а овощи растут прямо на глазах, наливаясь нездоровой, чернильной силой.

Лена смотрела на меня с жалостью и страхом. Она думала, я тронулся умом. Соседи обходили меня стороной. Я стал изгоем. Сумасшедшим, который видит то, о чем все договорились молчать.

Разгадка пришла от бабы Нюры, местной старухи, которая жила в СНТ круглый год.
— Что, сынок, земля-то покоя не дает? — спросила она меня как-то у колонки.
— Да какая земля, баб Нюр! Мертвец по огороду ходит!
— Это не мертвец, — вздохнула она. — Это порядок такой.
— Какой, к черту, порядок?!
Она посмотрела на меня своими старыми, ясными глазами.
— Земля, сынок, она живая. Особенно здесь. «Залесье» — оно не просто так называется. Она дает. Видел, какие у всех урожаи? Ни жучка, ни хвори. Но земля не только дает. Она и берет.
— Что берет?
— Лучшего. Самого работящего. Того, кто ее любит больше себя. Она его после смерти не отпускает. Делает своим… работником. Он ее кормит, а она — нас всех. Степаныч землю любил, как женщину. Вот она его и забрала. Он теперь ее. А мы все — ее должники.

Я стоял и слушал этот тихий, скрипучий голос, и чудовищная правда накрывала меня. Это был не заговор. Это был договор. Древний, негласный договор с этой землей. Их сады, их овощи — все это росло на не-жизни Ивана Степановича. Ужас был не в мертвом соседе. Ужас был в живых. В их спокойном, обыденном принятии этого кошмара.

Я понял, что должен бежать. Я ворвался в дом.
— Лена, Катя, в машину! Собирайте вещи! Мы уезжаем!
Я рассказал ей все. И она поверила. Не в мистику. А в мой животный ужас.

Мы в панике бросали сумки в багажник. И тут я увидел, что у нашего забора собрались соседи. Валера, председатель, еще несколько мужиков. Они просто стояли и смотрели. Молча. И в их взглядах я прочел приговор. Они не могли позволить нам уехать. Мы знали тайну.

— Антон, — сказал председатель ровным голосом. — Не спеши. У тебя такой хороший участок. Ты ведь тоже землю любишь. С душой все делаешь.

И тут я понял самое страшное. Они не просто хотели заставить нас молчать. Они уже нашли замену Степанычу. Когда его срок «службы» истечет. Земля всегда голодна. И она уже выбрала следующего.

Из-за их спин вышел он. Степаныч. С лопатой в руках. Он встал рядом, глядя на меня своими мутными глазами. И я увидел в них не пустоту. А невыносимую, вековую тоску.

Я понял, что бежать поздно. Нужно рвать этот круг.
— Катя, Лена, в машину! — крикнул я. — Запритесь!

Я забежал в сарай и схватил канистру с бензином. Я выбежал на свой идеальный газон, на свои грядки, на свои яблони.
— Ты не получишь меня! — кричал я, обращаясь к самой земле под ногами. — Слышишь?!

Я чиркнул зажигалкой и бросил ее на политую бензином траву.

Огонь взревел. Соседи отшатнулись в ужасе. Не за меня. За себя. За свой договор.

Я стоял посреди огня и смотрел на Степаныча. Он не двигался. По его серой щеке катилась слеза. А потом его фигура начала осыпаться, превращаясь в прах, в сухую землю, которую тут же подхватил ветер. Его служба кончилась. Договор был разорван.

Я добежал до машины и вдавил газ в пол. Мы неслись прочь, мимо горящего рая, мимо застывших в ужасе соседей.

Мы никогда не возвращались. Я не знаю, что стало с «Залесьем». Может, их сады засохли. Может, земля забрала у них другую плату. Мне все равно. Мы потеряли все, что я построил своими руками. Но мы спаслись.

Иногда Катюшка спрашивает: «Папа, а мы еще поедем на дачу?». Я обнимаю ее и говорю: «Нет, дочка. Наша дача теперь там, где мы вместе». Я знаю, что настоящий рай — это не идеальный газон и не богатый урожай. Это свобода. Свобода быть просто человеком. Со всеми нашими страхами, несовершенствами и, самое главное, с нашей душой, которая не продается ни за какие блага.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник