Меня зовут Семён. Мне сорок два, и половину своей жизни я провел там, куда нормальные люди боятся даже смотреть — на дне. Я — промышленный водолаз. Моя работа — это не коралловые рифы и разноцветные рыбки. Моя работа — это холод, мрак и вязкий, тяжелый ил. Я чищу опоры мостов, инспектирую подводные части плотин, прокладываю кабели по дну. Я привык к нулевой видимости, к давящей на уши толще воды и к полному, абсолютному одиночеству, когда единственный звук в мире — это шипение воздуха в твоем регуляторе.

Я видел на дне всякое. Затопленные машины, превратившиеся в ржавые гробы для тех, кто не успел выбраться. Остовы старых барж. Сейфы, которые так и не открыли. Я научился не бояться. Уважать воду — да. Но не бояться. Страх под водой — это первый шаг к панике, а паника — это последний шаг к тому, чтобы остаться на дне навсегда. Я думал, что меня уже ничем не удивить.

В тот октябрь наша бригада работала на реке Унже, в глухом, почти безлюдном районе Костромской области. Ставили опоры для нового автомобильного моста. Работа была рутинной: расчистка дна от топляка и валунов. Вода в Унже темная, торфяная, видимость — от силы метр в свете мощного фонаря. Я был под водой один, на связи с обеспечивающим на катере — Петровичем, нашим бригадиром.

Я работал на глубине около пятнадцати метров. И вот тогда моя рука в толстой перчатке наткнулась на что-то, чего здесь быть не должно. Не на склизкую поверхность бревна, не на шершавый бок камня. А на что-то плоское, вертикальное, с отчетливой фактурой обработанного дерева. Стена.

— Петрович, я на связи, — сказал я в микрофон. — Тут какое-то препятствие. Похоже на борт баржи. Большое.
— Работай по инструкции, Семён, — прохрипел в ответ голос Петровича. — Обойди, определи габариты.

Я пошел вдоль стены и вскоре понял — это был не борт баржи. Это был дом. За первым домом показался второй, потом еще один. Между ними угадывалась улица, занесенная илом. Это была целая деревня. Я завис в толще воды, пытаясь осознать увиденное. Деревянные срубы не развалились, не превратились в труху. Они стояли так, словно их затопило только вчера.

Любопытство пересилило осторожность. Я подплыл к окну первого дома. Заглянул внутрь. И увидел его.

За столом, прямо напротив окна, сидел мужчина в темной рубахе. Его тело раздулось от воды, кожа была мертвенно-белой, но он не разложился. Он сидел прямо, положив руки на стол. А глаза… его глаза были открыты. Мутные, белесые, они смотрели прямо на меня. В них не было ни страха, ни боли. Только спокойное, бесконечное ожидание.

Я отшатнулся. Азотное отравление. Наваждение. Так бывает. Я заставил себя подплыть к окну соседнего дома. Там, в кресле-качалке сидела старуха в темном платке. Она тоже смотрела в окно. Прямо на меня.

Я рванул наверх, нарушая все правила.
— Там… там внизу… — задыхался я, когда Петрович втащил меня на борт. — Деревня! Целая деревня! И люди… мертвые… они сидят в домах!
— Азотка, — вынес он вердикт. — Крепко тебя прихватило. И чтоб я этого бреда больше не слышал.

Никто мне не поверил. Я стал одержим. Мне нужны были доказательства. Через два дня, глубокой ночью, я совершил самоубийственное одиночное погружение, взяв с собой подводную камеру. Деревня была на месте, еще более зловещая в ночном мраке. Я снимал все: улицы, дома, поросшие водорослями крыши. Я снимал их обитателей: семью за ужином с тарелками, полными ила; старика на пороге. Я даже протиснулся в один из домов. На кровати лежала молодая девушка. На ее лице была… блаженная, спокойная улыбка.

На катере, дрожащими руками, я подключил камеру к ноутбуку. И уставился в экран. На всех видео была только мутная, зеленовато-коричневая вода. Взвесь ила, коряги, пузырьки воздуха. Ни домов. Ни людей. Ничего.

Я был на грани отчаяния. На следующий день у нас сломалась лебедка, и Петрович отправил меня в ближайший городок, Чухлому, за деталью. Это был мой шанс. Я быстро нашел запчасть и пошел в районную библиотеку, в архивный отдел.

Я начал перебирать старые подшивки местных газет, карты. И нашел. В пожелтевшем номере «Чухломского вестника» за 1898 год я увидел короткую заметку на последней полосе. «Трагедия в Тихой Заводи». В ней говорилось о страшном катаклизме. После аномальных весенних ливней сошел гигантский оползень, который перекрыл русло Унжи. Вода поднялась за одну ночь. Целая деревня, Тихая Заводь, вместе со всеми жителями и скотом ушла под воду за несколько часов. Не спасся никто. В конце заметки репортер добавлял, что местные обходят это место стороной, говорят, «души там покоя не нашли».

Я сидел, глядя на выцветший текст. Не сделка с нечистой силой. А внезапная, жестокая смерть. Они не ждали ее. Они просто легли спать и не проснулись. И теперь я понял самое страшное. Это были не тела. Тела давно истлели бы в торфяной воде. То, что я видел — были души. Души, настолько потрясенные внезапной гибелью, что они не смогли уйти. Они остались привязанными к месту своей смерти, к своим домам. И их тоска, их память была так сильна, что они материализовались из того, что было вокруг — из воды, ила и вечного сумрака. Они воссоздали свои тела, чтобы вечно сидеть в своих домах.

Я вернулся на катер другим человеком. Мой страх прошел. На его место пришла глубокая, леденящая жалость. Я был не просто нарушителем границы. Я был единственным свидетелем их вечной трагедии. И я начал чувствовать их. Это не было приглашением, как раньше. Это была тихая, всепроникающая скорбь.

Наш проект подходил к концу. Оставался последний этап — подрывные работы. Прямо там, где стояла деревня.
— Нельзя! — кричал я Петровичу. — Там нельзя взрывать! Это… это могила!
— Успокойся, Семён! — рявкнул он. — Я отстраняю тебя от погружений. Поедешь домой, к врачу сходишь.

Он не слушал. Для него там было просто дно. Он собирался потревожить то, что застыло в своей трагедии больше ста лет назад. В ту ночь я решился на последнее погружение. Я не знал, зачем. Отдать дань уважения? Попрощаться? Я просто чувствовал, что должен.

Деревня встретила меня напряженной тишиной. Я поплыл по главной улице. И тут произошло то, от чего у меня остановилось сердце.

В одном из домов утопленник за столом медленно, неестественно плавно, повернул голову и посмотрел на меня. Потом в другом окне повернула голову женщина. Вся деревня, все ее призрачные жители, в полной, гробовой тишине, поворачивали свои лица ко мне.

Они больше не смотрели в окна. Они смотрели на меня.

В моей голове зазвучала тихая, протяжная мелодия. Не колыбельная, а погребальный плач. Он не обещал покой. Он делился бесконечной болью и одиночеством.

И тут дверь самого большого дома, которая всегда была наглухо закрыта, медленно отворилась. Внутри горел тусклый, болотный огонек. В глубине комнаты я увидел накрытый стол. И один пустой стул. Они не предлагали мне сделку. Они молили разделить их участь. Стать еще одной застывшей душой в их тихой, вечной заводи, чтобы им не было так одиноко.

Меня тянуло туда с непреодолимой силой. Как хорошо было бы войти, сесть на этот стул и прекратить всякую борьбу. Просто… быть. Навсегда.

Я уже протянул руку к дверному косяку. И в этот момент в моей голове всплыл другой образ. Лицо моей дочери, Аленки. То, как она смеется. Тепло ее маленькой ладошки в моей руке.

И этот островок живого, настоящего тепла оказался сильнее вековой скорби.

Я отшатнулся от двери. Я развернулся и рванул наверх, к жизни. Мне казалось, что вся река пытается ухватить меня за ноги, утащить обратно, в свое царство печали.

Я вылетел на поверхность в тот самый момент, когда над рекой завыла сирена, предупреждающая о взрыве.

Я больше никогда не погружался. На следующий день я собрал вещи и уехал. Я переехал в степной край, за тысячи километров от больших рек. Я живу. Я ращу дочь. Я стараюсь не вспоминать.

Но иногда, когда ночью идет сильный дождь, мне кажется, что я снова слышу его. Тот тихий, скорбный плач. И я знаю, что они все еще там. Сидят в своих домах, в своем подводном городе. Смотрят в свои темные окна. И ждут. Не мстят. Не заманивают. Просто ждут, когда кто-нибудь снова увидит их и разделит их бесконечное одиночество.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник