Звонок от тетки застал меня посреди рабочего дня, вырвав из монотонного гула офиса. «Антон, приезжай. Бабка совсем плоха. Ночь не переживет». Я молчал в трубку, глядя на колышущуюся от кондиционера пластиковую пальму в углу. В голове мгновенно выстроился стройный ряд причин для отказа. Вся моя жизнь, по сути, была одной большой причиной держаться как можно дальше от того дома и его хозяйки.

Бабка Алевтина никогда не вписывалась в образ милой, пекущей пирожки старушки. Она была квинтэссенцией горечи и яда. Желчная, жестокая женщина с тяжелым, пронзительным взглядом, который, казалось, мог не только прожечь в тебе дыру, но и заглянуть в самые потаенные уголки души, чтобы найти там что-то стыдное и вытащить на свет. Я не видел ее лет десять, с тех пор как мне исполнилось восемнадцать и я смог сбежать из родного города в столицу. И ни разу об этом не пожалел.

— Она тебя зовет, — добавила тетка Вера с нажимом, почувствовав мою паузу. — Только твое имя и шепчет. Лежит, смотрит в потолок и зовет: «Антона… Антона…»

Это решило дело. Не из-за любви или чувства долга, нет. Этих чувств к бабке у меня не было. Решило дело какое-то первобытное, темное любопытство, смешанное со злорадством. Я хотел увидеть ее слабой. Хотел посмотреть в глаза своему главному детскому страху и убедиться, что он наконец-то умирает, корчась на смертном одре.

Память услужливо подкинула картинку из детства. Мне лет семь. Мы с родителями приехали к бабке на выходные. Я случайно разбил ее любимую чашку — уродливую, треснутую, с нарисованным кривым цветком. Она не кричала. Она просто взяла меня за руку своими сухими, сильными пальцами, отвела в темный чулан, пахнущий мышами и тленом, и заперла. «Посиди, — сказала она тогда ледяным голосом через дверь. — Подумай, каково это, когда ломают то, что тебе дорого». Я просидел там несколько часов, пока не приехали родители и не вызволили меня, устроив скандал. Но я навсегда запомнил не темноту и не страх. Я запомнил ее спокойное, удовлетворенное лицо, когда она открыла дверь. Она не наказывала. Она наслаждалась.

Я отпросился с работы, соврав про внезапную болезнь родственницы. В каком-то смысле это даже не было ложью. Ее душа болела всю жизнь, заражая все вокруг.

Дорога в деревню была долгой и муторной. Сначала на поезде, потом на старом, дребезжащем автобусе. Чем дальше я отъезжал от города, тем серее и унылее становился пейзаж за окном. Словно мир терял краски, готовя меня к встрече с домом, где их никогда и не было. Деревня встретила меня тишиной и запустением. Большинство домов стояли с заколоченными окнами. Бабкин дом, почерневший от времени и дождей, казался самым живым и одновременно самым зловещим из них. Покосившийся, вросший в землю, он смотрел на меня пустыми глазницами окон, как череп давно умершего чудовища.

Тетка Вера встретила меня на пороге. Она выглядела измученной, с темными кругами под глазами.
— Приехал все-таки… — выдохнула она, пропуская меня в сени. — Проходи. Она в дальней комнате.
Внутри пахло так, как я и помнил: сыростью, пылью, старым деревом. Но к этому букету добавилась новая, тошнотворная нота — тяжелый, сладковатый запах увядающей, но не сдающейся плоти.

Бабка лежала на высокой железной кровати под горой тряпья. Она превратилась в высохшую мумию. Пергаментная кожа, покрытая старческими пятнами, обтягивала череп. Но глаза… Глаза жили отдельной жизнью. Они горели из-под сморщенных век черным, нечеловеческим огнем, в котором не было ни боли, ни страха. Только воля.

— Пришел… — прохрипела она, и в этом звуке не было радости. Только удовлетворение. — Ждала…

Я сел на стул у кровати. Сидеть рядом с ней было физически невыносимо. Казалось, сам воздух в комнате пропитался ее злобой и стал плотным, как вода. Я задыхался. Чтобы не сойти с ума в этой гнетущей тишине, я решил найти себе занятие.
— Тетя Вер, — сказал я, выйдя в сени. — Давай я хоть на чердаке приберусь, все равно делать нечего.
Тетка махнула рукой.
— Делай что хочешь. Только не шуми.

Поднявшись по скрипучей, шаткой лестнице, я оказался в царстве теней и забытых вещей. Пыль лежала таким толстым слоем, что, казалось, поглощала звук. В тусклом свете, пробивающемся сквозь засиженное мухами слуховое окно, я разглядел старые прялки, ржавые керосиновые лампы, перевязанные бечевкой журналы «Работница» и горы какого-то тряпья. А еще — странные предметы, которым я не находил объяснения: пучки сушеных трав, подвешенные к балкам, связки птичьих лапок, потемневшие от времени зеркала, повернутые к стене.

В дальнем углу стоял большой деревянный сундук, окованный железом. Именно в нем, на самом дне, под слоем пожелтевших от времени кружев, я и нашел его. Фотоальбом в тяжелом, потрескавшемся кожаном переплете с тисненым узором, похожим на сплетенных змей.

Я спустился вниз, сел за стол на кухне и открыл его. Десятки старых, выцветших фотографий. Незнакомые строгие лица людей из прошлого века. И у каждого, абсолютно у каждого, были уничтожены глаза. Не просто проткнуты, а выжжены, выскоблены, залиты чернилами. Способы были разными, но результат один — слепые, взирающие из ниоткуда лица. Это была галерея трофеев, коллекция поверженных врагов. Под одной из фотографий, где была изображена красивая молодая пара, я увидел надпись, сделанную корявым, злым бабкиным почерком: «Гордые были. Не хотели по-хорошему». Под другой, с портретом сурового мужчины в военной форме: «Много болтал. Теперь молчит».

Я захлопнул альбом, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Это не было безумием. Это была методичная, холодная работа.

Ночью мне приснился сон. Я стоял посреди темного, выжженного поля под багровым небом. Из потрескавшейся земли, как ростки, поднимались люди. Те самые, с фотографий. Их лица были искажены безмолвной мукой, а из пустых глазниц сочилась черная, вязкая смола. Они не просили о помощи. Они тянули ко мне руки, их пальцы скрючивались, словно хотели схватить, утащить за собой в эту вязкую, безнадежную тьму. Я проснулся от собственного крика, весь в холодном поту.

Следующие два дня были пыткой. Бабка не умирала. Она цеплялась за жизнь с какой-то жуткой, противоестественной силой, словно чего-то ждала. Иногда она впадала в забытье и бормотала странные, обрывочные фразы: «Сила не должна уйти в землю…», «Кровь к крови…», «Он придет за тобой, как приходил за мной…». Я пытался уехать. Но старый автобус сломался, и следующий рейс обещали только через три дня. Мобильный телефон не ловил сеть. Я был в ловушке.

Дом начал играть со мной. По ночам я слышал шаги на чердаке. Вещи меняли свое место. Однажды, войдя на кухню, я увидел, что все ножи на столе лежат лезвиями в мою сторону. Тетка Вера на мои испуганные вопросы только отмахивалась, но в ее глазах я видел тот же страх.

А потом наступила последняя ночь. Я провалился в тяжелый, липкий сон, больше похожий на обморок. И во сне ко мне пришли.

Сначала я почувствовал холод. Не просто холод, а ледяное, могильное оцепенение, от которого застыли жилы. Я с трудом открыл глаза и увидел его. Он стоял у изножья моей кровати. Высокий, неестественно худой мужчина в черном старомодном сюртуке. Его лицо было бледным и невыразительным, как восковая маска, но глаза… У него не было глаз. Только два черных провала, полных мрака и вековой стужи.

— Пора, — сказал он голосом, похожим на шелест осенних листьев. — Хозяйка ждет. Наследник должен принять дар.

Я хотел закричать, пошевелиться, но тело меня не слушалось. Сонный паралич сковал меня по рукам и ногам. А потом из стен, из пола, из самых темных углов комнаты начали проступать тени. Они обретали форму, превращаясь в тех самых людей из альбома. Их слепые лица были обращены ко мне. Это была ее свита. Ее коллекция душ.

Они взяли меня за руки. Их прикосновения были холодными и мертвыми, как прикосновения утопленников. Они подняли меня с кровати и повели из комнаты. Я плыл по темному коридору, беспомощный, как кукла, ведомый процессией проклятых. Их предводитель в черном сюртуке шел впереди, и дверь в комнату бабки открылась перед ним сама, без скрипа.

Она не лежала. Она сидела на кровати, прямая, как струна, и казалась выше и сильнее, чем когда-либо. Глаза ее горели ярче звезд. Вся комната гудела от темной, чудовищной силы, которая исходила от нее.

— Вот, внучек, — прошипела она, и ее губы растянулись в жуткой улыбке, обнажив беззубые десны. — Мое наследство. Вся моя сила. Все они. — Она обвела взглядом тени, столпившиеся за моей спиной. — Они будут служить тебе, как служили мне. Будут выполнять твою волю. А ты будешь служить Хозяину. — Она кивнула на безглазую фигуру в черном. — Просто скажи «да». Возьми мою руку и прими мой дар.

Человек в черном медленно повернул голову в мою сторону. Тени за моей спиной зашептали, подталкивая меня вперед. Их шепот проникал прямо в мозг, обещая власть, знания, долгую жизнь. «Ты сможешь отомстить всем своим врагам…», «Ты познаешь тайны, скрытые от смертных…», «Ты никогда больше не будешь слабым…». Я чувствовал, как эта сила зовет меня, манит, обещает избавить от всех страхов и слабостей. Нужно было лишь протянуть руку.

И в этот момент, на краю пропасти, когда моя воля почти сломалась, я вспомнил. Не что-то конкретное. А простое, почти забытое ощущение. Тепло маминых рук, когда она обнимала меня после того, как бабка запирала меня в чулане. Запах яблочного пирога, который пекла только мама. Солнечный свет на ресницах в то утро, когда я навсегда уехал из этого города. Все то, чего не было в этом доме. Все то, что эта женщина пыталась вытравить из меня в детстве. Все то, что делало меня человеком.

— Нет, — прошептал я. А потом, собрав все силы, всю свою жизнь, всю свою душу в один-единственный крик, я заорал. — НЕТ!

Комнату сотряс беззвучный удар, от которого зазвенело в ушах. Фигура в черном на мгновение утратила свои очертания, рассыпаясь мириадами черных мотыльков. Люди-тени за моей спиной закричали — тонко, пронзительно, как будто им вернули голоса, но вместе с ними и всю их вековую боль.

Бабка смотрела на меня с яростью и… удивлением. Ее лицо начало чернеть, трескаться, как пересохшая земля.

— Глупец… — прошипела она. — Ты умрешь никем…

Она протянула ко мне костлявую руку, но не дотянулась. Ее тело рассыпалось в прах прямо на моих глазах, оставив на скомканных простынях лишь горстку серой пыли. В тот же миг тени вокруг меня исчезли, и я рухнул на пол, наконец-то обретя власть над своим телом.

Я не помню, как выбрался из дома. Я бежал через ночной лес, не разбирая дороги, ломая ветки, пока не вывалился на трассу. Я уехал оттуда и никогда не возвращался. Дом тот, как сказала потом тетка, сгорел дотла на следующую ночь от удара молнии в ясную погоду.

Иногда по ночам, в самые темные часы перед рассветом, мне кажется, что в углу моей комнаты стоит высокий человек в черном сюртуке. Он просто смотрит на меня своими пустыми глазницами. Он ничего не делает. Он просто ждет. Ждет, когда во мне иссякнет то самое тепло, тот самый свет, который помог мне тогда сказать «нет». Но я знаю одно: дар я не принял. И пока во мне есть хоть капля человеческого, он его не получит.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник