Есть тишина, которая лечит, и тишина, которая убивает. Я всегда искал первую. На кладбище, как ни странно, я находил именно ее. Не в самих ритуалах прощания, нет. А в днях после. Когда уходят последние плакальщицы, когда ветер уносит обрывки траурных речей, и между гранитных плит воцаряется покой. Вечный, незыблемый, равнодушный.

Я приезжал на старое Зареченское кладбище раз в год, в конце октября, на годовщину смерти бабушки и деда. Это был мой молчаливый долг, мой ритуал. Я, Кирилл, тридцатидвухлетний звукорежиссер, человек, чья жизнь состояла из упорядоченных звуковых дорожек и выверенных децибелов, находил в этом безмолвии странную гармонию. Я привозил две гвоздики, клал их на холодный камень, вытирал с плиты налипшие листья и просто стоял минут десять. Думал о них. Думал о себе. А потом уезжал, очищенный этой тишиной еще на один год.

В тот день все было иначе. Осень решила показать свой самый скверный характер. Низкое, свинцовое небо сочилось мелким, холодным дождем. Ветер пронизывал до костей. Я выполнил свой ритуал быстрее обычного и уже собирался уходить, когда понял, что оставил в машине термос с горячим чаем. Возвращаться к центральным воротам, делать крюк по раскисшим аллеям не хотелось. Я решил срезать. Пройти через старый, заброшенный сектор, где уже лет пятьдесят никого не хоронили.

Это была плохая идея.

Здесь время остановилось. Могилы вросли в землю, покосившиеся кресты и ржавые ограды утопали в густых зарослях. Тропинок не было. Я шел, продираясь сквозь мокрые ветки, цепляясь за что-то невидимое под ногами. Сумерки сгущались неестественно быстро, будто кто-то накрывал лес черным саваном. Дождь усилился. Я ускорил шаг, перепрыгивая через провалы в земле, и в какой-то момент моя нога не нашла опоры.

Земля под ней просто исчезла.

Я не успел ни вскрикнуть, ни сгруппироваться. Миг пустоты — и я уже лечу вниз, в черную, пахнущую сыростью глотку. Удар о дно был жестким, но не калечащим. Я упал на спину, и из легких вышибло весь воздух. Несколько секунд я просто лежал, глядя вверх на маленький прямоугольник серого, плачущего неба, и не мог понять, что произошло.

Когда первый шок прошел, я сел. Я был на дне свежевырытой могилы. Глубокой, метра два с половиной, не меньше. Стены из мокрой, жирной глины отвесно уходили вверх. Кто и зачем вырыл ее здесь, в заброшенном секторе, было загадкой. Может, готовили место для кого-то, кто завещал быть похороненным рядом с прадедами.

Паника подкралась не сразу. Сначала была лишь досада. Я встал, отряхнулся. Одежда была насквозь мокрой и перепачканной в липкой, холодной грязи. Я попробовал подпрыгнуть, уцепиться за край. Бесполезно. Стены были не только отвесными, но и скользкими. Глина осыпалась под пальцами, забиваясь под ногти.

Я попробовал иначе. Стал делать в стене выемки, ступеньки. Но земля была податливой и вязкой. Она не держала форму. Я копал, а она оплывала, снова и снова. Я пробовал час, может, два. Время потеряло счет. Сумерки превратились в непроглядную ночь. Дождь лил не переставая. Я промок до нитки, замерз до костей и выбился из сил.

Я кричал. Долго, срывая голос. Но кто мог меня услышать здесь, в мертвом сердце старого кладбища? Мой крик тонул в шуме дождя и шелесте мокрых деревьев.

Отчаяние — холодная и вязкая штука. Оно навалилось на меня всей своей тяжестью. Я сел на дно ямы, обхватив колени. Холод пробирал до самого нутра. Я чувствовал, как он поднимается от земли, просачиваясь сквозь одежду, кожу, мышцы. Это был не просто холод. Это был холод самой земли, могильный холод. Он пах прелыми листьями, тленом и еще чем-то — древним, неживым.

Я сидел в этой яме вечность. Грязь была повсюду. Она налипла на одежду, на волосы, на лицо. Я чувствовал ее во рту — скрипучую, с привкусом железа. Она забилась под ногти, впиталась в ссадины на руках, которые я ободрал, пытаясь выбраться. Я стал частью этой могилы. Я дышал ею. Я был ею.

Не знаю, сколько я так просидел. Может, я задремал, провалился в липкое, холодное забытье. Очнулся я от того, что дождь прекратился. В прямоугольнике неба над головой проглянула мутная, водянистая луна. И я увидел то, чего не замечал раньше. Из стены, прямо над моей головой, торчал толстый корень дерева. Он был моей единственной надеждой.

Собрав последние силы, я встал. Тело затекло и не слушалось. Я сделал несколько шагов назад, разбежался и прыгнул. Пальцы вцепились в скользкий корень. Я повис, чувствуя, как разрываются мышцы в плечах. Подтянулся. Еще раз. Ноги нашли опору на стене. Медленно, сантиметр за сантиметром, я полз вверх, оставляя на глине глубокие борозды.

Когда моя голова поравнялась с краем, я замер, переводя дух. И в этот момент я услышал звук. Тихий, похожий на вздох. Он шел из-под земли, совсем рядом. Я замер, прислушиваясь. Вздох повторился. Глухой, протяжный, полный бесконечной усталости.

Страх, первобытный, животный, придал мне сил. Я рванулся вверх, перевалился через край и упал на мокрую траву. Я не стал оглядываться. Я вскочил и побежал. Не разбирая дороги, ломая ветки, спотыкаясь о корни, я бежал прочь от этой проклятой ямы, от этого вздоха, от этого кладбища.

Добравшись до машины, я долго не мог вставить ключ в замок зажигания — руки тряслись так, что зуб не попадал в паз. Когда мотор наконец завелся, я включил печку на полную и выехал на дорогу.

Дома я первым делом залез под душ. Горячая вода обжигала кожу, но не могла согреть. Холод засел где-то глубоко внутри, в самых костях. Я тер себя мочалкой до красноты, но ощущение липкой грязи на коже не проходило. Я посмотрел на свои руки. Кожа на ладонях была содрана, а под ногтями чернела земля. Я пытался вычистить ее, но она сидела так плотно, будто въелась в саму ногтевую пластину.

Той ночью я не спал. Я лежал в кровати, закутавшись в два одеяла, и меня бил озноб. А еще я слышал звуки. Тихие, едва различимые. Шорохи, вздохи, бормотание. Я списывал это на стресс, на разыгравшееся воображение. Но звуки не прекращались. Они были похожи на плохую радиопередачу, где сквозь помехи пробиваются обрывки десятков голосов.

Я еще не знал, что это только начало. Я не знал, что, выбравшись из той могилы, я унес часть ее с собой. Или, что страшнее, часть ее ушла вместе со мной.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Внутренний холод не отпускал. Он стал моим постоянным спутником, тупой, ноющей болью в глубине груди. Я пил горячий чай литрами, носил дома шерстяной свитер, но все было бесполезно. Холод шел изнутри.

Странности нарастали. Вкус еды изменился. Все казалось пресным, бумажным. Единственное, что я отчетливо чувствовал, — это привкус земли во рту. Сырой, чуть сладковатый. Он был со мной постоянно.

А звуки стали громче. Работая в студии, я начал ловить себя на том, что слышу лишнее. В абсолютно чистой, «вылизанной» записи чужого голоса я вдруг различал посторонний шепот. Тихий, неразборчивый. Я перематывал, прослушивал снова и снова — тишина. Но стоило отвлечься, и шепот возвращался. Я проверял аппаратуру, менял кабели, думал, что схожу с ума. Мой слух, мой рабочий инструмент, мой источник гордости, предавал меня.

Однажды я сводил музыкальный трек. Легкая, меланхоличная мелодия фортепиано. И вдруг, поверх музыки, я услышал плач. Тихий, женский, полный такого горя, что у меня волосы на затылке зашевелились. Я сорвал наушники. В студии было тихо. Я снова надел их — плач продолжался, вплетаясь в музыку, как еще одна партия. Я показал запись коллеге.
— Идеально, — сказал он. — Чистый звук.
Он не слышал. Слышал только я.

К звукам добавились боли. Фантомные, блуждающие. То вдруг пронзало сердце острой иглой, так что я хватался за грудь, уверенный, что это инфаркт. Через минуту боль проходила бесследно. То начинало ломить колено, будто в него вбили гвоздь. То голову сжимал ледяной обруч мигрени. Я пошел к врачу. Полное обследование, анализы, МРТ. Вердикт: «Практически здоров. Вероятно, переутомление на нервной почве». Мне прописали витамины и посоветовали больше отдыхать.

Я пытался. Но как отдыхать, когда твое тело живет своей жизнью, а в голове постоянно звучит хор призраков?

Прозрение наступило через неделю после падения. Я ехал на машине по городу, стоял в пробке на набережной. Слева от дороги, за высоким забором, находилось старое городское кладбище. Я никогда не обращал на него внимания. Но в этот раз, когда моя машина поравнялась с воротами, меня ударило.

Это не было похоже ни на что, что я испытывал раньше. Будто в мою голову одновременно включили тысячу радиостанций. Тысячи голосов, криков, стонов, плачей, обрывков песен, молитв, проклятий — все это слилось в один оглушительный, невыносимый гул. Одновременно с этим мое тело пронзили сотни болей. Меня кололо, резало, жгло, ломало. Я чувствовал агонию сердечного приступа, удушье утопленника, жар лихорадки и холод раковой опухоли. Все сразу.

Я свернул на обочину, едва не врезавшись в другую машину. Я вывалился из салона, меня рвало прямо на асфальт. Голова раскалывалась. Я сидел на корточках, обхватив ее руками, и пытался не сойти с ума. Постепенно, по мере того как я отъезжал от кладбища, гул в голове стихал, превращаясь в привычный уже тихий фон. Боли отступили, оставив после себя лишь дрожь во всем теле.

Я сидел в машине еще час, глядя в одну точку. И я понял.

Это была земля. Та земля, что осталась во мне. Под ногтями, в ссадинах, в крови. Она была как антенна. Антенна, настроенная на боль и память мертвых. И чем ближе я был к источнику сигнала, к другому кладбищу, тем сильнее был этот сигнал.

В тот вечер я провел эксперимент. Безумный, пугающий, но необходимый. Я дождался ночи и поехал обратно к тому городскому кладбищу. Я оставил машину в квартале от него и пошел пешком. С каждым шагом к воротам шепот в голове нарастал. Сначала он был как шелест листьев. Потом превратился в гул толпы. У самой ограды он стал почти невыносимым.

Я заставил себя стоять там. Я закрыл глаза и попытался не просто слушать, а вслушиваться. Я, звукорежиссер, попытался разложить этот хаос на отдельные дорожки. И у меня получилось.

Я смог вычленить один голос. Старика. Он кашлял, задыхался, и в его кашле слышались отголоски страха и одиночества. Я пошел вдоль ограды, и в какой-то момент кашель стал громче, отчетливее. Я остановился. Прямо передо мной, в нескольких метрах, за оградой, стоял скромный гранитный памятник. Я смог разобрать имя и даты. Человек умер прошлой зимой, в восемьдесят два года.

Я стоял и слушал его смерть. Я чувствовал, как его легкие наполняются мокротой, как слабеет сердце, как холодеет комната в доме престарелых, где он умирал в полном одиночестве. Я чувствовал не только его физическую боль, но и его тоску. Тоску по детям, которые не приехали. По жене, умершей десять лет назад.

Потом я настроился на другой «сигнал». Молодая женщина. Ее боль была острой, режущей, внизу живота. И вместе с ней — отчаяние, страх за нерожденного ребенка. Она умерла в родах. Я слышал ее крики, суету врачей, писк аппаратуры. И ее последнюю мысль: «Покажите мне его…»

Я провел у ограды всю ночь. Я переходил от могилы к могиле, как проклятый настройщик, слушая симфонию смерти. Я узнал десятки историй. Солдат, вернувшийся с войны без ноги, который до самой смерти чувствовал фантомную боль в ампутированной конечности. Девочка, сбитая машиной, которая вечно переживала миг удара и полета. Мужчина, повесившийся от долгов, который бесконечно ощущал удушье и предсмертный хрип.

Это были не призраки. Это были не духи. Это была память земли. Кладбищенская земля, как губка, впитывала в себя последние эмоции, последние страдания тех, кто был в ней похоронен. А я, благодаря той горстке грязи, что принес с собой, стал ее резонатором. Я стал живым приемником для радиостанции мертвых.

Я вернулся домой под утро, опустошенный и раздавленный. Я посмотрел на свои руки. На коже, вокруг ногтей, проступили тонкие, темные линии, похожие на вены или корни. Они медленно расползались по пальцам. Земля во мне не была мертвым грузом. Она была живой. И она прорастала.

Жизнь превратилась в пытку. Я бросил работу. Как я мог сводить звук, когда в моей голове постоянно звучал хор мертвецов? Я заперся дома. Завесил окна плотными шторами, отключил телефон. Я пытался создать вокруг себя абсолютную тишину, но самая страшная тишина была теперь внутри меня.

Они приходили ко мне постоянно. Их боль стала моей болью. Я просыпался от удушья повешенного, завтракал, чувствуя голодные спазмы умершего от истощения, пытался читать, но перед глазами стоял предсмертный ужас жертвы автокатастрофы. Я перестал быть Кириллом. Я стал коллекцией чужих смертей.

Темные вены на моих руках расползались все дальше. Они поднялись до запястий, тонкие, как паутина, но отчетливые. Кожа над ними стала сухой и холодной на ощупь. Я пытался мазать их кремом, но это было все равно что поливать водой камень. Процесс шел изнутри.

Я начал бояться людей. В каждом прохожем на улице я видел потенциального мертвеца. Я смотрел на смеющуюся девушку и невольно «прослушивал» ее будущее — тромб, который оторвется через десять лет. Я видел играющего ребенка и чувствовал жар менингита, который сведет его в могилу в семь лет. Я не знаю, откуда приходили эти знания. Может, земля во мне чувствовала родственные частицы в живых, те семена смерти, что есть в каждом из нас.

Я перестал выходить из дома. Моим единственным контактом с миром был курьер, который оставлял продукты у двери.

Я пытался бороться. Я пробовал заглушить голоса. Включал громко музыку, но они просто вплетались в нее, превращая симфонию в реквием. Я пробовал пить. Алкоголь приносил временное облегчение, размывал голоса, превращал их в неразборчивый гул. Но похмелье было ужасным. Голоса возвращались с новой силой, яростные, требовательные, будто мстили мне за попытку их заглушить.

Однажды, в пьяном отчаянии, я решил избавиться от источника. Я взял кусачки для ногтей и попытался срезать ноготь на мизинце. Я хотел вырвать его, вычистить ту землю, что сидела под ним. Боль была адской. Я сорвал ноготь, из-под него хлынула кровь. Но под ним была не розовая плоть. Там была плотно спрессованная, черная субстанция, похожая на торф. Она проросла в мое тело.

Я потерял сознание от боли и ужаса.

Очнувшись, я понял, что борьба бессмысленна. Я не могу от них избавиться. Я могу лишь попытаться их понять.

Я снова начал свои «прогулки» к кладбищу. Но теперь я делал это осознанно. Я стал исследователем своей собственной агонии. Я научился лучше контролировать «настройку». Я мог сфокусироваться на одной могиле и слушать ее историю часами.

Я узнал о них все. Не только об их смерти, но и об их жизни. Память земли хранила не только боль, но и сожаления.

Там был учитель, похороненный в дальнем углу. Он умер от старости, тихо, во сне. Его боль была не физической. Он вечно переживал одно и то же воспоминание: как он, будучи молодым, из гордости не извинился перед любимой женщиной. Она ушла. Он прожил долгую, достойную жизнь, но эта заноза так и осталась в его сердце. И теперь его сожаление, как кислота, пропитывало землю вокруг.

Там был молодой парень, разбившийся на мотоцикле. Его последним чувством был не страх, а обида. Обида на отца, который так и не сказал ему, что гордится им. Эта обида была настолько сильной, что я физически ощущал ком в горле, когда стоял у его могилы.

Я стал их исповедником. Их невольным психотерапевтом. Я слушал их истории, переживал их боль, их сожаления. Иногда мне казалось, что после моих «визитов» им становится легче. Эхо их страданий в моей голове становилось чуть тише, будто, поделившись своей болью, они обретали толику покоя.

Но мне легче не становилось. Я был переполнен. Моя собственная личность, мои воспоминания, мои чувства — все это тонуло в океане чужого горя. Кто такой Кирилл? Я уже не помнил. Я был учителем, не попросившим прощения. Я был парнем, не услышавшим похвалы от отца. Я был матерью, не увидевшей своего ребенка.

Темные вены добрались до моих локтей. Я похудел так, что ребра можно было пересчитать. Кожа приобрела сероватый, землистый оттенок. Я смотрел на себя в зеркало и не узнавал. На меня смотрело изможденное существо с провалившимися глазами, в которых застыла вся скорбь старого кладбища.

Я понял, что умираю. Земля во мне медленно, но верно побеждала. Она перестраивала мое тело, делая его более подходящим сосудом для себя. Она превращала меня в живую могилу.

И тогда, на самом дне отчаяния, ко мне пришла мысль. Простая, очевидная. Если я стал таким из-за одной могилы, то, может, именно она и есть ключ? Место, где все началось. Зареченское кладбище. Яма, в которую я упал.

Это была последняя, отчаянная надежда. И я за нее ухватился.

Возвращение на Зареченское было как путешествие в эпицентр кошмара. Чем ближе я подъезжал, тем сильнее менялся «фон» в моей голове. Хор голосов с городского кладбища начал стихать, уступая место чему-то другому. Это была не какофония. Это была одна-единственная, мощная, безмолвная нота. Ощущение присутствия. Древнего, голодного и абсолютно чуждого.

Я оставил машину у ворот и вошел. Здесь, в отличие от городского некрополя, не было тысяч слабых сигналов. Здесь был один. И он тянул меня, как магнит. Мне не нужно было искать дорогу. Я просто шел на этот безмолвный зов.

Старый сектор встретил меня все той же мертвой тишиной. Но теперь я понимал, что она была обманчива. Под ней скрывалась та самая колоссальная, давящая воля.

Я нашел то место. Яму засыпали. На ее месте был свежий холмик рыхлой земли. А на нем — простой деревянный крест. Без таблички. Без имени. Просто две скрещенные палки.

Когда я подошел к холмику, меня накрыло. Мир исчез. Звуки, запахи, свет — все пропало. Я оказался в абсолютной, черной пустоте. И в этой пустоте был только я и Оно. Присутствие.

И я получил ответ. Не словами. Образами, ощущениями, знанием, которое влилось прямо в мой мозг.

Это была не просто земля. Это было нечто другое. Сущность. Древняя, как сама земля. Она не была ни доброй, ни злой. Она была голодной. Она питалась не плотью, а памятью. Эмоциями. Страданиями. Она была паразитом планетарного масштаба.

Кладбища были ее кормушками. Каждая могила была крошечным источником пищи. Но ей нужно было больше. Ей нужен был «пастух». Тот, кто мог бы собирать для нее эманации боли с других могил и приносить их ей.

Яма, в которую я упал, не была случайностью. Это была ловушка. Приманка. Она ждала. Ждала кого-то живого, с достаточно чувствительным сознанием. Упав в нее, я «попробовал» ее, а она «попробовала» меня. Частица ее вошла в меня, превратив в антенну. Вся боль, все страдания, что я впитывал у других могил, не оставались во мне. Они текли через меня, как по проводу, и уходили сюда, к ней, под этот безымянный холм. Я был ее ходячим комбайном по сбору урожая скорби.

А под крестом… под крестом никого не было. Могила была пуста. Это был просто фокус, центр ее силы.

Она заговорила со мной. Без слов. Она показала мне покой. Она предложила мне сделку. Я должен был лечь на этот холм. Соединиться с ней. Отдать ей свое тело и остатки своего сознания. Взамен она обещала тишину. Конец боли. Конец всех этих криков и стонов. Она показала мне это. Ощущение растворения. Превращения в часть чего-то великого, вечного, спокойного. Стать землей. Прохладной, темной, безмолвной.

И это было так соблазнительно.

Я был на грани. Я так устал. Устал от боли, от страха, от чужого горя. Я хотел только одного — чтобы все это кончилось. Я сделал шаг к холму. Я уже готов был опуститься на колени, лечь, сдаться.

И в этот момент, сквозь ее мощный, убаюкивающий зов, пробился один тихий, слабый сигнал. Тот самый, с городского кладбища. Молодая мать, умершая в родах.

Я снова почувствовал ее. Но на этот раз это была не боль. Не страх. Это было другое. Я почувствовал ее отчаянную, всепоглощающую любовь к ребенку, которого она так и не увидела. Любовь, которая была сильнее смерти. Любовь, которая осталась тонкой, звенящей нитью в памяти земли.

И эта нить чистого, человеческого чувства пронзила пелену морока, который напустила на меня сущность.

Я понял. Тишина, которую она предлагала, — это не покой. Это забвение. Она не просто питалась болью. Она стирала все. И боль, и страх, и сожаление… и любовь. Она превращала яркие, сложные, трагические истории человеческих жизней в безликую энергию для себя. Стать частью ее — значило предать их всех. Стереть их последнюю память.

Я посмотрел на свои руки. Темные вены добрались уже до плеч. Я был почти полностью ее. Но та маленькая часть, что еще оставалась Кириллом, сделала свой выбор.

Я не хотел такого покоя.

— Нет!

Я не просто крикнул. Я заорал всем своим существом. Я вложил в этот крик всю свою оставшуюся волю, все свое желание жить. Я оттолкнул ее ментальный зов от себя, как отталкивают стену. Я сконцентрировался не на боли мертвых, а на своей жизни.

Я вспомнил все. Первую поездку на велосипеде. Запах маминых пирогов. Неловкий поцелуй на школьной дискотеке. Шум моря. Лицо моей первой любви. Ощущение теплого солнца на коже. Вкус хорошего кофе. Я вытаскивал из глубин памяти эти простые, человеческие, мои моменты и строил из них баррикаду против ее ледяного забвения.

Каждое воспоминание было ударом. Я бросал их в нее, в эту голодную пустоту. Я утверждал свое право быть. Быть отдельным. Быть Кириллом.

Связь, соединявшая нас, натянулась, как струна. А потом с оглушительным треском лопнула.

Меня отбросило назад, будто от взрывной волны. Я упал на спину, ударившись головой о корень. В глазах потемнело. А когда зрение вернулось, я понял, что все изменилось.

В моей голове была тишина.

Абсолютная, полная, оглушительная. Такая, какой я не слышал уже много недель. Ни шепота, ни криков, ни боли. Ничего. Только шум ветра в деревьях и стук моего собственного сердца.

Я сел. Дрожа, я поднял руки к лицу. Тонкие черные вены, расползшиеся по коже, исчезли. Их не было. Кожа была бледной, но чистой. Я посмотрел на ногти. Под ними была обычная грязь, которую можно вычистить.

Я был свободен.

Я встал и, не оглядываясь, пошел прочь. Прочь от этого холма, от этого кладбища, от этой проклятой земли. Я шел, а потом побежал. Я бежал, пока легкие не начали гореть, а ноги не стали ватными.

Я добежал до машины, сел за руль и уехал. Я ехал всю ночь, не останавливаясь, пока за спиной не осталось несколько сотен километров.

…Прошло полгода. Я продал квартиру в том городе и переехал на юг, к морю. Я снял маленький домик на окраине. Я не вернулся к работе звукорежиссера. Я больше не мог работать со звуком. Я полюбил тишину. Свою собственную, настоящую.

Я прохожу курс психотерапии. Врач говорит, что у меня было тяжелое посттравматическое стрессовое расстройство, вызванное падением и стрессом. Я не спорю. Я никогда не рассказывал ему всей правды. Кто бы мне поверил? Иногда мне кажется, что я и сам себе не верю. Что это был просто долгий, чудовищный кошмар.

Но шрамы остались. Я до сих пор вздрагиваю от запаха сырой земли после дождя. Я обхожу стороной любые кладбища. Иногда по ночам мне снится черная, голодная пустота, и я просыпаюсь в холодном поту.

Но это проходит.

Сегодня я сижу на веранде своего домика. Утреннее солнце греет мне лицо. В руках у меня чашка горячего кофе. Я смотрю на море, на играющих на берегу детей, на чаек в небе. Я слышу шум прибоя, смех, крики птиц.

И больше ничего.

Я один в своем теле. Я один в своем сознании. И в этой оглушительной, благословенной тишине я наконец-то снова учусь быть просто Кириллом. Человеком, который выжил.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник