Полуночный юродивый

После поминок у Потапа (надо же, придумали имечко для единственного наследника дорогие родители) осталось тягостное впечатление. У отца, мать ушла от них более двадцати лет назад к заезжему фокуснику, родственников кроме сына в городе никого не было, и Потапу пришлось приглашать на поминальный стол соседей по подъезду. Гости собрались разношёрстные, отца в округе никто особенно не любил, да и не знал хорошо, по-видимому, и поэтому поминки вскоре переросли в обыкновенную пьянку. Входная дверь то и дело хлопала, впуская новых незваных гостей, а подвыпившие уже на правах старожилов криками встречали их, наливали им по полной "штрафной", весело смеялись. Потап молча сидел в самом углу, под раскидистым фикусом с большими отполированными листьями, и лишь иногда поднимался со своего места, чтобы принести новую порцию холодца и запотевшую из холодильника бутылку водки.
Глядя на опьяневших гостей, он терпеливо ожидал, когда же наконец вся эта бодяга закончится, часто курил, гася сигареты в жестянке в прогорклом масле из-под рижских шпрот, медленно наливаясь опьянением и ненавистью к собравшимся.
За столом вспыхнула перебранка, быстро переросшая во всеобщую драку. Потап медленно вышел из-за стола, молча вытолкал всех гостей на лестничную клетку и, захлопнув обитую потрёпанным дерматином дверь, горько и как-то по-детски обиженно заплакал. Потап любил своего отца. Знал его как человека, хотя может быть в чём-то и слабого, но очень доброго, особенно к нему, к Потапу.
Наскоро прибравшись и перемыв всю посуду, Потап сел за стол на своей маленькой кухне и уже честно, от души, один на один помянул отца.
Ранняя московская осень выдалась дождливой. Мелкие монотонные капли шлёпали по украшенному бензиновыми разводами асфальту, разгоняя с улиц промокших пешеходов и голубей. На Арбате у художников, пишущих на скорую руку портреты заезжих туристов (а Потап именно этим и занимался по большей мере), наступил мёртвый сезон. Прозябнув пару дней под большим зонтом и не поймав ни одного клиента, он решил (давно уже отец собирался) разобраться в квартире — кое-что продать, а лишнее просто элементарно выбросить.
На антресолях среди обыкновенного хлама удивлённый Потап нашёл большую казачью шашку в ножнах. На клинке, украшенном клеймом с соболями, чернела витиеватая гравировка: "Есаулу Потапу Титовичу Луневу от генерал-губернатора за верную службу. Екатеринбург. 1916 годъ".
А в самом углу, за рулонами ломающихся от старости обоев, художник нашёл и казачью папаху светлого каракуля. Но каково же было его удивление, когда из её надорванной подкладки выпала туго перевязанная шёлковой ленточкой скрутка бумаг.
Включив на кухне настольную лампу, он нетерпеливо развернул пожелтевшие уже листки.
"Здравствуй, сын мой Александр. По всей видимости, это моё последнее тебе письмо. Несмотря на приятный во всех отношениях климат Парижа, здоровье моё становится всё хуже и хуже. Туберкулёз и старое ранение в лёгкое делают своё дело — хотя и медленно, но неизбежно. Письмо это я попробую переслать тебе с оказией через красного писателя Максима Горького, человека хотя и чуждого нам, как впрочем по-моему и своим, но, по-моему, порядочного и честного.
Сынок, знай, я очень тебя люблю, ты последний из рода Луневых, но прижать тебя к груди, видно, уже не удастся. Тот пароход с пожелавшими вернуться в Россию казаками, на который я опоздал из-за болезни, был последний. Все казаки, как я узнал позднее, были арестованы и по большей части казнены. Опять обман. Ну как можно верить такой власти? Александр, я не могу оставить тебе достойного наследства, разве что эта карта, которая прилагается к письму. В ней указаны расположения копей в районе Вишнёвых гор с самоцветными уральскими камнями, да и выход золота тоже помечен. Если с умом распорядиться этой картой, то и ты, и все твои потомки навсегда будут достойно обеспечены. Одно прошу тебя, любезный моему сердцу сын мой Александр: если во время разведки этих копей повстречаешь ты так называемого Полуночного Юродивого, немедленно бросай всё найденное и беги, беги прочь, к людям. Значит, поиски кладов Каменного Пояса не для тебя. Так я слышал от старых рудознатцев ещё в детстве, и я им почему-то очень доверю. Хотя кто этот самый Юродивый и есть ли он на самом деле, а не местная ли это легенда, спросить по молодости своей и неверию в то время не удосужился. Ещё раз целую тебя крепко. Твой отец — есаул Потап Титович Лунев. Париж, 1924 год. (Госпиталь св. Григория)."
Последний листочек, который предстал взору озадаченного Потапа, и была та самая карта, выполненная тушью, порыжевшей за столько лет, но всё равно ясно и чётко читаемая.
Странные, но звучные названия, которыми пестрела эта карта, делали её таинственной и одновременно очень реалистичной.
"Пять вёрст на восход от города Миасс. Третья вершина Вишнёвых гор. Лосиный распадок. Выход смарагдов. Малахитовая копь. Яхонтовый ручей. Золотая россыпь" — и кругом жирные крестики, стрелки, направления сторон света, количество шагов.
Утомлённый чтением художник устало протёр глаза, повторяя вполголоса: "Ах да, дед, ах да молодец, казак значит, есаул даже. А отец — ни разу, ни словечка... Ну и ну..."
За окном уже серело осеннее утро, а Потап всё ворочался на своём продавленном диване — то ему мешала скомканная простыня, то подушка казалась слишком жёсткой. Наконец, решив не мучаться в бесполезных попытках уснуть, он встал, сварил кофе и вновь, в который уже раз, перечитал странную весточку из прошлого.
"А что, Потап Александрович, может быть, и в самом деле съездить на Урал, погулять по горам с картой этой, в крайнем случае хоть на натуре посижу. Давно уже пейзажи не писал..."
Чем ближе подбирался фирменный поезд "Южный Урал" к конечной своей станции, чем круче вокруг железнодорожного полотна вставали жёлтые скалы, поросшие у основания сосновым лесом, тем чаще в голову Лунева пробирались сомнения о серьёзности принятого им решения. Он, выросший в путанице московских переулков Старого Арбата, ни разу в жизни не оторвавшись от сутолоки большого города, считающий Измайловский парк густым лесом, и вдруг на тебе — Каменный пояс, тайга, таинственные копи с сокровищами, и совсем один.
Миасский вокзал — неказистое здание из прочного серого базальта — встретил Потапа полным равнодушием. На перроне стоял, покачиваясь, пьяный в зюзю представитель закона в чине капитана милиции и на все Потаповские вопросы отвечал внятно, хотя и несколько однообразно: "Справок не даём. Без комментариев".
Это его "Без комментариев" долго ещё слышал Потап, устремившийся за справками к дородной бабище в засаленной телогрейке — торговке сахарными петушками на длинных плохо оструганных палочках. Чтобы петушки постоянно блестели и имели достойный товарный вид, эта самая бабища высовывала большой, как детский совочек, язык и одним его движением облизывала сразу несколько своих сахарных творений. Шершавый язык торговки сделал своё дело — петухи у неё в руке стали однобокие, и левые крылья у них стали явно короче правых.
"Вишнёвые горы? Да вон они, прямо напротив главного входа в заповедник", — охотно пояснила она, указывая на голубоватые откосы отвесных на первый взгляд гор, блеснувшие на слабеньком осеннем солнце петухами. — "А ты кто ж такой будешь? Никак художник?!" — догадалась бабища, увидев стоящий в сторонке собранный мольберт. — "Ты смотри, художник, не сорвись там с гор-то, дожди скоро пойдут, хвоя мокрая, словно лёд скользкая..."
Она ещё долго что-то говорила в спину Потапу, но тот уже не слышал её, весь с головой погружаясь в странное ощущение интимного слияния с природой, обступающей его со всех сторон.
Высокие, рвущиеся в небо корабельные сосны, казалось, вращали вокруг своих курчавых крон голубовато-белые, чуть прозрачные облака. Из зелёного, непрестанно качающегося моря сосновых верхушек вверх рвались горы, издалека уютные и округлые, но вблизи опасно-неприступные.
Прямо перед входом в Ильменский заповедник стояло обветшалое здание музея с картонной табличкой на входе: "ЗАКРЫТО".
Потап потоптался перед музеем, вглядываясь зачем-то внутрь здания через пыльные стекла, первый раз в жизни повертел в руках компас, закурил и, зайдя за высокие кусты шиповника, вынул свою карту. Если верить в её достоверность, до первого крестика, стоящего прямо у основания Вишнёвых гор и указывающего нахождение копи с выходами к поверхности земли турмалиновых щёток, было не более пяти километров. Художник вздохнул, забросил на спину рюкзак и, приторочив сбоку мольберт, вошёл в лесной полумрак.
Только в лесу Потап сообразил, что, наверное, глупо было начинать свои поиски вечером, что наверняка следовало где-то провести ночь и только утром отправляться в дорогу. Но что сделано, то сделано — мягкий, чуть влажный мох легко поддавался под ногами, идти было приятно, и даже рюкзак не казался ещё угловатым, жёстким и тяжёлым.
Что такое турмалин и как он выглядит, Потап не знал. Одно он знал точно: если в месте, указанном под первым крестиком, он что-нибудь да найдёт, то карте этой, и впрямь, цены не будет.
Компасная стрелка упрямо влекла его прочь от небольшой кабаньей тропы, по которой он шёл последний час. Вздохнув, Лунев шагнул прочь от тропы и тут же провалился в заросшую травой глубокую яму с пологими стенками. "Так вот что такое копи", — оглядываясь вокруг, произнёс Потап. Каменные стены этой ямы несли на себе следы ручной работы, а в углу валялся обломок проржавевшей кирки.
С трудом, расцарапав в кровь пальцы, Потап выбрался наверх и с наслаждением рухнул в росистую траву. Где-то в её ароматных зарослях, прямо возле его головы, вспугнутый кузнечик вновь завёл свою скрипучую шарманку; мимо его руки, расслабленно отброшенной, не спеша прошуршал довольно большой ёж, смешно и как-то неправдоподобно шевеля своим чёрным заострённым носом.
Неожиданно для себя, опьяневший от свежего лесного воздуха, свободы и элемента авантюры, в которой он варился все последние дни, Потап уснул крепко, как в детстве, поджав ноги и сложив ладони под правую щёку. Последние робкие, уже малиновые лучи вечернего солнца пронзили покрытую дрожащей росой паутину и скрылись за дальним Шиханом. Над лесом тихо опустилась ночь.
Когда Потап проснулся, добрый и приветливый при солнечном свете лес предстал ему совсем в ином виде. Чёрные, таинственно шумящие где-то в вышине сосны пугали своим безмолвным величием. Почти касаясь Потаповской головы, с лёгким шуршанием и тонким пронзительным писком вдоль поляны носились летучие мыши. Где-то за туманным кустарником глубоко и устало вздыхало бездонное болото. Сами собой, непроизвольно, зубы Потапа начали мелко и противно постукивать — то ли от пронизывающей всё тело сырости, то ли просто от элементарного страха. Ночь. Страх. Отсыревшие спички скрипят по коробку, ломая податливые головки. Честно говоря, если бы Потап знал, куда бежать, чтобы оказаться на этом сером Миасском вокзале, то он бы выбросил прочь и этот дурацкий рюкзак с молотком и зубилом, завёрнутым в мягкую тряпицу, и этот ненужный в ночи дурацкий компас, и, если быть до конца откровенным, и эту дурацкую дедову карту, и, очертя голову, ломанулся бы туда... Но он не знал куда...
Дрожащий, неверный рассвет застал Потапа, прижавшегося спиной к шершавой сосне, напуганного и уставшего. Вокруг глаз легли тени невыспавшегося человека, а на скулах выступила рыжеватая неопрятная щетина.
Проклиная всё на свете, а в первую очередь свою доверчивость, Потап вновь углубился в гущу леса в поисках первой своей копи с неизвестным ему турмалином.
"Вроде бы здесь", — пробурчал он недовольно, оглядываясь примерно через час, сдирая с лица прилипшую паутину. На небольшой полянке, заросшей брусничником, он заметил неглубокую, покрытую изумрудными пластами мха ямку. Упав на колени, Лунев начал руками сдирать эти прохладные, податливые пласты. Яркие солнечные лучи внезапно осветили поляну, и он на мгновение словно ослеп от отражённых от ярко-чёрных, крупных, почти идеально правильных кристаллов лучей. "Так вот вы какие, турмалины — чёрные...", — довольно прошептал поражённый увиденным зрелищем художник. Он мелко и как-то неприятно рассмеялся, прилёг на краю ямки и задумался, тихо переговариваясь с самим собой.
"То, что турмалины нашлись, это, конечно, здорово. Но на хрена они мне? Нужно не обходить всё подряд, отмеченное в карте, а решить, что сейчас для меня более нужно. Если говорить честно, к походу своему я подготовился далеко не самым лучшим способом."
Потап закурил, положил перед собой карту и, со вкусом вдыхая табачный дым, углубился в её изучение. "Отбросим пока гранаты и александриты, опалы и яхонты. Никуда они не денутся. А вот смарагды, то бишь изумруды, это да. Хороший изумруд сейчас стоит поболее бриллианта. На них сейчас мода."
Срубив всё-таки парочку наиболее красивых и больших турмалиновых друз, он как смог прикрыл следы своего появления здесь — вновь положил мох, присыпав его кое-где пожелтевшей сосновой хвоёй, далеко в кусты выбросил окурок.
Путь его сейчас лежал к перевалу, где должен стоять древний, как сказано в карте, меченный молнией кедр, от которого следовало идти точно на север двести восемьдесят шагов.
Потап шёл через лес, всё выше и выше поднимаясь в горы. Огромные округлые валуны всё чаще и чаще мешали ему подниматься согласно карте. И незаметно для себя он отклонился несколько западнее от своего предполагаемого маршрута. На вершине горы среди складок красного гранита Лунев решил перекусить, и только сейчас понял, что, взяв несколько банок консервов, он совершенно забыл о ноже, чтобы их открывать. Грязно выругавшись и проглотив почти не жуя свой последний хлеб, он сложил на большом валуне консервные банки в виде пирамидки и, поменяв пропотевшие дурно пахнувшие носки, отправился дальше.
Неожиданно пошёл дождь. Сначала мелкий, а потом всё более и более крупный. Мокрые кеды скользили по сосновой хвое, и Потап несколько раз упал, в кровь разбив лицо о шершавый камень. Но самое страшное случилось несколько позднее. При попытке перепрыгнуть на первый взгляд неширокую, но очень глубокую трещину на вершине хребта он со всего размаха ударил запястьем левой руки по покрытому пятнами лишайника валуну. Лёгкий пластмассовый компас сразу же разлетелся на множество осколков, которые, естественно, по закону подлости упали вниз, в трещину, где в самом низу колыхались мокрые сосновые кроны.
Дождь шёл и шёл. Холодные его струи стекали по небритому лицу Потапа, смешиваясь с горькими слезами разочарования неудачливого охотника за самоцветами. Завернувшись в брезентовую штурмовку и забившись в какую-то щель, он попытался переждать дождь, но тот словно нарочно всё набирал и набирал силу. Холодный ручей, решивший проложить свой путь именно в том месте, где лежал Лунев, выгнал его из укрытия. Озлобленный художник с ненавистью смотрел на размытый пейзаж под собой. Серое небо, казалось, упало прямо на вершину утёса, где дрожал промокший и замёрзший человек. Природе было глубоко наплевать на это ничтожество. Точно так же сотни и тысячи лет назад дождь сгонял людей с вершин Уральского хребта, гнал их прочь в редкие поволжские леса, казахские степи... Раскрыв мольберт над собой, Потап попытался прикрыть от дождя хотя бы голову, но струйки воды, скатываясь с покрытой лаком фанеры, прямиком стекали ему прямо за шиворот, и с криком "Мать твою!" он расколотил этюдник о камни. Тюбики с масляной краской, вращаясь, полетели вниз, в много сот метровую пропасть, навстречу промокшим деревьям.
Несколько суток проблуждал Лунев по поросшим корявыми соснами скалам в поисках безопасного спуска. И ровно столько же его поливал бесконечный холодный осенний дождь.
Когда отупевший от холода, бесконечного дождя и недосыпания Потап заметил перед собой нечто похожее на спуск, нога его предательски соскользнула, и он вместе со сползшим пластом жирной глины заскользил вниз, отчаянно цепляясь распоротыми пальцами за мелкую каменную крошку осыпи. Проехав таким способом на животе более ста метров, Лунев сильно ударился головой о толстенное дерево, и сквозь меркнувшее уже сознание, сквозь неверную какую-то мглу он совершенно случайно заметил на жёлтом сосновом стволе глубокий винтообразный шрам. "Нашёл", — простонал Лунев, теряя сознание. — "Я наконец-то нашёл раненый молнией кедр!"
И если бы лес мог ответить Потапу, он бы, несомненно, прошелестел с усмешкой неугомонной осиновой листвой: "Да, ты в самом деле нашёл раненую молнией сосну. Сосну, мой дорогой, всего лишь сосну..."
"Да ты что, паря, разлёгся на камнях? Здеся малахита пропасть, мигом чахотку схватишь."
Лунев приподнялся с каменной крошки, опираясь о ствол сосны, и пристально вглядывался в говорящего. Тот стоял, опершись на кривую сучковатую палку, и на фоне ярко-оранжевой полной луны было видно, что человек отчаянно горбат.
"Да ты кто такой, дед? Уж не этот ли самый, ну как его?" — выдохнул Потап и вдруг с ужасом заметил, что это никакой не дед, а просто тень, отбрасываемая им же самим, так преобразилась на стволе и корнях сосны.
"Ну, Потап", — прошептал испуганно он. — "Так недолго и с ума сойти."
Вдруг где-то справа треснула под ногами сухая ветка, кто-то гулко закашлялся, давясь мокротой, а через минуту всё и стихло.
Лунев пошарил в сырой по-осеннему жёсткой траве изрезанными пальцами, нашёл большой узловатый сук и, смело вступая в чёрное лоно леса, визгливо, как-то по-женски отчаянно закричал: "Эй, ты, старая сука, что ты всё ходишь кругами? Что ты всё кашляешь? Я не боюсь тебя! Ты слышишь, ****ь горбатая? Я вообще никого не боюсь!"
Вернувшись к сосне, Потап почувствовал даже какой-то необычайный прилив сил.
С детства где-то услышанная фраза, что, мол, в лесу мох на деревьях растёт только с южной стороны, и тогда чистая сторона ствола — северная. А может быть, наоборот? Вот в этом Лунев не был уверен, тем более что, обойдя сосну со всех сторон и внимательно прощупав её пробковую кору, Потап что-то вообще не обнаружил мха. Клейкая, остро пахнущая в ночном воздухе смола была, а мха что-то не было...
Решив не заморачиваться особо и отсчитать двести восемьдесят шагов не только на север, но и на остальные части света (тогда уж точно мимо копи не пройдёшь), довольный своей находчивостью художник присел на старый мягкий трухлявый пенёк, обнаруженный неподалёку, и попытался уснуть.
— Да кто ж тебя, милок, учил на осиновых пнях сиживать-то? Они ж соки-то жизненные из человеков зараз, как гадюки, высасывают. Не, непутёвый ты всё-таки человечишка. Дед твой, Потап Титович, или прадед Тит Филаретов сын, например, вот те добрые казаки были, а Филаретович тот ещё и в камнях разбирался. Сердцем их чуял. А ты… — Говоривший мелко рассмеялся и громко, презрительно сплюнул.
Лунев постарался незаметно для вредного старика наклониться, поднял свой сук и со всего размаха, от души врезал насмешнику. Сук со свистом пронёсся по сумрачной предрассветной пустоте и, не встретив никого на своём пути, с силой воткнулся в рыхлую хвойную подстилку. А у Потапа резкой болью отозвалась вывихнутая при этом неудачном ударе кисть правой руки.
— Что, опять за старое? Эх ты, паря, паря… — заговорил дед совсем с другой стороны, где его никак не предполагал прищучить Лунев. И всё так же обидно посмеиваясь, зловредный старикашка пошёл прямо в заросли крапивы и через мгновенье растаял в клубах утреннего тумана. Потап, особо не верующий в бога, попытался неумело перекреститься, но креста на груди он никогда не нашивал, и его попытка выглядела несколько напыщенно и театрально…
— Господи… — раздалось из туманной гущи леса. — Он ещё и крестится! Вот это уж совершенно напрасно!
— Уйди, сволочь! — брошенный на звук старческого смешка сук прошелестел и упал где-то там, далеко от поляны.
А тем временем вокруг уже достаточно рассвело, клочья белесого тумана растрёпались под прохладным ветерком и куда-то исчезли. Отсчитав необходимое количество шагов, Потап наклонился над рюкзаком, пытаясь достать зацепившуюся за что-то сапёрную лопатку. Рука его совершенно случайно наткнулась на плоскую бутылку водки, о которой он совсем было позабыл.
— Говорят, водка — это жидкий хлеб, — удовлетворённо проговорил оголодавший художник и, свинтив крышку, приложился к бутылке. Жидкий хлеб отдавал всеми оттенками аптеки и резиновой пробки, но никак не нормальной водкой. — Ну, что за мерзость… — подумал он, но в животе как-то сразу потеплело, и чувство голода и впрямь несколько притупилось.
Первая его отметка шагов на одну из сторон света пришлась на довольно большое круглое болотце — его Потап решил оставить на последнюю очередь. Вторая пришлась на громадный, словно вырванный у великана коренной зуб, пень. Он подумал, что вряд ли за пару сотен лет дерево смогло бы вырасти на месте копи и успеть погибнуть, почти полностью сопреть в ту труху, которую представлял сейчас этот пень. А вот третья отметка пришлась на нечто странное. Почти идеальным кругом, с совершенно пустым центром, росли в этом месте успевшие покраснеть уже по-осеннему невысокие вишнёвые кусты.
— А… ведьмин круг! Ну как же, читал, читал… — прихлёбывая из фляжки, прошептал почему-то осипшим голосом Потап и, вонзив в податливую подзолистую почву лопатку, принялся за работу.
Мягкая и влажная почва легко копалась, и уже примерно через час, перерубив чей-то, видимо, сосновый корень, Лунев наткнулся на что-то большое и округлое. Здоровенный булыжник, почти чёрный, со словно оплавленными краями, лежал прямо перед ним в мокром рыжем песке. Потап со всего размаха ударил по нему молотком, и булыжник неожиданно легко, как-то сразу раскололся надвое. Яркая зелень, пересечённая тёмными кольцами и завитками, казалась неправдоподобно красивой, даже какой-то нереальной.
— Малахит! — произнёс Лунев хоть и восторженно, но всё-таки с ноткой сожаления в голосе. — Ладно, надо продолжать.
Ещё несколько подобных глыб нашёл Потап в этом рыжем песке. Но вот песок стал заметно светлеть, пока не превратился в совершенно белый, мелкий и даже какой-то шелковистый на ощупь.
Лунев уже стоял во весь свой рост в вырытой им яме, пустая бутылка улетела в кусты, и всё чаще и чаще под Потаповской лопатой скрипели довольно крупные кристаллы кварца и дымчатого хрусталя. Когда Лунев уже собрался вылезать из своей копи, лопата протяжно и противно заскрежетала, и прямо под его мелко задрожавшие ноги выкатилось влажное зелёное чудо.
Большой, почти в два кулака, округлый кристалл сочного травянисто-зелёного цвета лежал на белом, притоптанном, освещённом неярким солнцем песке, и лучи от его граней окрасили стенки копи во все оттенки зелени. Потап с размаху упал перед ним на колени и непослушными пальцами попытался обхватить вожделенную находку.
— Бог в помощь! — раздалось откуда-то сверху, и Лунев прямо над собой увидел вооружённого карабином седока на лошади, одетого в защитную форму с чернооколышевой фуражкой на голове.
— Разве вам не известно, что на территории Государственного Ильменского минералогического заповедника несанкционированная добыча золота и драгоценных камней категорически запрещена?
Всадник смотрел на Лунева спокойно и чуть насмешливо. За его спиной неспешно вырастал горб, а защитная одежда сменялась тёмным брезентовым плащом с остроконечным капюшоном.
— А это опять ты? Сейчас, сейчас я выберусь и всё тебе объясню…
Потап взял лопатку, вырубил в песке несколько ступенек поглубже и, подняв изумруд, выбрался из копи. Всадник спешился и, протянув к кристаллу руку, подался вперёд. Но лучше бы он этого не делал.
Со всего размаха вооружённая камнем рука Лунева опустилась на голову человека, легко ломая своими гранями лаковый козырёк его форменной фуражки, а следом — и лобные кости. Ударив упавшего по голове ещё пару раз, Потап, вставая с колен, обратился насмешливо к распростёртому прямо под лошадиными ногами телу:
— Ну что, сукин сын, поиздевался надо мной на свою голову? Вот и конец тебе, полуночный юродивый!
— Ну, что тебе на это сказать? — раздалось сзади. — Вот теперь я вижу, что ты достоин своего деда. Настоящий казак!
Горбун стоял, придерживая лошадь под уздцы, а та, спокойно нагнув большую голову над покойным, обнюхивала его, слегка подёргивая крутыми ноздрями.
Лунев перевёл свой взгляд с горбуна на убитого им человека и, машинально подняв свой самородок с пожухлой травы, молча и как-то боком, глубоко забирая в лес, побежал прочь.
Мокрый снег медленно, словно нехотя, падал с равнодушно-свинцового неба, налипал на провода, крыши, стилизованные под старину фонари и брусчатку Столешникова переулка. Потап, чисто выбритый и пахнувший резким парфюмом, стоял перед ярко освещённой витриной ювелирного магазина, внимательно и несколько снисходительно разглядывая кольца и серьги с капельками изумруда, выложенными на благородный чёрный бархат.
Вальяжно оттерев плечом что-то горячо говорящую молоденькую продавщицу, он прошёл прямо в кабинет к директору магазина.
— Борис Михайлович, это вы? — спросил он, медленно и весомо выговаривая каждое слово. — Мне говорили, что вы сможете оценить и купить сырец изумруда. Это правда?
— И что, большой камень? — осторожно осведомился Борис Михайлович, внимательно рассматривая Лунева.
— Два килограмма девятьсот тридцать граммов, — ответил тот, запуская руку в яркий пакет.
Директор поражённо встал и громко, видимо, чтобы слышали за стенкой, выбросив вперёд руку с вытянутым пальцем, почти прокричал:
— Немедленно выйдите вон! Я никогда ничего не покупаю с улицы. У нас очень приличный магазин!
Потап недоумённо посмотрел на него, но, всё-таки положив обратно в пакет завернутый в газету камень, медленно пошёл к выходу, спиной чувствуя рассерженно-недоверчивый взгляд ювелира.
Уже подходя к метро, Лунев неожиданно увидел догоняющего его Бориса Михайловича.
— Ну что же вы, батенька… — задыхаясь после быстрой ходьбы, проговорил тот. — Разве так дела делаются? Приходите сегодня к магазину через полчаса, после его закрытия.
Потап ещё переваривал услышанное, а ювелир уже растворился в мареве тяжёлых снежных хлопьев.
— Ну, показывайте своё богатство, — проговорил Борис Михайлович, закрыв за Луневым дверь и приглушив верхний свет в торговом зале.
В кабинете у директора тоже царил полумрак, лишь яркое пятно света от настольной лампы освещало полировку стола. Потап достал чисто отмытый кристалл и аккуратно положил его на стол, прямо в ярко освещённый круг.
Ювелир равнодушно посмотрел сначала на камень, а потом и на Лунева.
— Это всё?
— А этого вам мало? — ощетинился Потап.
— Батенька, вы что, меня за идиота принимаете? Я в ювелирном деле уже более сорока пяти лет, но старческим маразмом пока ещё не страдаю. И, к счастью, ещё могу отличить изумруд от примитивного флюорита. Хотя… из сострадания к вам, что заставил вас топтаться несколько часов в ожидании закрытия магазина, я могу купить у вас этот кристаллик, чисто для украшения витрины. Ну, скажем, рублей за сто двадцать. Согласны?
Потап поднял на ювелира ничего не понимающие глаза и вдруг заметил ту самую редкозубую презрительную усмешку горбуна.
— Опять ты? — выдохнул Лунев и, выставив перед собой руки с широко разведёнными напряжёнными пальцами, двинулся на директора.
Приехавший по тревоге, поднятой сработавшей сигнализацией, наряд милиции с удивлением увидел ползающего по полу Потапа, разложившего на линолеуме изделия с изумрудом, и рядом с ними лежащий большой кристалл ярко-зелёного цвета.
Автор: Господин Борисов
#авторскиерассказы