Цыганочка с выходом

Утром, в первый день Троицы, у Ивана Сурика, звонаря единственной действующей в городке церквушки, сперли велосипед.
Вообще-то велосипед был так себе, видавший виды. Но то, что умыкнули его с церковного двора, довело звонаря до белого каления. Расталкивая на клиросе недовольно шипящих певчих, он, цыкая на них, протиснулся к батюшке и, брызжа слюной от негодования, велел выплатить ему контрибуцию за пропажу.
Батюшка из всей Суриковой тарабарщины понял только неприятно-ознобистое слово «контрибуция», и тоже занервничал.
— Ступай отсюдова, — отмахнулся он в занятости, — позже поговорим.
Это торопливо-выпроваживающее «потом, позже» оскорбляюще покоробило звонарево самолюбие.
— Ну ладно, святой соловей, — выбираясь к выходу, ехидно бросил он через плечо, — я те устрою кузькин перезвон.
У крыльца прыщеватый дьякон с жидкой бородкой верующей девчушке мозги пудрил.
Звонарь с ожившей надеждой оттащил его за рукав рясы в сторону.
— Вы за лисапед мне заплатите, али как?
— За какой лисапед? — обалдело переспросил тот.
— Тот, что ваши святые бараны, то бишь агнцы, у меня туточки свели.
Дьякон небрежно стариковские пальцы с рукава стряхнул и, не ответив, к томно заскучавшей комсомолке вернулся. Но настырный звонарь не отставал.
— Бог подаст,— взъярился дьякон,— катись-ка ты за своим лисапедом.
— Так, так, — согласно закивал головой звонарь и, круто, по-солдатски, развернувшись, пошагал со двора.
— Кто украл-то? — остановил его дьякон.
— Вор.
— Ясно, что вор. Ну а почему за него должна расплачиваться церковь?
— Лыко-мочало — укоризненно покачал головой старик. — Вор-то раб божий, а вы слуги Господни...
— Ну, — нетерпеливо повторил дьякон.
— Гну! — передразнил дед. — Он раб, а вы слуги Господни, вот и платите за своего непутевого раба.
Дьякон тонко, по-кошачьи прыснул:
— Сногсшибательная логика получается. Что, и начальнику милиции, у которого из гаража личную «Волгу» угнали, церковь должна заплатить? Так, по-твоему?
Старик растерялся, но лишь на мгновение:
— Он без вас перебьется, ему жулики с кооператива в момент две «Волги» сварганят, — обескураженно, но упрямо долдонил он. — А мой лисапед на вашей совести, его не с гаража, а с вашего двора уперли!
На том и расстались.
Через двадцать минут в кособоком домишке Вальки-раскладушки, бабенки вольной до жуткого бесстыдства, Сурик, горячо клянясь Иисусом Христом и маршалом Рокоссовским, выклянчил под пенсию чекушку первача. Уходя, стал с неистовым самозабвением креститься на гипсовый барельеф Сталина, что гордо висел на облупленной стене между окон. Кержацкая преданность Иосифу слезно растрогала очередного Валькиного хахаля. Он долго пьяно тискал старику руку, как слюнявый теленок, лез целоваться, и, захлебываясь икотой, костерил перестройку и поголовно всех ее авторов.
Старик соглашательски поддакивал и, маясь, ждал, когда лыко не вяжущий «политик» соблаговолит преподнести уважительную стопочку. Звонарю было начхать и на Сталина, и на Валькиного хахаля. В груди у него горячей скандальной змеей бушевала злость. На кого — он и сам не знал, а вот за что — знал, и потому ему хотелось выпить и забыться.
После второго стакана Валькин хахаль снопом упал на пол вместе с табуретом. Валька героически, как санинструктор на поле боя, поволокла его в угол, заваленный барахлом. Звонарь выпил свою порцию, без зазрения совести засунул в карман галифе стакан и, прихватив два маринованных огурца, не попрощавшись, отправился к церкви. На колокольню забрался злым хорьком. Закрыв люк на сумрачную винтовую лестницу, в мстительной торжественности сел пировать. С чекушкой справился на удивление скоро и, отшвырнув ее, опорожненную, с безразличием в угол, сиплым, но крепким голосом затянул:
Живет моя отрада в высоком тярему,
А в терем тот высокай нет ходу никому...
Двор, запруженный отстоявшим службу народом, на минуту оцепенел, затем дружно, многоголосо сорвался крикливыми угрозами и елейными увещеваниями. Вошедший в раж звонарь и ухом не повел, а с самозабвением тянул про удальца-молодца.
Снизу в крышку люка кто-то грузно и сильно толкнул. Звонарь, сидевший на ней паяцем, от толчка подпрыгнул на вершок и опрокинулся на спину. С лестницы еще несколько раз пытались поднять крышку, но безуспешно.
— Открой, гад, ведь хуже будет. — Звонарь по голосу узнал церковного старосту Ерофея, бывшего при немцах старостой деревенским, и мстительно обрадовался.
— А-а, друг фюрера пожаловал,— заплетающим, костенелым языком с ненавистью прошипел он, переваливаясь со спины на живот. Так было удобней ругаться.
Староста молчал. Звонарь прильнул лицом к полу, слеповато таращась в щель.
— А ведь ты, Ерофей, душегуб, ты на хуторе бабку с малаем сгубил.
— Не был я на том хуторе, понял? Там взвод лейтенанта Айсфогеля орудовал, — торопливо зачастил староста. — Я свой грех перед Родиной искупил, — виновато оправдывался он.
— Ах, у тебя щас и Родина есть! — побелев лицом взвыл звонарь и, прижавшись к доскам, смачно плюнул в щель. Староста поспешно загремел ботинками вниз по лестнице.
— Час милицию вызову, — угрозно пообещал он напоследок.
— Вызывай-вызывай, кровосос фюрерский,— хорохористо отвечал звонарь, поднимаясь на ноги. Спасибо перилам, подсобили. С высоты птичьего полета он ухарски смотрел на церковный двор, на муравьиную суету людей.
Сбежавший вниз староста что-то хамелеонски шептал дьякону на ухо.
— У, иуда, дьякона науськиваешь? — загораясь прежней ненавистью к бывшему предателю, взъерепенился звонарь.— Щас я те отвешу пехотной радости, — злорадно прохрипел он, стаскивая с ноги кирзовый сапог. Сапог слез вместе с портянкой. Звонарь в таком комплекте и запустил им в спину Ерофеева. Сапог, кувыркаясь в полете, нежданно-негаданно припечатался кованой подошвой к хлюпкой, ни в чем не повинной спине дьякона. Старик расстроенно крякнул, но тут же нашел оправдание своей оплошке.
— Энто тебе за лисапед, умный больно, — потухшим голосом пробубнил он, смотря на растревоженную суету людей на церковном дворе. Только комсомолка, переполняемая дьяконовой пропагандой, осатанело швырнула в звонаря палкой. Сучковатая палка до звонницы не долетела, а плюхнулась как раз на головы двух нерасторопных старушек. Бабки от неожиданности взвыли, а комсомолка принялась во всех бедах винить звонаря.
— Дура, — орал сверху старик, — иди сначала ГТО сдай.
Перебрехиваясь с пацанкой, он запоздало увидел двух входящих во двор милиционеров. Звонарь, как карась в сетях, затравленно заметался по площадке, а когда откинулась крышка лаза, он невесть по каким соображениям, скорее от страха, забухал в большой колокол.
Почти полчаса дюжие тренированные служители закона упорно стаскивали по неудобной винтовой лестнице беззвучно, но отчаянно сопротивлявшегося старика. Во дворе из тесной толпы кротко застывших старушек паскудный староста воровато, исподтишка, звонарю пинком саданул. Обессиленный борьбой, звонарь вконец расстроился и, пьяно заплакав, тряпочно повис в железных руках милиционеров.
Из церкви с толпой прихожан вышел батюшка и принялся увещевать Сурика:
— Ты что, Иван, белены объелся? Разве можно на территории церкви так себя вести?
— Ты мне лисапед верни, — оборвал нытье батюшки Сурик и приказно скомандовал милиционерам: — Ведите в кутузку, чё лясы точить.
Батюшка шел следом и уговаривал служивых:
— Вы его лучше домой отведите. Он пьяный как сапожник, он проспится, он ведь единственный в городе звонарь.
— А ты сам звонить будешь, али твой иуда староста? — пьяно дразнил батюшку звонарь, пинком открывая калитку. Священник махнул на звонаря рукой и, подозвав дьякона, начал ему что-то объяснять, кивая на старика.
В переулке напротив магазина звонарь ерепенисто заартачился:
— Не пойду дальше.
— Пойдешь, — дернул за руку сержант.
Второй милиционер, старший лейтенант, резко крикнул ему:
— Оставь его. Ступай в церковь и скажи там, чтобы принесли сапог, — и кивнул на разутую ногу старика.
— Куда? — отпуская руку старика, поинтересовался сержант.
— Улица Глинская, пять, — не спрашивая у звонаря, ответил лейтенант. (Звонарь удивленно захлопал ресницами: откель, мол, знаешь, где я живу?) — Потом иди в отдел и узнай, не было ли серьезных вызовов.
— Подожди здесь, — сказал лейтенант Сурику и зашел в магазин. Старик присел на ствол поваленного возле палисадника магазина дерева и стал ждать, потирая колени. Милиционер вышел скоро с большим бумажным пакетом в руке.
— Ну что, пошли, — сказал он звонарю, раскуривая от зажигалки сигарету.
— А откель ты мой адрес узнал? — обходя небольшую лужицу, с нескрываемым интересом полюбопытствовал звонарь.
— Дядь Вань, — хохотнул милиционер, беря старика под руку. — Ты что, меня не узнал?
— Нет, — признался Сурик, внимательно всматриваясь в лицо лейтенанта.
— Секачева Николая помнишь?
Звонарь оторопело остановился.
— Дык...
— Сосед ты наш в прошлом. Я сын Николаев, Сережка, — огорошил лейтенант. — Как умер отец, мы с матушкой в многоэтажный дом переехали, по сей день там и живем. А помнишь, как ты мне салазки на зиму сделал и удочку с поплавком подарил? Что, забыл, старый бродяга? — приобняв старика за плечи, весело пытал лейтенант.
— С отцом твоим я с измальства рос и воевали мы с ним в одном полку. Помер вот рановато, — грустно покачал головой старик. — Сам-то женатый, али как?
— Али как, — хохотнул смешливый Сережка. — Да ты что, дед, у меня сыну уже три года, смышленый бузотер, — и глаза лейтенанта радужно заблестели, — весь в покойного деда. А ты, дядь Вань, как звонарем-то стал? Всю жизнь плотником был, а тут раз — и звонарь. Нам в отделение звонят и говорят: звонарь на колокольне крышей поехал, забирайте срочно. Вот мы под руку начальнику и попались, он нас и отправил тебя утихомирить, — лейтенант опять захохотал. — Повезло тебе, дядь Вань, что нас отправили, а пошли кого другого — враз бы в кутузку загремел. И не посмотрели бы, что ты полный кавалер ордена Славы.
— Дед у меня звонарем был, вот он меня и приобщил к благому делу. Скажу тебе по секрету: очень добытное место — и харч каждый день, и грошами не обижают, все по-божески. Ты мне вот что скажи, где ты сам столько орденов насобирал в мирное время? Али в милиции по бумажке выдают? — и старик, наступив босой ногой на что-то острое, крякнув, остановился. Лейтенант посмотрел невидящим взглядом на стариковскую ногу и, как-то грустно вздохнув, ответил:
— В Афгане срочную полтора года оттрубил, в разведроте, там и нацепили. Пошли, что ли, дед, — поторопил он старика.
— Да мы, почитай, уже пришли, забыл, что ли, где сам столько лет прожил, — открывая калитку во двор, бухтел звонарь.
— Мать-черемуха, замки делают — не отчинишь, — возился он с замком, зло ругаясь.
В комнатах было аккуратно прибрано. На подоконниках темно алели головки цветов в горшках.
— Шаберка приходит прибирать, — пояснил старик на удивленный взгляд лейтенанта. — Хорошая баба, главное, с понятием, — открывая крышку сундука, нахваливал он соседку.
Лейтенант вытащил из кулька бутылку водки и банку консервов, поставил на стол.
— Вот, дядь Вань, отца моего помянешь, друзья как-никак были. Он, когда болел, все про тебя вспоминал. Так ты уж, дядя Ваня, помяни его…
— Погоди, брат, — сказал звонарь, доставая из глубины сундука бутылку водки, — мы тоже не лаптем щи хлебаем, есть и у нас чем помянуть твоего родителя, моего фронтового кореша. Вот закусить у меня ничего нету. Беда. Бабка-то к вечеру придет, — рассусоливал он, ставя на стол три стакана.
— Да мне нельзя, я на службе, — неуверенно отказывался лейтенант.
— Служба службой, а не помянуть родителя — грех, большой грех, — убеждал звонарь, нарезая хлеб.
Когда длинноволосый батюшка и прыщеватый дьякон вошли во двор Сурикова дома (дьякон вел новенький велосипед с сапогом на багажнике), их встретил разудалый наигрыш гармошки, который рвался из открытого окна избы звонаря. Они подошли к окну и замерли в недоумении. А остолбенеть было от чего. На столе стояла недопитая бутылка водки, в консервной банке чадил незатушенный окурок, возле банки лежала милицейская фуражка и зачем-то балалайка. Сам милиционер сидел на сундуке и, склонив голову набок, с самозабвением играл «цыганочку» на старенькой, потрепанной гармошке. Звонарь, одетый в парадный китель времен войны, весь увешанный орденами и медалями, раскинув руки, стоял посреди комнаты и качал головой в такт мелодии. Гармоника в лейтенантских руках сделала залихватский перебор, и звонарь, то одной, то другой рукой пришлепывая по босым ногам, мелко пошел по кругу, иногда встряхивая седыми волосами.
Это был его любимый танец «Цыганочка с выходом».
Автор: Валерий Коваленко
#Бельскиепросторы