Мы с Митькой приезжали в эти места каждое лето. Глухие болота на границе с Беларусью, в самой чаще Брянского леса. Здесь не было ни связи, ни людей — только мы, наша старая изба на сваях, черная торфяная вода и комариный звон. Отец научил нас любить эту первобытную тишину. Он говорил, что здесь можно услышать, как дышит сама земля. После его смерти эти поездки стали для нас ритуалом, данью памяти.

Митька, мой младший брат, всегда был непоседой. Ему первому надоедало сидеть с удочкой, и он уходил бродить по топям, искать «потаенные места». Я ворчал, но отпускал. Он знал эти болота как свои пять пальцев. В тот день он ушел, как обычно, пообещав вернуться к закату с ведром отборных карасей.

Он вернулся. Но это был уже не совсем Митька.

Он вышел из тумана, шатаясь, и молча рухнул на пороге избы. Его глаза были расширены от ужаса, которого я никогда в нем не видел. Он держался обеими руками за горло, будто пытаясь что-то удержать внутри. Я бросился к нему, думая — укус змеи, анафилактический шок, да что угодно. Но на шее не было ни следа. Ни раны, ни отека.

Он пытался что-то сказать, но из его рта не вырывалось ни звука. Лишь тихое, сиплое дыхание. Его губы двигались, складывались в слова, но голоса не было. Он смотрел на меня с отчаянием утопающего, отчаянно жестикулируя, показывая на свое горло.

Я затащил его внутрь. Осмотрел рот, гортань — ничего. Все было в норме, но он был нем, как рыба. Страх начал ледяными пальцами сжимать мое сердце. До ближайшего поселка — день пути по трясине. Связи нет. Мы были в ловушке.

Всю ночь он не сомкнул глаз, сидя на своей койке и раскачиваясь. Я сидел напротив, сжимая в руках бесполезный телефон, пытаясь поймать хотя бы один «палочку» сети. Около трех часов ночи, в самой густой, мертвой тишине, это случилось в первый раз.

Митька вздрогнул. Его глаза, не мигая, уставились на меня. А потом из его горла, из его собственного, родного рта, раздался его же голос. Чистый, ясный, без хрипа.
— Костя... — сказал он. — Костя, помоги мне...

Я подскочил.
— Митя! Ты можешь говорить! Что случилось?
Но брат лишь сильнее вцепился в горло, а по его щекам покатились слезы. Он отчаянно мотал головой. Его губы были неподвижны. Голос прозвучал снова, на этот раз громче, требовательнее.
— Костя, мне больно! Помоги!

Я замер. И понял. Говорил не он. Что-то говорило им.

Весь следующий день превратился в ад. Митька лежал, обессиленный, глядя в потолок. А тварь, засевшая в нем, училась. Она говорила его голосом, сначала простые фразы, потом — целые предложения. Она копалась в его памяти, вытаскивая оттуда слова, интонации, воспоминания.

— Помнишь, как мы в детстве от бати прятались в погребе? — вдруг спрашивал Митькин голос, а сам Митька при этом корчился от беззвучного крика.
— Мама скоро приедет? Я так хочу ее пирогов, — говорило оно, и я видел, как мой брат пытается закрыть себе рот руками, но его мышцы не слушаются.

Это была самая изощренная пытка, которую можно вообразить. Он был в сознании. Он все понимал. Он был заперт в собственном теле, как в камере пыток, и вынужден был слушать, как нечто использует его голос, его самые светлые воспоминания, превращая их в оружие. А я был вынужден слушать голос брата, зная, что за ним скрывается чудовище.

Ночью я понял, какова его цель. Я услышал на болоте отдаленные голоса — егеря, которых мы встретили по дороге сюда. Они разбили лагерь в паре километров от нас. И тут же тварь в Митьке ожила.
— ПОМОГИТЕ! — закричал Митькин голос, громко, отчаянно, так, что зазвенели стекла. — МЫ ЗДЕСЬ! БРАТ УМИРАЕТ! ПОМОГИТЕ!

Митька бился на койке, его глаза умоляли меня заткнуть его, убить, сделать хоть что-то. Я понял. Эта тварь — не просто паразит. Это хищник-приманка. А мой брат — его удочка.

Я бросился к Митьке, зажал ему рот своей рукой. Он не сопротивлялся, наоборот, он с благодарностью прижался к моей ладони. Но голос не стих. Он стал глуше, но продолжал рваться наружу, вибрируя сквозь мои пальцы.
— СЮДА! ПОЖАЛУЙСТА! СПАСИТЕ!

Я услышал ответные крики. Егеря услышали. Они шли сюда.

— Митька, держись! — я схватил со стола самый большой нож. — Мы должны уходить. Сейчас же.
Я понимал, что если эти люди придут сюда, они умрут. И мой брат умрет.

Я выволок его из избы. Он почти не шел, ноги его подкашивались. А голос его продолжал орать в ночи, ведя егерей по нашему следу. Это была безумная гонка. Мы убегали, а наш собственный голос предательски вел погоню за нами.

Свет фонарей приближался. Мы выбежали на небольшую поляну на краю топи. Я понял, что нам не уйти.
— Митька, слушай меня! — прошептал я ему на ухо, продолжая зажимать ему рот. — Что бы ни случилось, не дай им подойти. Постарайся...

Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не страх, а решимость. Он кивнул.

Из-за деревьев вышли двое. Крепкие мужики с ружьями и фонарями.
— Эй, пацаны, вы чего? — крикнул один из них, ослепляя нас светом. — Кто так орет?

— Уходите! — заорал я. — Уходите, это ловушка!
Но Митькин голос тут же перекрыл мой.
— Не слушайте его! Он сошел с ума! Помогите мне!

Егеря остановились в замешательстве. Один из них, тот, что был постарше, недоверчиво прищурился.
— А ну-ка, парень, — сказал он, обращаясь к Митьке. — Дай-ка я на тебя погляжу.

Он сделал шаг вперед.
И тогда Митька сделал то, чего я никогда не забуду. Он из последних сил вырвался от меня. Он посмотрел на меня, и я увидел в его глазах прощание. А потом он сам, по своей воле, широко открыл рот.

Я увидел это. На мгновение, в свете фонаря. В глубине его горла шевельнулось нечто. Бледно-серое, похожее на огромную пиявку, покрытую присосками. Оно раскрыло свою собственную пасть, похожую на уродливый цветок.

Раздался влажный, рвущий звук.
Существо выстрелило из горла моего брата, как пробка из бутылки, оставляя за собой фонтан крови и ошметки плоти. Митька рухнул на землю, его шея была разорвана изнутри. А тварь, пролетев по воздуху несколько метров, вцепилась в лицо ближайшего егеря.

Началась бойня. Второй егерь вскинул ружье, но было поздно. Тварь была невероятно быстрой. Она металась между мужчинами, оставляя глубокие, рваные раны. Я стоял, парализованный, глядя на бездыханное тело своего брата.

Один из егерей упал. Второй, дико крича, отбивался прикладом. Я не знаю, что на меня нашло. Ярость. Горе. Ненависть. Я схватил нож, который все еще сжимал в руке, и бросился на тварь.

Она была скользкой, упругой. Я бил снова и снова. Она вцепилась в мою руку, ее присоски обожгли кожу. Но я не чувствовал боли. Я резал, пока ее хватка не ослабла, и она не свалилась на землю, дергаясь в конвульсиях. Выживший егерь, весь в крови, подбежал и несколько раз выстрелил в нее в упор.

Мы стояли над ее останками в полной тишине, тяжело дыша. А потом я посмотрел на Митьку. И мой мир рухнул окончательно.

Я не помню, как мы выбрались. Егерь, которого звали Степаном, тащил меня на себе. Я не произнес ни слова.

С тех пор прошло два года. Я живу в городе. Я работаю. Я даже пытаюсь улыбаться. Но я молчу. Я не разговариваю. Совсем. Врачи говорят, что это посттравматический шок. Что это пройдет.
Но я знаю, что это не так.

Я молчу не потому, что не могу. Я молчу, потому что боюсь. Я боюсь своего голоса. Боюсь любого человеческого голоса. Потому что каждый раз, когда я слышу чью-то речь, я вспоминаю, как голос моего брата, самый родной для меня звук на свете, превратился в приманку для монстра.

Иногда по ночам мне снится, что я открываю рот, чтобы закричать.
Но из моего горла доносится лишь тихое, ласковое:
— Костя... помоги мне...
И я просыпаюсь в холодном поту. В тишине. Моя тишина — это моя тюрьма и мое единственное спасение.
Отец был неправ. Иногда, когда земля дышит, лучше не слушать.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник