Утром в палате стояла тишина, натянутая, как струна. Лишь короткие сигналы от прибора, к которому была подключена Лия, пронзали воздух. Маленькая — меньше, чем казалось возможным — девочка лежала под прозрачным куполом инкубатора, и казалось, будто сама жизнь держится за этот хрупкий стон света и воздуха.

Владимир смотрел на её грудь, еле заметно вздымающуюся под плёнкой аппаратного дыхания. На её лицо — смятое, красное, с крошечными, плотно сжатыми веками. Слишком тихая. Слишком неподвижная. Как будто её положили не жить, а быть.

Ольга не плакала. Уже не могла. За последние сутки она истощила все внутренние резервы. Сидела, будто вылепленная из глины, рядом с кроваткой, обхватив колени, и смотрела, как чужой, неумолимый аппарат делает за их дочь то, что должна была делать сама природа.

Доктор, пожилой мужчина с усталыми глазами, говорил с ними мягко, но от этого только больнее.

— Аппарат нужен постоянно. Перевозить её далеко пока нельзя. Состояние стабильное, но тяжёлое. Будем наблюдать.

Они кивали. Как будто кивками можно было договориться с судьбой.

Дом, в который они возвращались, стоял в старом, пыльном микрорайоне. Каменный пятиэтажный, один из тех, что выросли вдоль забора завода ещё в восьмидесятых. Песок под ногами, ржавые качели, хриплая вонь от соседской вытяжки, когда кто-то жарил рыбу. Всё было привычное. Неуютное, но по-своему родное.

На третьем этаже — их трёшка. Комнаты давно требовали ремонта, кухня была узкой, как коридор, а окна глядели на гаражный кооператив. Но здесь Артём делал первые шаги. Здесь ссоры, примирения, запах блинов по утрам, рисунки на обоях. Здесь была их жизнь.

А теперь — пустота. Потому что половина семьи осталась в стерильной тишине отделения интенсивной терапии.

Владимир не знал, как всё уладить. Он работал системным администратором в районной поликлинике, Ольга писала статьи для интернет-изданий — хватало на жизнь, на сына, на летнюю поездку в Ярославль. Но сейчас все деньги уходили в больницу, на такси, на анализы, на лекарства, которые врачи советовали покупать «по знакомству».

Он не привык сдаваться. Но и не привык жить, зная, что его дочь может умереть, пока он меняет краску в принтере.

Решение назревало долго. Он листал сайты недвижимости ночами, вписывая в поисковик фразу «рядом с детской больницей». Он считал, делил, перемножал. Продав дом, добавить немного из накоплений. Взять ипотеку. И переехать ближе. Пусть Ольга будет рядом с Артёмом, чтобы мальчик не чувствовал себя забытым. Пусть она сможет спать. Пусть он сам сможет заезжать к Лие каждый день, пусть хоть на час, но быть рядом.

— Мы всё потеряем, — шептала Ольга, лёжа в темноте.

— Мы всё сохраним, — отвечал он.

— Я боюсь.

— Все боятся. Но мы не одни.

Сын, десятилетний Артём, не задавал много вопросов. Он просто замкнулся, будто ушёл внутрь себя, туда, где никто не мог достать. Он ходил в школу, ел молча, смотрел в окно. Иногда обнимал мать ни с того ни с сего — просто подходил и клал голову ей на грудь. Она гладила его по волосам и чувствовала, как он дрожит. Тогда она тоже плакала.

На очередной смене в больнице, уставившись в окно, Владимир увидел, как солнце ложится на крыши частных домов за рекой. Массивные, яркие, как будто из другой жизни. Уютные, новые. «Счастливые», — промелькнуло у него в голове. И впервые мысль родилась чётко и с болью: А если бы мы жили там? Ближе к отделению. Ближе к ней.

В тот же вечер он наткнулся на объявление. «Соловьиный Сад. Тихий район в 2 км от больницы. Свежий ремонт. Цена обсуждаема.»

Он позвонил.

И спустя сутки стоял у ворот светлого, свежего коттеджа, по одной только архитектуре которого становилось понятно: это был не их уровень. Тепло-серые стены, вьющийся виноград, детская горка в саду. И всё — в полной тишине.

Рядом с ним стояла Ольга. В глазах — надежда. Слабая, боящаяся себя, как огонёк в поле.

Рядом держал отца за руку Артём.

— Мы правда здесь сможем жить? — спросил он.

Владимир посмотрел на дом. Потом — на жену, на сына. И кивнул.

— Мы должны.

Название казалось поэтичным до смешного. Соловьиный Сад. Не район, а строчка из дореволюционного стихотворения. Но когда Владимир впервые заехал туда с семьёй на машине, он понял — имя подобрано точно.

Сад здесь был в каждом дворе: выстриженные кусты, клумбы, идеальные газоны с садовыми гномами и железными журавлями. Много деревьев, лавочки, тихие улочки, вымощенные брусчаткой. Дома — аккуратные, выкрашенные в светлые оттенки, ни один не был выше двух этажей. Почти одинаковые. Почти безупречные.

Он будто попал в фильм. Или в сон.

Ни единой мусорки с распухшим полиэтиленом, ни одной облезлой вывески, ни подростков с наушниками и пивом. На детской площадке играли дети в опрятных одеждах, рядом — мамы с безукоризненным макияжем и усталыми, но живыми глазами. Ольга, сидя на переднем сидении, прошептала:

— Как будто это не Россия.

Владимир кивнул. И добавил:

— Но это наш шанс.

На следующий день они встретились с риелтором. Молодой, подвижный мужчина с густыми волосами и уверенностью в голосе повёл их внутрь дома, провёл по комнатам. Тот был действительно хорош: свежий ремонт в пастельных тонах, камин в гостиной, встроенная техника, дубовая лестница, большая детская с наклейками на стенах.

— Прежние владельцы уехали в Питер. Срочно. Оставили всё, даже посуду. — Он сделал паузу, подбирая слова. — У нас, знаете, сообщество очень тесное. Закрытое. Все друг друга знают. Мы, как большая семья. И прежде чем сделка будет завершена, нужно, чтобы с вами поговорили смотрители района. Это… формальность. Но важная.

Владимир вопросительно поднял брови.

— Зачем?

— У нас своя философия. Здесь нет пьянства, воровства, криков, нет агрессии. Соседи не вызывают участкового, они сначала идут друг к другу на чай. Мы заботимся. Смотрители — это просто трое уважаемых жителей, своего рода совет. Они хотят знать, кто будет с нами жить.

Ольга посмотрела на мужа.

Он пожал плечами:

— Пускай.

Вечером они пришли — трое.

Первым был старик с лицом, как смятый холст: мелкие морщины, седые брови, взгляд, от которого становилось прохладно. Звали его Павел Семёнович.

Вторая — женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой и серьёзным, материнским лицом. Представилась как Марина Петровна.

И третий — высокий, стройный, сдержанный мужчина в дорогом сером пальто. Михаил Александрович.

Они пили чай на новой кухне, вежливо расспрашивали: где работали раньше, почему решили переехать, как здоровье Лии. Женщина искренне всплакнула, услышав про болезнь девочки. Михаил положил руку Владимиру на плечо — движение, казалось бы, лишённое всякой фальши.

— Это место, — сказал он тихо, — не для чужих. Но вы не чужие. Вы с болью. А боль — это то, что делает нас настоящими.

Павел Семёнович молча кивнул. Потом заговорил впервые:

— Здесь есть одно условие. Не сложное, но обязательное. И в нём нет ничего опасного, если делать, как сказано.

Он вынул из кармана сложенный лист бумаги. Разгладил его.

— Иногда — не каждую ночь, но чаще в тёплое время года — в 3:03 ночи раздаётся свист. На улице. Один. Чёткий. Он длится минут пять. За это время... вы не должны выходить из дома. Не открывать окна. Не смотреть. Не слушать. Не говорить о нём. Просто лечь спать. И забыть.

Владимир нахмурился.

— Это что, типа легенда? Или вы шутите?

— Мы серьёзны, — спокойно ответил Михаил. — Никто не пострадал. Ни разу. Но только потому, что мы соблюдаем порядок.

Марина Петровна положила ладонь поверх Ольгиной руки:

— Вы привыкнете. Это странно поначалу. Но вы поймёте, что оно того стоит. Здесь все живут хорошо. Мы не мешаем жизни друг друга, и… нас жизнь не трогает.

Они ушли так же спокойно, как пришли.

На следующий день Владимир подписал документы.

Сделка прошла быстро. Их приветствовали соседи, приносили пироги, предлагали помощь, дарили книги. Район жил размеренно, слаженно, как колония птиц.

Лия в больнице начала дышать лучше. У неё сократили время на аппарате. Врачи впервые заговорили об улучшении.

А на их первом семейном ужине в новом доме, когда Артём достал из коробки семейное фото, Ольга сказала:

— Это действительно может стать новым началом.

Владимир улыбнулся, но в памяти звенел тот голос:

«В 3:03… не открывать. Не смотреть.»

И как бы он ни хотел забыть — он не мог.

Первый раз это случилось на четвёртую ночь.

Владимир проснулся сам — будто что-то дёрнуло его из сна. Тишина стояла в комнате, густая, ночная. За окном ветер тихо шелестел листвой, но этого было мало, чтобы пробудиться. Он хотел перевернуться на бок, как вдруг услышал это.

Свист.

Чистый. Пронзительный. Одинокий, будто он вырывался не из человеческих лёгких, а из самой тьмы. Ни один автомобиль не проехал, ни одна собака не залаяла. Было 3:03 — он это знал, ещё не взглянув на часы.

Свист повторился. Медленно. Как будто кто-то звал.

Он не вскочил. Не подошёл к окну. Просто лежал, сжимая пальцы в кулаки, и слушал, как по коже бегут мурашки.

Справа тихо зашевелилась Ольга. Не открывая глаз, прошептала:

— Слышишь?

— Слышу, — ответил он, стараясь говорить без дрожи.

Они не сказали больше ни слова. Только слушали.

На следующее утро все молчали. Даже Артём. Он лишь сказал за завтраком:

— Там было что-то... рядом. Прямо за деревом. Я не видел, просто... знал.

И Ольга, положив ложку на стол, кивнула.

— Я тоже знала.

Больше они к этой теме не возвращались.

И не открывали окна по ночам.


Продолжение следует

Кладбище страшных историй 

#свистун