Я в то утро вышла на крыльцо своего медпункта, что в селе нашем и замерла.

Сердце так сладко защемило, будто мне не семьдесят скоро, а снова семнадцать, и я первую любовь свою увидала. На завалинке у дома Ивана Петровича, под старой раскидистой грушей, сидели двое. Он - суровый, вечно хмурый дед, и она - Вера Николаевна, наша бывшая учительница, строгая и всегда на прямой спине.
Сидели и пили чай из старых эмалированных кружек. А между ними - блюдце с нарезанными медовыми грушами.
Вы, может, скажете: «Ну и что тут такого, Семёновна? Сидят старики, чай пьют». А то, дорогие мои, что эти двое тридцать лет не разговаривали. Тридцать лет! Жили через забор, а между ними будто не межа с сорняками, а Берлинская стена пролегла. И причиной той войны была как раз эта самая груша.
Ох, чего я только не насмотрелась за эти годы. Вся их жизнь прошла на моих глазах. Иван Петрович, вдовец, бывший тракторист, в этой груше души не чаял. Говорил, ещё отец его сажал. А Вера Николаевна, тоже одинокая, свой огород содержала в таком идеальном порядке, что хоть на выставку вози. Каждый сорняк у неё был на учёте. И вот, каждое лето, спелые, сочные груши падали на её ухоженные грядки с флоксами, мяли ей цветы и, как она говорила, «нарушали эстетический баланс».
Каждое лето - одно и то же.
- Иван! Опять твоя падалица мне все флоксы переломала! Спили ты её, ирода!
А он в ответ из-за забора, кряхтя:
- Да твои флоксы, Николаевна, моей груше в подмётки не годятся! Ей сто лет в обед, она тебя и меня переживёт!
И так из года в год. Он ей - про историю, она ему - про порядок. Никто уступать не хотел. Гордость, знаете ведь, какая штука упрямая. Особенно когда одиночество за плечами стоит и подзуживает: «Держись, не сдавай позиций, а то совсем затопчут». Я и к одному подходила, и к другой. Пыталась мирить.
- Петрович, ну отдай ты ей ведро этих груш в начале сезона, по-соседски.
- Ещё чего! Сама пусть собирает, раз на её территорию летят!
А Вере Николаевне говорю:
- Верочка, ну что тебе эти флоксы? Груши-то медовые, вкусные.
- Валентина, дело не в грушах, а в принципе! Должен же быть порядок!
И вот так они и жили, два упрямых, одиноких человека, отравляя друг другу последние годы тихой, но ядовитой войной. А потом случилась одна ночь.
Был конец августа, ночи уже холодные, с туманами. Мне под утро позвонила Вера Николаевна. Голос дрожит, срывается.
- Семёновна... Валя... Прибегай скорее. Ивану плохо.
У меня душа в пятки ушла. Я свой чемоданчик подхватила - и бегом, прямо в ночной рубашке, только халат накинула.
Прибегаю, а калитка в его двор настежь. Дверь в дом открыта. Вхожу, а там картина... Батюшки мои. Лежит Иван Петрович на полу у печки, бледный как полотно, дышит тяжело, с хрипом. А рядом с ним на коленях - Вера Николаевна. Одна его рука в её ладонях, а другой рукой она ему лоб мокрой тряпочкой протирает и шепчет что-то.
- Держись, Петрович... Слышишь, держись, упрямец старый... Не смей помирать, я тебе не разрешаю...
Я давление померила - высоченное, криз. Укол сделала, таблетки под язык. Сидим, ждём, когда подействует. А она так и не отпускает его руку. Смотрит на него, и в глазах у неё не злость, не обида, а такой страх и такая нежность, что у меня у самой слёзы навернулись.
- Как же ты его нашла, Вера? - спрашиваю шёпотом.
- Да я не спала, окно было открыто. Слышу - у него в доме грохот какой-то, будто мешок с картошкой уронили. А потом тишина. Ждала, ждала... Сердце ёкнуло. Думаю, будь что будет. Забор-то у нас хлипкий... Перелезла. А он вот... лежит.
Когда Петровичу полегчало, и он глаза открыл, первое, что он увидел - это лицо Веры Николаевны. Он так растерянно на неё посмотрел, будто призрака увидел. Хотел что-то сказать, а она ему пальцы к губам приложила.
- Молчи, Петрович. Лежи. Силы береги.
Скорая его в районную больницу увезла. А Вера Николаевна осталась. Прибралась у него в доме, печку растопила, чтоб не выстыл дом. И каждый день, пока он лежал в больнице, она ходила к нему во двор. Полола сорняки, кур его кормила. И собирала под грушей падалицу в ведро. Аккуратно так, каждую грушку обтирала.
Когда Иван Петрович вернулся через неделю, тихий, осунувшийся, он нашёл свой двор в идеальном порядке. А на крыльце стояло ведро отборных, самых красивых груш. Он вышел, сел на завалинку, взял одну грушу в руку и долго на неё смотрел. А потом заплакал. Впервые за много лет, наверное. Тихо так, по-стариковски, беззвучно.
И вот с тех пор всё и изменилось. Никаких громких слов прощения не было. Зачем они, когда всё и так понятно? Она стала заходить к нему с утра, приносила то бульон куриный, то пирожок. Он молча кивал, наливал ей чаю. Они садились на эту самую завалинку, и он чистил для них обоих груши своим старым ножиком.
И вот я стою на крыльце своего медпункта, смотрю на них и думаю: сколько же человеку нужно для счастья? Оказывается, совсем немного. Просто чтобы рядом был кто-то, кто разделит с тобой кружку утреннего чая и вкус медовой груши. И чтобы понять это, им понадобилось тридцать лет вражды и одна страшная ночь.
А вы как думаете, почему мы так часто тратим жизнь на обиды, а самое главное понимаем только тогда, когда оно почти ускользнуло? Поделитесь в комментариях.
Автор: Валентина Семёновна
#рассказы