Мы бурили мертвеца.

Я понял это не сразу. Осознание пришло позже, когда первый из нас начал гнить заживо, улыбаясь и уверяя, что с ним все в порядке. Но если отмотать пленку назад, к самому началу, то да — мы вонзали наш сверхпрочный бур из карбида вольфрама в плоть покойника размером с континент. Имя этому покойнику — вечная мерзлота.

Меня зовут Алексей Воронов. Мне сорок два, и я здесь, на станции «Купол» посреди якутской тундры, не за романтикой полярных ночей и не за великими открытиями. Я здесь за деньгами. Длинными, северными, пахнущими соляркой и одиночеством рублями. Год назад моя жизнь, казавшаяся мне монолитной, как этот лед под ногами, треснула и рассыпалась с оглушительным грохотом. Развод, раздел бизнеса, который я строил пятнадцать лет, и пустая квартира, где эхо шагов напоминало о том, сколько всего я потерял. «Купол» стал моим личным изгнанием, способом сбежать от самого себя и залечить финансовые раны. Я — инженер-буровик. Моя задача проста: следить, чтобы многотонная махина исправно грызла лед и породу, доставая на поверхность керны — ледяные цилиндры, в которых, как в янтарной слезе, застыла история планеты.

Начальником у нас был Поляков, сухой, обветренный мужик лет шестидесяти, для которого Арктика была единственным домом. Он говорил мало, но каждое его слово было весомее тонны льда. Наукой заправляла Лаврова, Елена Игоревна. Женщина с горящими глазами и стальной волей, фанатик палеоклиматологии. Для нее каждый метр керна был священным писанием, которое она читала с благоговением, расшифровывая прошлое Земли. Ну и был Сергей. Серега. Простой, улыбчивый парень, мой сменщик и, наверное, единственный, кого я мог бы назвать здесь приятелем. Мы вместе курили на морозе, молча глядя в белую бесконечность, и это молчание было куда содержательнее пустых разговоров.

В тот день все шло как обычно. Полярный день заливал мир ровным, безжизненным светом, стирая тени и объемы. Не было ни утра, ни вечера, только бесконечное «сейчас». Я стоял у пульта управления буровой установки в нашем основном модуле. Сквозь толстое тройное стекло виднелась лишь белая пустыня да верхушка нашей вышки, уходящая в белесое небо. Внутри пахло озоном от работающей электроники и горьковатым кофе. Датчики показывали стабильные параметры: скорость проходки, температура бура, давление в скважине. Мы уже прошли отметку в полторы тысячи метров. Лаврова сияла — мы добрались до плейстоценового льда, нетронутого миллион лет.

— Еще немного, Леша, — донесся ее голос из динамика внутренней связи. Она сидела в своей лаборатории, в соседнем модуле, и следила за показаниями на дублирующем мониторе. — Чувствую, мы на пороге чего-то грандиозного. Состав газа в пузырьках меняется. Метан падает, появляется что-то… инертное. Не могу пока идентифицировать.

Ее слова оказались пророческими.

В 15:40 по станционному времени буровая установка вздрогнула. Я ощутил это всем телом — короткая, резкая вибрация, прошедшая по палубе. На пульте тревожно пискнул датчик момента вращения. Стрелка прыгнула в красную зону и тут же вернулась обратно.

— Что у вас там, Воронов? — голос Полякова был спокоен, но в нем слышались стальные нотки.

— Похоже, наткнулись на валун или скальную линзу, — доложил я, не отрывая глаз от показателей. — Момент был скакнул, но сейчас норма. Иду в штатном режиме.

Но что-то было не так. Вибрация ушла, но появилось другое ощущение. Словно бур перестал вгрызаться в твердое и вошел во что-то… пустое. Скорость проходки резко увеличилась, а давление в скважине, наоборот, начало падать.

— Лена, смотри давление! — крикнул я в микрофон. — Мы провалились!

— Вижу! — ее голос дрожал от возбуждения. — Боже мой, Леша, это каверна! Древняя полость! Мы должны взять пробу воздуха оттуда! Немедленно!

Серега, который до этого дремал в углу, тут же подскочил.
— Шеф, давление падает стремительно! Может, рванет? Компенсационная закачка не справляется!

Он был прав. Давление снаружи, в толще льда, было колоссальным. Давление внутри нашей скважины, соединенной с этой загадочной полостью, стремилось к нулю. Простой закон физики гласил, что сейчас эту пустоту должно было схлопнуть, раздавить, но этого не происходило. Словно внутри нее было что-то, что держало распор.

— Стоп машина! — приказал Поляков. — Воронов, глуши бур. Сергей, надень маску, выходи наверх. Проверь оголовок скважины. Только визуально, руками ничего не трогать!

Я нажал на красную кнопку. Гудение бура стихло, сменившись лишь мерным гулом генераторов. Наступила тревожная тишина. Серега быстро натянул на себя полярный костюм, проверил кислородный баллон и вышел в тамбур. Я следил за ним по камере, установленной на вышке. Вот его оранжевая фигура появилась на трапе. Он медленно подошел к оголовку скважины — сложному переплетению труб и вентилей, из которого торчал шток нашего бура.

И тут мы все это почувствовали.

Сначала появился запах. Едва уловимый, странный. Он просочился сквозь системы вентиляции, которые должны были фильтровать что угодно. Запах не был похож ни на что. В нем смешались приторная сладость перезрелых фруктов, сырость погреба и еще что-то, еле заметное, почти неуловимое — тяжелый, мясной оттенок.

— Что за… — начал я, но тут же закашлялся. В голове на мгновение помутилось, словно я резко встал.

— Чувствуете? — раздался в динамике голос Лавровой. — Газ… Он идет из скважины. Состав на масс-спектрометре зашкаливает. Неизвестное органическое соединение. Господи, какое древнее…

Я смотрел на монитор, на фигурку Сереги. Он замер у оголовка. Медленно, словно не веря самому себе, он поднял руку в толстой перчатке и поднес к шлему. Он что-то говорил по своей рации, но мы не слышали — он был на другой частоте, напрямую связанной с Поляковым.

— Воронов, возвращай его! — рявкнул Поляков.

Я включил сирену внешнего оповещения. Пронзительный вой разрезал тишину тундры. Серега вздрогнул и, пошатываясь, двинулся обратно к модулю.

Когда он снял шлем в тамбуре, я понял, что что-то не так. Его лицо было бледным, но на щеках горел неестественный румянец.

— Там… тихо, — сказал он, тяжело дыша. — Только шипение легкое. И запах этот… Сладкий такой. Голова кружится.

— Всем проверить датчики CO2 в модулях! — приказал Поляков. — Лаврова, что по токсичности?

— Нулевая, — с недоумением ответила она. — По всем показателям — инертный, безопасный газ. Плотность чуть выше, чем у воздуха. Но состав… я никогда такого не видела. Словно сама вечность вздохнула нам в лицо.

В тот вечер мы загерметизировали скважину. Поляков запретил любые работы до полного анализа газа. Мы сидели в кают-компании и пили чай. Все, кроме Сереги. Он сказал, что устал, и ушел спать. Запах в модулях постепенно выветрился, но его фантомное эхо, казалось, застряло у меня в носоглотке.

На следующий день начался ад.

Я проснулся от странного ощущения. В нашем жилом модуле, где воздух всегда был сухим и стерильным от мороза, отчетливо пахло… гнилью. Не сильно, но навязчиво. Словно кто-то забыл на столе кусок мяса, и он начал портиться. Я встал и пошел на кухню. Чисто. Мусорный бак пуст. Я обошел весь модуль. Запах, казалось, шел отовсюду и ниоткуда.

Когда я встретил Полякова, он тоже хмурился.
— Тоже чуешь?
Я кивнул.
— Надо проверить вентиляцию. Может, фильтр какой сдох.

Но дело было не в фильтре.

Серега вышел к завтраку последним. Он выглядел отдохнувшим, даже слишком. Улыбался, шутил.

— О, а чем это у нас так аппетитно пахнет? — спросил он, садясь за стол. — Как будто шашлыками вчерашними.

Мы с Поляковым переглянулись. Для нас пахло гниющим мясом. Для него — шашлыками.

— Серег, ты как себя чувствуешь? — осторожно спросил я.
— Отлично! Выспался как никогда, — он с аппетитом налил себе кофе. — Только вот рука немного затекла.

Он протянул левую руку и потер ее. И я увидел. На тыльной стороне его ладони, у основания большого пальца, расплывалось небольшое, сантиметра три в диаметре, пятно синюшно-багрового цвета. Оно было точь-в-точь как те, что я видел однажды в морге, куда меня таскали на опознание после аварии.

Трупное пятно.

— Серега, что это у тебя? — мой голос сел.

Он беззаботно посмотрел на свою руку.
— А, это? Да ерунда какая-то. Наверное, отлежал просто. Странное ощущение, знаешь… будто кожа не моя. Холодная такая.

Он потер пятно. Оно не побледнело. Он нажал на него пальцем. Оно осталось таким же багровым. Он был живой, теплый, он дышал, говорил, пил кофе. А его рука, часть его тела, уже была мертва. И он этого не замечал.

Клетки его тела получили приказ умирать. Газ, который мы выпустили из сердца мертвеца-мерзлоты, был не ядом. Он был командой. Командой, отданной на клеточном уровне: «Ты умер. Начинай разлагаться». И его тело послушно выполняло приказ. А мозг, его сознание, его душа — они оставались последними живыми свидетелями, запертыми внутри собственного, распадающегося на части гроба.

Я смотрел на его улыбающееся лицо и на багровое пятно на его руке, и ледяной ужас, куда более страшный, чем арктический мороз, начал медленно подниматься по моему позвоночнику.

Мы не просто бурили мертвеца. Мы заразились его смертью.

Тишина, повисшая над столом, была плотной и тяжелой, как свинцовое одеяло. Кофе в чашке Сергея остывал, испуская пар, похожий на последний вздох. Поляков медленно поднялся, его сустав щелкнул в оглушительной тишине. Он обошел стол и остановился за спиной Сергея, глядя на его руку сверху вниз. Его лицо, обычно непроницаемое, как полярный лед, сейчас было маской сосредоточенной тревоги.

— Сергей, — голос начальника был ровным, но в нем не было и тени тепла. — Сними рубашку.

Серега моргнул, его беззаботная улыбка дрогнула и угасла.
— Зачем, Михалыч? Холодно же.
— Снимай. Это приказ.

Что-то в тоне Полякова заставило бы и мертвого подчиниться. Сергей неуверенно расстегнул пуговицы на своей фланелевой рубахе. Я, Лаврова и Поляков — мы все смотрели, затаив дыхание. Когда он спустил рубашку с плеч, Лаврова тихо ахнула, зажав рот ладонью.

Его торс был картой начинающегося распада. Несколько багровых, как синяки, пятен проступали на груди и на боку, под ребрами. Они были меньше, чем то, что на руке, бледнее, но они были там. Живое, дышащее тело тридцатилетнего здорового мужчины было испещрено неоспоримыми знаками смерти.

— Ну и что это? — спросил Сергей, пытаясь сохранить хорошую мину. Его голос звучал почти вызывающе, как у ребенка, которого поймали на шалости. — Аллергия, наверное. На стиральный порошок новый. Или на консервы.

— Ляг на кушетку в медотсеке, — отрезал Поляков. — Немедленно. Воронов, со мной. Елена Игоревна, берите свой арсенал. Будем разбираться. Никому не выходить из центрального модуля. Связь только внутренняя.

Медотсек был маленькой, стерильно-белой комнатой с кушеткой, шкафом с медикаментами и несколькими диагностическими приборами. Он был рассчитан на обморожения, переломы и аппендицит. Не на это.

Лаврова работала быстро и сосредоточенно. Страх в ее глазах сменился лихорадочным блеском научного азарта. Это была ее территория. Она взяла у Сергея кровь из вены, соскоб эпителия с края пятна, измерила давление, температуру, сатурацию. Все показатели, кроме одного, были в идеальной норме. Температура — 36.6. Давление — 120 на 80. Сатурация — 99%.

— Пульс… — пробормотала она, не отрываясь от экрана кардиомонитора. — Слегка аритмичный. Едва заметные экстрасистолы. Словно сердце иногда… пропускает удар. Задумывается.

Сергей лежал на кушетке, стараясь выглядеть невозмутимым, но я видел, как подрагивают его пальцы. Ужас, который он гнал от себя, начинал просачиваться сквозь броню бравады.

— Может, мне водки грамм сто? — нервно усмехнулся он. — Для дезинфекции. Изнутри.

Никто не ответил. Поляков стоял у двери, скрестив руки на груди, его взгляд был тяжелым. Я отошел к иллюминатору. Снаружи все было по-прежнему: белое безмолвие, белое небо, черная вышка, торчащая из снега, как надгробный крест. Там, на глубине полутора километров, таилась причина этого кошмара. Дыхание древнего мира, которое учило живых умирать.

Лаврова унесла образцы в свою лабораторию. Мы с Поляковым остались с Сергеем. Запах в медотсеке усилился. Теперь я точно знал его источник. Он исходил от Сергея. От его кожи, от его дыхания. Еле уловимый сладковато-трупный смрад.

— Михалыч, я же не сдохну? — тихо спросил Сергей, глядя в потолок. В его голосе больше не было шутливости. Только голый, детский страх.

— Мы во всем разберемся, — глухо ответил Поляков. Но его слова звучали неубедительно. Мы все понимали, что столкнулись с чем-то, для чего в наших инструкциях и в нашем опыте не было протоколов.

Через час Лаврова вызвала нас с Поляковым в лабораторию. Ее лицо было белым как снег за окном. Она указала на экран микроскопа, подключенный к большому монитору.

— Смотрите. Это его кровь. Эритроциты, лейкоциты… все на месте. Но посмотрите на плазму. Видите эти микроскопические частицы? Их там быть не должно. Они не похожи ни на один известный вирус или бактерию. Они… неживые. Как пыль.

Она переключила изображение. На экране появилась клетка кожи, взятая с края пятна.

— А это — апофеоз. Видите? Клетка буквально разбирает сама себя. Это называется апоптоз — программируемая клеточная смерть. Организм использует этот механизм, чтобы избавляться от старых или поврежденных клеток. Но здесь… здесь он запущен в здоровой ткани. Массово. Лавинообразно. Это не некроз от внешнего воздействия. Это клеточное самоубийство в промышленных масштабах. Газ… этот газ не отравляет. Он — информационный агент. Он несет в себе сигнал. Простейшую команду, которая встраивается в регуляторные механизмы клетки и говорит ей только одно: «Твой жизненный цикл завершен».

— И что это значит? — спросил Поляков, хотя, я думаю, он уже знал ответ.

— Это значит, что мы не можем это лечить, — выдохнула Лаврова. — Нельзя вылечить приказ. Это не болезнь. Это… смена состояния. Переход из жизни в смерть, только с одним чудовищным сбоем — высшая нервная деятельность почему-то не затронута. Сознание остается в роли зрителя.

В тот момент я впервые по-настоящему испугался не за Сергея. А за нас. Я, Поляков, Лаврова — мы все дышали этим газом. Меньше, чем Серега, но дышали. Я вспомнил легкое головокружение, приторный запах. Не было никакой гарантии, что прямо сейчас мои собственные клетки не получили тот же самый приказ и не начали обратный отсчет. Я украдкой посмотрел на свои руки. Чистые. Пока.

Мы изолировали Сергея в его жилой комнате. Формально — карантин. Фактически — мы заперли нашего друга умирать, потому что боялись его. Поляков пытался связаться с Большой землей. Он не говорил об утечке газа или странной болезни. Он доложил о нештатной ситуации на скважине и запросил консультацию у медиков по поводу «скоротечного кожного некроза неясной этиологии» у одного из сотрудников. Он был осторожен. Он понимал, что если рассказать правду, нас сочтут сумасшедшими.

День тянулся, как вязкий сироп. Каждые пару часов я приносил Сергею еду и воду, оставляя поднос у двери. Мы переговаривались через закрытую дверь.

— Лех, ну чего там? — спрашивал он. — Придумали что-нибудь? А то мне скучно тут сидеть. Рука совсем онемела, не чувствую ее.

Его голос был бодрым, но я слышал в нем отчаяние. Он пытался делать вид, что все это — временное недоразумение.

Ближе к вечеру он перестал жаловаться. Он начал рассказывать мне анекдоты. Дурацкие, бородатые анекдоты, которые он травил в курилке. Он смеялся, и от этого смеха, доносящегося из-за двери, за которой разлагался живой человек, у меня волосы вставали дыбом.

Около десяти вечера раздался грохот и звон разбитого стекла. Мы с Поляковым бросились к комнате Сергея. Дверь была заперта изнутри.

— Серега! Что случилось? Отвечай! — крикнул Поляков, барабаня в дверь.

В ответ — тишина. Потом раздался сдавленный, всхлипывающий звук. Не крик, а скорее недоуменный стон.

— Ломай! — приказал Поляков.

Мы вдвоем навалились на дверь плечами. Замок, рассчитанный на приватность, а не на штурм, поддался с третьей попытки.

Сергей стоял посреди комнаты. Рядом с ним на полу валялся металлический термос. Окно иллюминатора, защищенное толстым оргстеклом, было цело, но на нем виднелась вмятина. Сергей смотрел на свою левую руку с выражением абсолютного, первобытного ужаса.

Сладковато-трупный запах в комнате был почти невыносим. Пятно на его руке разрослось, покрывая почти всю тыльную сторону ладони. Кожа на нем стала темной, почти черной, и влажной. Но самое страшное было не это.

Пока мы выламывали дверь, он, видимо, решил доказать сам себе, что с ним все в порядке. Он схватил тяжелый термос и со всей силы ударил им по иллюминатору. И кожа на его руке, в месте удара, просто… лопнула. Как перезрелый фрукт. Она разошлась, обнажив то, что было под ней. Не мышцы, не кровь. А темную, студенистую, распадающуюся массу, в которой уже нельзя было различить никаких структур.

И из этой раны, из этого окна в его личный ад, медленно вываливался его указательный палец. Он не был сломан. Он просто отделился от остальной кисти, словно был приклеен на плохой клей, и теперь под собственной тяжестью отрывался, повиснув на тонком лоскуте почерневшей кожи.

Сергей поднял на нас глаза. Его лицо исказилось от чудовищного, нечеловеческого прозрения. Броня из шуток и отрицания рассыпалась в прах. Он наконец-то увидел то же, что и мы. Он наконец-то понял.

— Она… отваливается… — прошептал он, и его голос сорвался на визг. — Леша… она отваливается!

Он закричал. Это был не крик боли. Физической боли он не чувствовал, его нервные окончания в этой области были уже мертвы. Это был крик души, запертой в гниющей тюрьме, крик абсолютного ужаса от того, что твое тело предает тебя самым страшным из возможных способов.

И в этот момент я посмотрел на свою руку. И увидел на ней маленькую, бледную, едва заметную тень. Маленькое облачко синевы, проступающее из-под кожи.

Приказ был отдан и мне. Обратный отсчет начался.

Крик Сергея оборвался так же внезапно, как и начался, сменившись тихим, жалобным скулежом. Это был звук, который издает животное, попавшее в капкан и осознавшее, что лапа уже не принадлежит ему. Поляков, с реакцией старого вояки, шагнул вперед, но не для того, чтобы утешить. Он действовал. Он схватил Сергея за здоровую руку и плечо, резко разворачивая его от нас и от вида его собственного распада.

— Лаврова, аптечка! Сибазон! Быстро!

Я стоял, пригвожденный к месту. Весь мир сузился до маленького, едва заметного синеватого облачка на моей правой руке. Оно было таким бледным, что в другом освещении я мог бы принять его за игру света. Но я знал. Это не было оптической иллюзией. Это был первый иероглиф смертного приговора, начертанный на моей собственной коже. Холод, который я ощутил, не имел ничего общего с температурой в комнате. Это был холод изнутри, холод знания. Приказ отдан. Таймер запущен.

Лаврова, с трясущимися руками, но цепкими пальцами, вскрыла ампулу, набрала в шприц вязкую жидкость. Я смотрел, как Поляков, удерживая скулящего, бьющегося в истерике Сергея, оголил ему плечо. Игла вошла в мышцу. Через минуту тело Сергея обмякло. Его глаза закатились, и он осел в руках Полякова. Кошмар сменился медикаментозным сном.

Мы вдвоем перетащили его на кушетку. Его отделившийся палец упал на пол с тихим, влажным шлепком. Никто из нас не осмелился на него посмотреть. Поляков накрыл Сергея одеялом, брезгливо отвернувшись от изувеченной руки.

— Заприте медотсек снаружи, — приказал он, выходя из комнаты и плотно прикрывая дверь. — Лаврова, на вас связь. Докладывайте в центр, что у Сергея нервный срыв на фоне прогрессирующей инфекции. Ни слова о… деталях. Скажите, что мы ввели ему седативное и наблюдаем.

Она молча кивнула и ушла в радиорубку, ее плечи были ссутулены, словно она постарела на десять лет за десять минут.

Мы с Поляковым остались одни в пустой кают-компании. Он налил себе в стакан воды из кулера и выпил залпом.

— Нам нужно думать, Воронов.
— Думать о чем, Михалыч? — мой голос был хриплым и чужим. — О том, какой формы гробы заказывать? Или как лучше герметизировать этот модуль, когда мы все начнем разваливаться на части?

Он резко повернулся ко мне. В его глазах полыхнула ярость.
— Прекратить панику! Ты — инженер. Я — начальник станции. Мы — не истеричные бабы. Мы решаем проблемы.

И тогда я протянул ему свою правую руку.
— Вот. Решайте.

Он уставился на мою ладонь. На синеватую тень, которая, как мне казалось, за последние полчаса стала чуть ярче, чуть определеннее. Ярость в его глазах сменилась чем-то другим. Тяжелой, свинцовой усталостью. Он потер переносицу и тяжело вздохнул.

— Давно?
— Заметил, когда… с Сергеем это случилось.
— Кто-нибудь еще? Лаврова?
— Не знаю. Не думаю. Мы с Серегой были ближе всех к скважине в момент выброса.

Он снова посмотрел на мою руку, потом мне в глаза.
— Ощущения?
— Никаких. Абсолютно. Если бы я не видел этого, я бы сказал, что здоров как бык.

Поляков отошел к иллюминатору и долго смотрел в белую пустоту. Он не задавал глупых вопросов. Не предлагал помазать йодом. Он принял этот факт так же, как принял бы сообщение о падении давления в системе отопления. Как еще одну проблему, требующую решения.

— Значит, у нас есть… фора, — наконец произнес он, не оборачиваясь. — Мы видели, как это развивается у Сергея. От первого пятна до… этого… прошло чуть больше суток. Значит, у тебя есть примерно столько же. Может, чуть больше, доза была меньше.

Его спокойствие было страшнее любой паники. Он уже начал считать. Он перевел мою жизнь в часы.

Вернулась Лаврова. Она выглядела измученной.
— Я доложила. Они вышлют санборт, как только улучшится погода. Дня через два, три.

— Через три дня от нас с Вороновым останется только куча гниющей органики и пара крепких костей, — мрачно усмехнулся Поляков.

Лаврова перевела взгляд с него на меня, потом на мою руку, которую я все еще держал на весу. Ее губы беззвучно шевельнулись. Она все поняла без слов.

— Нет… — прошептала она. — Нет, только не ты, Леша…

— Лена, — перебил ее Поляков жестко. — Никаких эмоций. Только факты и решения. Ты — ученый. Что мы можем сделать?

Она вздрогнула, словно очнувшись. Ее взгляд стал более сфокусированным.
— Я… я не знаю. Я прогнала все данные еще раз. Это не вирус, не бактерия. Антибиотики бесполезны. Противовирусные — тоже. Это как… как пытаться вылечить старость. Процесс запущен на самом фундаментальном уровне.

— Значит, нужно его остановить, — я сам удивился твердости своего голоса. Осознание того, что я — ходячий мертвец, не парализовало меня, а наоборот, придало какой-то странной, холодной ясности. Страх никуда не делся, он сидел ледяным комком в животе, но над ним надстроилось что-то еще. Упрямство. — Если есть команда «Умри», может, есть и команда «Живи»?

Лаврова подняла на меня глаза. В них мелькнул интерес.
— Антидот… контрсигнал… Да, теоретически… Но где его взять? Мы не можем синтезировать его. Мы даже не знаем его структуру.

— Он может быть там, откуда пришел приказ на смерть, — сказал я, кивая в сторону буровой вышки. — В этой вашей каверне.

Поляков резко обернулся.
— Исключено. Возвращаться к скважине — самоубийство. Мы запечатаем ее к чертовой матери бетоном, как только будет возможность.

— И будем ждать, пока я и Леша не сгнием заживо? — возразила Лаврова, ее голос окреп. — Михал Иваныч, это наш единственный шанс! Газ, который мы поймали, был на выходе. Он прошел полтора километра по трубе, смешался с воздухом. А что, если там, внизу, в самой полости, его состав другой? Что, если там есть не только этот… некро-агент, но и ингибитор? Вещество, которое уравновешивало его миллионы лет? А мы, пробив скважину, нарушили этот баланс, выпустив наверх только самую летучую, смертоносную фракцию?

Ее слова звучали как отчаянная научная фантастика. Но в нашем положении это был единственный проблеск надежды.

— Это безумие, — отрезал Поляков.
— Это — гипотеза, — парировала Лаврова. — И ее нужно проверить. Нам не нужно спускаться туда. Мы можем опустить вниз зонд-пробоотборник. У нас есть один, для работы в агрессивных средах. Мы возьмем чистую пробу прямо из каверны. Если я права и там есть что-то еще, я смогу это выделить. Может, мы сможем создать на его основе сыворотку… или хотя бы газ для ингаляции, который замедлит процесс.

Я смотрел на Полякова. Он был начальником. Его слово — закон. Но я видел в его глазах борьбу. Борьбу между протоколом безопасности и долгом перед своими людьми.

— Это твой единственный шанс, Воронов, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. Словно перекладывая часть ответственности на меня.

— Я готов, — сказал я без колебаний. — Лучше сгинуть, пытаясь что-то сделать, чем сидеть и ждать, когда у меня начнут отваливаться пальцы.

Поляков долго молчал. Потом решительно кивнул.
— Хорошо. Готовьте зонд. У нас есть… — он посмотрел на часы, потом на мою руку, — …часов двадцать. Не больше.

Мы работали всю ночь. Полярный день превратился в полярный вечер, а затем снова в утро, но для нас время слилось в один длинный, лихорадочный рывок. Мы вытащили из хранилища тяжелый, похожий на торпеду, зонд. Я проверял его системы, герметичность, кабель. Лаврова калибровала его датчики и готовила стерильные контейнеры для проб. Поляков обеспечивал нас всем необходимым, молча и эффективно, как хорошо отлаженный механизм.

Я старался не смотреть на свою руку. Но я чувствовал ее. Не боль, нет. Но какое-то странное онемение, словно ее отсидел. И я постоянно ощущал этот запах. Легкий, едва заметный, но для меня он был громче рева генераторов. Запах моего собственного распада.

Когда все было готово, мы втроем вышли на мороз. Ветер бил в лицо ледяной крошкой. Буровая вышка казалась черным скелетом на фоне белого савана.

Мы распечатали скважину. Оттуда дохнуло тем же сладковатым запахом, но мы были в защитных костюмах с замкнутой системой дыхания. Мы медленно, метр за метром, начали опускать зонд в черную глотку, ведущую в ад.

На глубине 1542 метра зонд перестал спускаться. Он достиг полости. Датчики на моем ноутбуке ожили, передавая информацию.

— Давление стабильное… Температура минус сорок… — комментировала Лаврова, глядя через мое плечо. — Состав… Боже мой… Смотрите!

Она ткнула пальцем в график на экране. На нем была та же зловещая кривая неизвестного органического соединения. Но рядом с ней, почти накладываясь на нее, была еще одна. Другое вещество. Его было гораздо больше, чем в том газе, что вырвался наверх.

— Я была права… — прошептала она. — Это оно. Ингибитор. Или что-то вроде того. Оно гораздо тяжелее, менее летучее. Оно осталось внизу. Леша, это шанс! Включай забор проб!

Я потянулся к клавиатуре, чтобы активировать команду. И в этот момент Поляков, смотревший на экран камеры зонда, тихо выругался.

— Что там, Михалыч?
— Смотрите сами.

Я переключил изображение на основной экран. Камера зонда, оснащенная мощной инфракрасной подсветкой, показывала нам то, что было внутри полости. Это не была просто пещера во льду. Стены были покрыты чем-то странным, пористым, похожим на окаменевшую губку. И на дне… на дне что-то лежало.

Что-то огромное. Неподвижное. Покрытое вековой изморозью. Что-то, что не было камнем или льдом. Оно имело форму. Искаженную, чудовищную, но безошибочно узнаваемую.

Это был труп. Труп колоссального, невообразимого существа, которое лежало в этой ледяной гробнице миллионы лет. И газ, который мы выпустили, был не просто продуктом его разложения.

Это было его дыхание.

Молчание в наших наушниках было абсолютным. Мы стояли на пронизывающем ветру, трое маленьких людей в громоздких оранжевых костюмах, и смотрели на экран ноутбука, который был нашим единственным окном в преисподнюю. И из этой преисподней на нас смотрела смерть. Не просто смерть, а Смерть с большой буквы — древняя, исполинская, непостижимая.

Существо на дне каверны было огромным. Даже с учетом искажений широкоугольной камеры зонда, его размеры поражали. Оно лежало, свернувшись, словно в утробе, и занимало почти все дно полости. Это не было похоже ни на одно из вымерших животных, чьи реконструкции я видел в музеях. Ни мамонт, ни шерстистый носорог, ни пещерный медведь. Это было что-то другое. Что-то, чему нет названия в человеческих языках.

Его геометрия была неправильной, чуждой. У него были конечности, но они изгибались под углами, которые казались противоестественными. Его тело, покрытое то ли панцирем, то ли окаменевшей шкурой, не имело четкой симметрии. Оно выглядело так, словно его создала природа, практиковавшаяся в неевклидовой геометрии. Головы в привычном понимании не было, но на одном конце тела угадывалось нечто вроде массивного костяного нароста, изборожденного глубокими, темными впадинами, похожими на глазницы слепого бога.

И все это было покрыто седой бахромой инея, который за миллионы лет сросся с его плотью. Оно не выглядело как просто замороженный труп. Оно выглядело как неотъемлемая часть этого ледяного мира, как геологическое образование, которое лишь по чудовищной случайности когда-то было живым.

— Оно… дышит? — голос Лавровой в наушниках был едва слышным шепотом, полным благоговейного ужаса.

— Оно мертво миллионы лет, Лена, — отрезал Поляков, но его голос был напряжен. — Этот газ — просто результат анаэробного разложения в замкнутом пространстве. Не более.

— Разложения? Михалыч, посмотрите! — она указала пальцем в перчатке на экран. — Никаких следов гниения. Оно идеально сохранилось. Словно умерло вчера. Эта пористая структура на стенах… и на его теле… Это не лед. Это… это грибница. Гигантская, неизвестная науке грибница. Она оплела его, как саркофаг. Она и есть источник этого газа! Существо — это субстрат, питательная среда. А гриб — это то, что производит и «смерть», и «жизнь». Они находятся в симбиозе даже после смерти!

Я смотрел на это и чувствовал, как по спине ползет холодный пот, несмотря на термобелье. Мой собственный, едва начавшийся распад казался ничтожным и жалким на фоне этого монументального, вечного тления. Я был лишь крошечной, незначительной сноской в этой энциклопедии смерти.

— Воронов, забор пробы, — приказал Поляков, возвращая нас к реальности. — Берем газ и убираемся отсюда.

Я тряхнул головой, отгоняя оцепенение, и активировал команду. На экране появилась надпись: «Активация системы забора пробы». Из корпуса зонда выдвинулась тонкая игла. Мы смотрели, как она медленно входит в густую, почти осязаемую атмосферу каверны. Индикаторы на панели начали показывать заполнение контейнеров.

Процесс должен был занять пять минут. Пять минут в присутствии этого мертвого титана казались вечностью. Я не мог оторвать взгляд от его чудовищной, неправильной фигуры. Мне казалось, что одна из темных впадин на его «лице» смотрит прямо на меня сквозь полтора километра льда и объектив камеры.

И тут произошло то, что заставило кровь застыть в моих жилах.

В тот самый момент, когда игла пробоотборника полностью вошла в атмосферу каверны, одна из тонких, похожих на нити, прядей инея на теле существа… шевельнулась.

Это было едва заметное движение. Настолько мимолетное, что я мог бы списать его на помехи в видеосигнале или на движение газа. Но я видел это. И Лаврова тоже. Она издала тихий, сдавленный вскрик.

— Оно живое… — прошептала она.

— Помехи, — отрезал Поляков, но я видел, как он вцепился в край стола с ноутбуком.

А потом шевельнулась еще одна нить. И еще. Словно от нашего вторжения по телу древнего существа пробежала легкая дрожь, как по коже лошади, сгоняющей муху. Это не было похоже на осознанное движение. Скорее, на рефлекс. Рефлекс мертвой плоти.

— Проба взята! — крикнул я, когда на экране загорелся зеленый индикатор. — Поднимаю!

Я нажал на кнопку подъема, не дожидаясь приказа. Лебедка на вышке взвыла, и кабель начал медленно ползти вверх. Я не сводил глаз с экрана, где зонд, похожий на серебристую рыбку, отрывался от дна, унося с собой наш единственный шанс на спасение.

Существо внизу больше не двигалось. Оно снова застыло в своей вечной, неподвижной позе. Но знание того, что оно может двигаться, изменило все. Мы имели дело не просто с мертвой материей. Мы имели дело с чем-то, что находилось на границе между жизнью и смертью, с чем-то, чьи законы нам были неизвестны.

Подъем зонда занял почти час. Час напряженного молчания, пока мы следили за давлением в контейнерах и молились, чтобы кабель выдержал. Когда оголовок зонда наконец показался из скважины, мы все облегченно выдохнули.

Работа пошла быстрее. Мы отсоединили драгоценные контейнеры. Они были ледяными на ощупь. Внутри, под давлением, плескалась наша надежда — сжиженный газ из сердца ледяного ада.

Мы снова загерметизировали скважину, на этот раз с чувством, что закрываем крышку гроба, из которого только что украли что-то очень важное.

В лаборатории Лаврова работала как одержимая. Она поместила один из контейнеров в аналитический бокс и начала колдовать над своими приборами. Мы с Поляковым стояли рядом, не решаясь даже дышать.

— Да… да! — бормотала она, глядя на экран хроматографа. — Вот он, наш «ингибитор». Гораздо более сложная молекула, чем некро-агент. Белковая структура… почти. Невероятно стабильная при низких температурах. Теперь нужно понять, как она работает.

Я снял перчатку и посмотрел на свою руку. Пятно стало больше. Теперь оно было размером с пятирублевую монету, и его края приобрели отчетливый фиолетовый оттенок. Онемение распространилось до запястья. Я чувствовал, как моя плоть медленно, но неумолимо сдает свои позиции. Время уходило.

— Лена, сколько тебе нужно времени? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Я не знаю, Леша! Час, день, неделя? Я должна смоделировать его взаимодействие с клетками. Я попробую сделать раствор для инъекции. Но я не знаю дозировку! Слишком мало — не подействует. Слишком много — может убить тебя на месте!

— У нас нет времени на моделирование, — вмешался Поляков. Его лицо было серым. Он тоже снял перчатку. На его руке, на том же самом месте, что и у меня, проступала бледная, но безошибочная тень.

Приказ был отдан и ему.

Лаврова посмотрела на его руку, потом на мою, и слезы брызнули из ее глаз.
— Нет… Михал Иваныч… и вы тоже…

— Сколько нас? — глухо спросил Поляков.
— Трое, — ответила она, всхлипывая. — Я… я ничего не чувствую. И не вижу. Наверное, я была дальше всех от двери, когда газ пошел…

Она была нашим единственным шансом. Здоровый врач посреди чумного барака.

— Значит, так, — сказал Поляков, взяв себя в руки. — Протокол меняется. Мы не ждем. Ты делаешь два раствора. Один — для Воронова. Второй — для меня. Начинаешь с минимальной расчетной дозы. Если не сработает, будем повышать.

— Но это же… это же игра в русскую рулетку! — воскликнула она.

— Вся наша жизнь здесь — русская рулетка, — отрезал он. — Действуй.

Пока Лаврова готовила сыворотку, я пошел проверить Сергея. Он все еще спал под действием сибазона. Я вошел в медотсек. Запах ударил в нос с новой силой. Это был уже не просто намек на гниение. Это была тяжелая, густая вонь разлагающейся плоти. Я подошел к кушетке и откинул одеяло с его руки.

То, что я увидел, заставило меня попятиться. Кисть распухла и потемнела, превратившись в бесформенный ком. Кожа на ней лопнула уже в нескольких местах, сочась темной, почти черной сукровицей. Но самое страшное было то, что процесс пошел дальше. Темно-фиолетовые прожилки, как корни ядовитого растения, ползли вверх по его предплечью, теряясь под рукавом рубашки.

Я понял, что мы опоздали. Для Сергея мы опоздали. Даже если сыворотка сработает, она не сможет восстановить то, что уже умерло и сгнило.

Я вернулся в лабораторию, когда Лаврова заканчивала. В ее руках были два шприца, наполненных почти бесцветной жидкостью с легким опалесцирующим оттенком.

— Я не знаю, что это сделает с вами, — сказала она, глядя на нас с Поляковым. — Это может быть лекарство. А может — яд.

— Давай сюда, — сказал Поляков, протягивая руку. — Коли мне первому. Я старше, и у меня симптомы проявились позже. Если что-то пойдет не так, у Воронова будет шанс скорректировать дозу.

Я хотел возразить, но он посмотрел на меня так, что все слова застряли в горле. В его взгляде не было страха или героизма. Только холодный расчет. Он был начальником станции до конца.

Лаврова, плача, ввела ему сыворотку в вену на здоровой руке. Мы все замерли, глядя на него.

Прошла минута. Две. Пять.

— Ну? — спросил я.

— Ничего, — ответил Поляков. — Абсолютно никаких ощущений.

Он посмотрел на свою больную руку. Пятно было на месте. Таким же, как и пять минут назад.

— Не сработало, — констатировал он. — Лена, готовь вторую дозу. Двойную.

— Нет! — воскликнула она. — Мы должны подождать! Посмотреть на динамику!

И тут Поляков закашлялся. Сначала тихо, потом все сильнее. Его тело согнулось пополам. Он схватился за грудь, его лицо начало стремительно краснеть, а затем синеть. Он хватал ртом воздух, но не мог вздохнуть.

— Михалыч! — закричал я, бросаясь к нему.

Он упал на колени, его глаза вылезли из орбит. Он смотрел на меня с немым вопросом и ужасом. Изо рта у него пошла розовая пена.

— Отек легких! — закричала Лаврова, роняя второй шприц. — Реакция… анафилактический шок! Адреналин!

Но было поздно. Тело Полякова выгнулось в последней судороге и обмякло. Он затих, лежа на полу лаборатории. Его глаза были открыты и смотрели в потолок. А на руке, которую он протягивал для второй дозы, сине-багровое пятно смерти, казалось, насмехалось над нашей жалкой попыткой его обмануть.

Сыворотка не была лекарством. Она была катализатором. Она не остановила процесс распада. Она ускорила его в сотни раз.

Я смотрел на тело начальника, на разбитый шприц на полу, на свою руку с медленно, но верно растущим пятном. И я понял.

Выхода не было. Мы принесли с собой не надежду. Мы принесли с собой вторую порцию смерти, еще более быструю и жестокую.

В звенящей тишине лаборатории, нарушаемой лишь тихим гулом вентиляции, лежали два тела. Одно — Полякова, чья смерть была быстрой, почти мгновенной, яростной вспышкой биохимической бури. Второе — шприц с «лекарством», разбившийся на полу. Его стеклянные останки блестели в свете ламп, как кристаллизовавшаяся ложь.

Мы с Лавровой стояли над телом начальника, и я впервые осознал всю глубину нашего одиночества. Поляков был нашим стержнем. Его прагматизм, его спокойная уверенность, его протоколы — все это было дамбой, сдерживающей океан хаоса. Теперь дамбу прорвало.

Первой очнулась Лаврова. Ее плач прекратился, сменившись каким-то сухим, прерывистым дыханием.
— Мы не можем оставить его здесь, — проговорила она, глядя в пустоту.
Она была права. Оставить его здесь, в лаборатории, означало бы сдаться. Признать, что это место превратилось из научной станции в морг.

Работа была молчаливой и жуткой. Мы нашли в кладовой большой брезентовый мешок для транспортировки оборудования. Вдвоем, стараясь не смотреть на застывшее лицо Полякова и его открытые, удивленные глаза, мы поместили его тело внутрь. Он был тяжелым, его мышцы уже начали коченеть. Каждый раз, когда моя правая рука, пораженная болезнью, касалась его, я чувствовал онемением сквозь перчатку, как мертвый касается мертвого.

Мы отнесли его в самый дальний, холодный складской модуль, где хранились запасные части для буровой. Температура там была почти как на улице, минус тридцать. Мы положили мешок на стеллаж. Наша импровизированная криокамера. Наш первый покойник.

Вернувшись в жилой модуль, мы рухнули на стулья в кают-компании. Лаврова закрыла лицо руками, ее плечи сотрясались в беззвучных рыданиях. Ее вина была огромной, неподъемной. Это ее гипотеза, ее отчаянная надежда убила Полякова. Ее наука, ее разум, то, чему она посвятила всю жизнь, обернулось орудием убийства.

А я… я смотрел на свою руку. Пятно расползлось, оно уже не было просто пятном. Оно стало областью. Областью мертвой, чужой плоти на моем живом теле. Онемение добралось почти до локтя. Я потрогал кожу здоровой левой рукой. Она была холодной, твердой и не отвечала на прикосновение. Я мог бы вонзить в нее иглу и ничего бы не почувствовал. Я провел по ней ногтем, царапая. На здоровой коже остался бы белый след. На этой не осталось ничего.

И в этот момент страх ушел.

Он не испарился, не растворился. Он просто отодвинулся на задний план, как шум уличного движения за толстым стеклом. На его место пришло спокойствие. Абсолютное, кристально чистое спокойствие обреченного человека. Вся моя прошлая жизнь — карьера, развод, долги, надежды, сожаления — вся эта суета показалась мне вдруг нелепой и незначительной. Я был айсбергом, который всю жизнь плыл по теплому океану, тревожась о своих размерах и форме, и вот наконец вошел в полярные воды, чтобы стать частью вечного льда, которым всегда и был.

Я умру. Это было уже не предположение, а факт. Сыворотка, наш единственный шанс, оказалась ядом. Санборт, если и прилетит, найдет здесь только три трупа и одну обезумевшую от ужаса женщину. Выхода не было. А когда нет выхода, остается только одно — выбрать, как ты пройдешь оставшийся путь.

Я встал и налил два стакана воды. Один протянул Лавровой.
— Лена, пей.
Она подняла на меня заплаканные, безумные глаза.
— Это я… я его убила…
— Ты пыталась его спасти, — сказал я ровно. — И меня. Ты единственная, кто хоть что-то пытался сделать. Ты не виновата. Виновато то, что сидит там, внизу.

Она покачала головой, но воду взяла.

— Мы не можем просто сидеть и ждать, — продолжил я. — Я не буду. Я не хочу превратиться в… в то, во что сейчас превращается Сергей. Я не хочу, чтобы мое сознание наблюдало, как мое тело разваливается на куски в кровати.

— Но что мы можем сделать? — прошептала она. — Все кончено, Леша.

— Нет, — я посмотрел в иллюминатор, на черный силуэт вышки. — Не все. Мы не можем спасти себя. Но мы можем сделать так, чтобы никто и никогда больше не прошел через этот ад. Мы должны уничтожить источник.

Лаврова уставилась на меня.
— Уничтожить? Как?
— У нас есть взрывчатка, — сказал я. — Десятки килограммов эмульсионной взрывчатки для проходки в особо твердых породах. Мы сделаем один большой заряд. Опустим его в скважину, прямо в эту каверну. И взорвем. Обрушим свод. Похороним этого вашего мертвого бога под миллионами тонн льда и камня. Навечно.

Ее глаза расширились. В них впервые за последние часы появился проблеск не страха, а мысли. Ее научный, аналитический ум ухватился за эту задачу.
— Это возможно… — пробормотала она. — Давление… нужно рассчитать мощность заряда, чтобы вызвать направленный обвал, а не просто выброс на поверхность… Нужно учесть структуру льда…

— Вот этим ты и займешься, — кивнул я. — Ты рассчитаешь. А я соберу заряд.

В этот момент из медотсека, где спал Сергей, донесся звук. Глухой, скребущий звук, а за ним — протяжный, нечеловеческий вой. Словно кто-то пытался кричать, но его горло было забито мокрой глиной.

Сибазон перестал действовать.

Мы замерли. Скрежет повторился, на этот раз громче. Словно кто-то водил по металлической двери чем-то твердым. А потом раздался удар. И еще один.

Сергей проснулся. И то, что проснулось в его теле, больше не было нашим другом. Это было чистое страдание, заключенное в гниющую оболочку, и оно хотело выбраться.

— Он выломает дверь, — прошептала Лаврова.

— Я знаю, — сказал я спокойно. — Поэтому работать нужно быстро.

Мы забаррикадировали дверь в кают-компанию столом и тяжелыми ящиками. Удары по двери медотсека становились все сильнее, перемежаясь с булькающим, горловым ревом. Мы не могли ему помочь. Мы могли только отгородиться от его агонии.

Мы перебрались в мастерскую. Я достал ящики со взрывчаткой — желтые, похожие на колбасу, патроны. Достал детонаторы, провода. Мои руки работали уверенно и четко. Онемевшая правая рука была неудобной, непослушной, но я заставлял ее работать, прижимая провода здоровой левой. Я не чувствовал страха перед взрывчаткой. Что она могла сделать со мной? Убить? Смерть уже жила во мне, она была моим новым состоянием.

Лаврова сидела за своим ноутбуком, выведя на экран геологические карты нашей скважины. Она лихорадочно стучала по клавишам, ее лицо было сосредоточенным. Она не спасала мир. Она решала сложнейшую инженерную задачу. И эта работа была ее спасением от вины и ужаса.

— Нужно около восьмидесяти килограммов, — сказала она через час, не отрываясь от экрана. — Заряд нужно разместить на зонде, чтобы он завис точно в центре каверны. И нам понадобится усиленный кабель-детонатор. Штатный может не сработать на такой глубине.

— Сделаем, — кивнул я, скручивая провода.

Удары по двери медотсека прекратились. Наступила тишина, которая была еще страшнее, чем грохот. Что он делает? Успокоился? Потерял сознание? Или нашел другой выход?

Я посмотрел на свою руку. Пятно теперь покрывало ее почти полностью, до самого локтя. Кожа потемнела и стала какой-то рыхлой на вид. Я знал, что под ней происходит тот же самый процесс, что и у Сергея. Скоро и моя плоть начнет отслаиваться от костей.

Мне оставалось часов двенадцать. Может, меньше.

— Лена, — сказал я тихо. — Когда все будет готово, ты уйдешь в самый дальний модуль. И загерметизируешь его. Чтобы, если что-то пойдет не так, у тебя был шанс.
Она подняла на меня глаза.
— А ты?
— А я нажму на кнопку.

В этом не было героизма. Это был простой, холодный расчет. Как у Полякова. Я был расходным материалом. Моя жизнь почти кончилась. Ее — нет. И если мой последний поступок позволит ей выжить и рассказать миру правду, значит, мое бессмысленное гниение заживо обретет хоть какой-то смысл.

Я закончил собирать основной заряд. Массивный, тяжелый узел смерти и надежды. Я посмотрел на него, потом на свою мертвеющую руку.

Инструмент разрушения. И инструмент спасения. Все зависело от того, в чьих руках он окажется. И на что эти руки еще были способны.

Тишина, наступившая после грохота и рева, была обманчивой. Это была не тишина покоя, а тишина хищника, затаившегося в засаде. Каждый гул генератора, каждый скрип металлической обшивки станции от мороза казался мне предвестником чего-то ужасного. Мы с Лавровой работали, не поднимая голов, боясь встретиться взглядами. Боясь увидеть в глазах друг у друга отражение нашего общего кошмара.

Я закончил с основным зарядом. Теперь нужно было прикрепить его к зонду и подготовить кабель-детонатор. Моя правая рука стала почти бесполезной. Она висела вдоль тела, как чужой, пришитый по ошибке предмет. Онемение сменилось новым ощущением — чувством пустоты. Словно внутри кожи, под слоем мертвых мышц, не было ничего. Я знал, что это не так, что там идет чудовищная работа по демонтажу моего тела, но ощущалось это именно как пустота. Ткань, потерявшая связь с жизнью.

— Кабель, — сказала Лаврова, не отрываясь от своих расчетов. — Нам нужен бронированный оптоволоконный кабель. Он в том же складском модуле, где… где мы оставили Михал Иваныча.

Я кивнул. Возвращаться туда не хотелось. Но выбора не было.
— Я схожу. А ты… запрись здесь. И не открывай, пока не услышишь мой голос.
Она посмотрела на меня, и в ее взгляде была не только тревога за меня, но и страх остаться одной.
— Леша, будь осторожен.

Я взял с собой тяжелый гаечный ключ. Не то чтобы я верил, что он поможет против того, во что превращался Сергей, но его вес в здоровой левой руке придавал иллюзию контроля.

Путь до складского модуля лежал через всю станцию, мимо забаррикадированной кают-компании, мимо зловеще молчащего медотсека. Я шел тихо, прислушиваясь к каждому шороху. Тишина. Только мерное гудение систем жизнеобеспечения.

Дверь медотсека была на месте. Никаких следов взлома. Я осторожно подошел ближе. И почувствовал его. Запах. Он изменился. В нем больше не было той приторной сладости. Теперь это была чистая, концентрированная вонь разложения, смешанная с чем-то еще. С едким, химическим запахом, похожим на озон или кислоту.

Я присмотрелся к двери. И увидел. Металл вокруг замка и дверной ручки… он был другого цвета. Не серый, а черный, матовый. И он выглядел так, словно его разъела коррозия. Я протянул ключ и осторожно ткнул в почерневшую область. Металл, который должен был выдержать удар кувалды, раскрошился, как сухой уголь, осыпавшись на пол черной пылью.

Холод пробежал по моей спине. Это не была грубая сила. Это было что-то другое. Он не выломал дверь. Он ее растворил.

Я отступил, сердце колотилось где-то в горле. Он был на свободе. Где-то на станции. Он мог быть где угодно.

Я заставил себя двигаться дальше. Дрожащей рукой открыл дверь на склад. Внутри было темно и холодно. Я щелкнул выключателем. Тусклые лампы под потолком замигали, осветив ряды стеллажей. И мешок. Брезентовый мешок с телом Полякова лежал на своем месте.

Я быстро нашел бухту с нужным кабелем. Она была тяжелой, килограммов тридцать. Я взвалил ее на плечо, и моя больная правая рука безвольно ударилась о металл. Я не почувствовал боли. Только глухой, чужой стук.

Когда я возвращался, я увидел следы.

Они вели из медотсека. Но это были не следы ботинок. Это были мокрые, темные пятна на полу, словно кто-то пролил вязкую, черную жидкость. Пятна были неправильной формы, и они вели не в сторону жилых комнат, а в сторону… вентиляционной шахты. Решетка на стене, закрывавшая вход в систему вентиляции, была сорвана. Ее выгнутые, искореженные прутья валялись на полу, покрытые той же черной, едкой слизью.

Он ушел в вентиляцию.

Эта мысль была страшнее, чем если бы он просто бродил по коридорам. Вентиляционная система — это кровеносные сосуды станции. Она связывала все модули. Он мог появиться где угодно. В любой комнате. В любой момент. Вылезти из-под потолка, из-за стены.

Я почти бегом добрался до мастерской. Лаврова впустила меня, ее лицо было бледным от страха.
— Он выбрался, — сказал я, бросая кабель на пол. — Он в вентиляции.

Мы замолчали, прислушиваясь. Теперь каждый звук вентилятора, каждый шорох в воздуховоде казался его шагами. Мы больше не были в безопасности. Станция перестала быть нашей крепостью. Она стала его охотничьими угодьями.

— Нам нужно торопиться, — сказала Лаврова, ее голос был твердым, страх уступал место решимости. — У нас нет времени.

Мы принялись за работу с удвоенной энергией. Я разматывал кабель, готовил контакты. Лаврова помогала мне, подавая инструменты. Мы работали в молчании, как два хирурга над безнадежным пациентом.

Моя правая рука становилась все хуже. Мертвая ткань под кожей начала разжижаться. Я чувствовал это как какое-то внутреннее движение, слабое, булькающее. Кожа на ней натянулась и блестела от внутреннего давления. Я знал, что скоро она лопнет, как у Сергея. Я обмотал руку несколькими слоями изоленты, от кисти до локтя, создавая плотный, импровизированный бандаж. Это было отвратительно, но необходимо. Я не мог позволить себе развалиться на части, пока работа не будет закончена.

Именно в этот момент мы услышали звук.

Он донесся не из коридора. А сверху. Из вентиляционного короба прямо над нашими головами. Это был не скрежет и не грохот. Это был тихий, влажный, сосущий звук. Словно гигантская пиявка ползла по металлической трубе.

Мы замерли, глядя на потолок. Звук прекратился прямо над нами. Наступила тишина. Секунда, две, десять…

А потом с потолка, из стыка между вентиляционной решеткой и панелью, упала капля. Густая, черная, как деготь, капля. Она шлепнулась на пол в метре от нас. И металл на полу в этом месте зашипел и пошел пузырями, словно на него капнули концентрированной кислотой.

Мы, не сговариваясь, отскочили к дальней стене.

Из щели показалось нечто. Сначала оно было похоже на черный, маслянистый отросток, на щупальце. Оно медленно, словно наощупь, исследовало пространство. А затем оно начало давить на решетку. Металл заскрипел, прогибаясь.

Это не был Сергей. Это было то, что он из себя сделал. Он больше не был гуманоидом. Он стал бесформенной, текучей массой разлагающейся плоти и едкой слизи. Он научился не просто растворять неорганику. Он научился менять форму своего тела. Он стал идеальным хищником для этого рукотворного мира из металла и пластика.

Решетка не выдержала. С оглушительным скрежетом она рухнула на пол, и из черного проема в потолке на нас хлынул поток. Поток гниющей, булькающей, движущейся плоти. В этой массе уже нельзя было различить ничего человеческого. Это был просто живой, голодный распад.

— Бежим! — закричала Лаврова.

Мы бросились к выходу из мастерской. Я успел схватить собранный мною заряд и бухту с кабелем. Это был наш единственный шанс, и я не мог его оставить.

Мы выскочили в коридор и захлопнули за собой тяжелую дверь. Я навалился на нее всем телом. С другой стороны раздался глухой удар, и по двери поползли черные, разъедающие металл ручейки.

— Оно проест дверь! — крикнула Лаврова. — У нас минуты!

— К вышке! — скомандовал я. — План не меняется!

Мы побежали. По пустым, гулким коридорам нашей станции, которая превратилась в смертельную ловушку. Позади нас раздавался скрежет и шипение — существо, которое когда-то было нашим другом Сергеем, проедало себе путь к нам.

Мы выскочили в тамбур, ведущий наружу. Я ударил по кнопке разгерметизации. С шипением открылась внутренняя дверь. Мы ввалились внутрь, и я нажал на кнопку закрытия.

— Леша, у нас нет костюмов! — закричала Лаврова. — Мы замерзнем!

— Лучше замерзнуть, чем быть растворенными! — прорычал я, нажимая на кнопку открытия внешней двери.

Дверь с шипением поползла в сторону, впуская внутрь вихрь ледяного воздуха и снега. Мороз ударил по лицу и легким, как кувалдой. Температура снаружи была минус пятьдесят. В обычной одежде мы могли продержаться на таком холоде от силы десять минут.

Мы вывалились на снег. Ветер сбивал с ног. Я тащил за собой тяжелую бухту с кабелем и прижимал к груди бомбу.

— К лебедке! — крикнул я, перекрикивая вой ветра.

Мы добежали до основания вышки. Мои руки, даже здоровая, уже почти не слушались от холода. Лицо горело, словно его ошпарили.

Я посмотрел на дверь тамбура, из которого мы только что выбежали. Она была черной. И она медленно оплывала, как свеча, превращаясь в бесформенную массу. Наш преследователь не остановился. Он шел за нами.

Я протянул Лавровой конец кабеля-детонатора.
— Беги! В жилой модуль! Запрись там! И жди!
— Я не оставлю тебя!
— Это приказ! — заорал я, вкладывая в свой голос всю власть и отчаяние, которые у меня были. — Твоя задача — выжить! Моя — закончить это! Беги!

Она посмотрела на меня, ее глаза были полны слез, которые тут же замерзали на ресницах. Потом она кивнула, развернулась и побежала, разматывая за собой кабель.

Я остался один. Один на один с лебедкой, бомбой и своей мертвой рукой. И я знал, что из тамбура вот-вот покажется оно. И у меня было всего несколько минут, чтобы отправить наш прощальный подарок мертвому богу, спящему внизу.

Холод был не просто низкой температурой. Он был физическим присутствием. Он проникал сквозь одежду, кожу, мышцы, стремясь добраться до самых костей и заморозить в них жизнь. Каждый вдох обжигал легкие, каждая выдохе вырывался облачком пара, которое тут же уносил ветер. Мое тело, ослабленное болезнью и усталостью, сдавалось этому натиску с ужасающей скоростью. Пальцы на здоровой левой руке уже не гнулись, превратившись в деревянные, непослушные обрубки.

Я смотрел на оплывающую, чернеющую дверь тамбура. Она больше не была преградой. Она стала порталом. И из этого портала, медленно, словно рождаясь, начало выползать оно.

Я ожидал увидеть бесформенный поток, как в мастерской. Но я ошибся. Холод изменил его. Низкая температура, казалось, заставила его обрести некую структуру, пусть и временную. Оно вытекало на снег, и его черная, кислотная плоть тут же вступала в реакцию с морозом. Она шипела, покрывалась коркой льда, которая тут же трескалась и таяла от внутреннего, гнилостного жара.

Оно собрало себя в некое подобие фигуры. Высокой, метра три, и асимметричной. У него не было ног, оно стояло на широком, текучем основании. Из его «торса» росло несколько тонких, похожих на плети, отростков, которые подергивались и извивались, ощупывая воздух. Головы не было. Но в центре его массы, там, где у человека была бы грудь, что-то светилось. Тусклым, больным, фиолетовым светом. Это было похоже на узел нервов или ганглий, просвечивающий сквозь полупрозрачную, гниющую плоть. Это было его сердце. Его новый мозг.

Оно не смотрело на меня. Оно повернуло свое светящееся нутро в сторону буровой вышки. Оно чувствовало. Оно чувствовало свою колыбель, свой источник, своего мертвого бога там, внизу. И оно чувствовало угрозу, которую я держал в руках.

У меня не было времени на страх. Я работал на чистом адреналине и упрямстве. Нужно было прикрепить бомбу к тросу лебедки. Я неуклюжими, замерзшими пальцами пытался защелкнуть карабин. Металл обжигал кожу даже сквозь перчатку. Моя правая, мертвая рука, обмотанная изолентой, болталась, мешая мне.

Существо издало звук. Не рев, не крик. А высокий, резонирующий гул, похожий на звук трескающегося ледника. Этот звук, казалось, проникал прямо в мозг. От него заныли зубы. И оно двинулось. Не поползло, а скользнуло по снегу в мою сторону, оставляя за собой шипящую, черную борозду.

Я рванул карабин. Он защелкнулся. Есть!

Теперь нужно было опустить заряд. Я повернулся к пульту управления лебедкой. Он был покрыт коркой льда. Я сбил лед рукояткой гаечного ключа, который все еще сжимал в руке. Кнопки были большими, рассчитанными на работу в перчатках.

Я нажал на кнопку «Вниз». Лебедка над головой дернулась и со скрипом начала разматывать трос. Бомба, мой прощальный подарок, качнулась и начала погружаться в черную глотку скважины.

Существо ускорилось. Оно было уже в десяти метрах от меня. Один из его отростков-плетей метнулся вперед, как кнут. Он ударил по снегу в паре метров от меня, и снег в этом месте испарился с шипением.

Я отскочил, споткнувшись о собственную бухту с кабелем. Я упал на спину. Бомба продолжала уходить вниз. Счетчик на лебедке показывал глубину: пятьдесят метров, сто, двести…

Существо было надо мной. Оно нависло, закрыв собой белесое небо. Я смотрел снизу вверх в его фиолетовое, пульсирующее сердце. Запах разложения и кислоты был удушающим. Я видел, как его плоть движется, перетекает, как в ней формируются и распадаются пузыри газа. Я видел внутри этой массы обломки костей, куски одежды — все, что осталось от Сергея.

Я думал, оно ударит. Растворит меня. Но оно сделало другое.

Из его массы выдвинулся новый отросток. Не тонкий, как плеть, а толстый, похожий на хобот. И он потянулся не ко мне. А к скважине. Он хотел перехватить трос. Остановить бомбу.

В этот момент я понял. Оно не просто защищало источник. Оно было его частью. Его иммунной системой. Его рукой, дотянувшейся до поверхности.

Я вскочил на ноги. Во мне взорвалась ярость. Ненависть к этому существу, к этому мертвому богу, ко всей этой чудовищной, неправильной смерти.
«Не в мою смену,» — пронеслось у меня в голове.

Я схватил тяжелый гаечный ключ обеими руками. Моя правая, мертвая рука, не могла сжать его, но я прижал ее здоровой левой, используя как рычаг. И со всей силы, что у меня оставалась, я ударил по этому хоботу.

Я ожидал, что ключ либо отскочит, либо увязнет. Но произошло нечто иное.

В месте удара плоть существа лопнула, как гнойник. Но оттуда брызнула не жидкость. Оттуда вырвался сноп ледяных, острых, как стекло, кристаллов. Они ударили мне в грудь и в лицо. Боль была ослепительной. Я почувствовал, как что-то острое вонзилось мне в щеку.

Существо взвыло. Его гул перешел в оглушительный визг. Оно отдернуло поврежденный отросток. А я, ослепленный болью, отшатнулся назад и снова упал.

Я посмотрел на счетчик. 1500 метров. Почти на месте.

Я поднял руку к лицу. Из щеки торчал длинный, полупрозрачный кристалл. Крови не было. Моя кожа вокруг него стремительно белела и твердела. Холод, который я чувствовал, был уже не от мороза. Он шел изнутри, от этого осколка. Это были кристаллы того самого «ингибитора», контр-яда. Но в такой концентрации, в чистом виде, он не лечил. Он замораживал. Мгновенно. Он превращал живую ткань в лед.

Существо, взбешенное болью, ринулось ко мне. Но оно больше не пыталось быть осторожным. Оно просто потекло вперед, как волна черной лавы, намереваясь поглотить и меня, и лебедку, и все вокруг.

Я посмотрел на кабель-детонатор, уходящий вдаль, к жилому модулю, где спряталась Лаврова. Она ждала моего сигнала. Но я не мог дать ей сигнал. Я не мог даже крикнуть. Мое лицо коченело, губы не слушались.

И я понял, что должен сделать.

Счетчик показал 1542 метра. Бомба была на месте. В самом сердце каверны. Рядом с телом мертвого бога.

Я посмотрел на черную волну, которая была уже в трех метрах от меня. Я видел ее пульсирующее фиолетовое сердце.

Из последних сил я поднялся на колени. Я схватил бухту с кабелем. И, используя всю свою массу, весь свой вес, я рванул его на себя.

Я не знал, сработает ли. Может, кабель просто выскочит из детонатора в руках Лены. Может, он порвется. Но это был мой единственный шанс.

Натяжение. Рывок.

На мгновение ничего не произошло. Черная волна накрыла мои ноги. Я почувствовал не боль, а странное ощущение растворения, словно мои ноги погрузили в кислоту.

А потом земля подо мной вздрогнула.

Это был не звук. Это была вибрация, прошедшая сквозь всю планету. Словно под моими коленями треснул земной шар. Буровая вышка над головой качнулась, как травинка на ветру.

Из скважины, из ее черной глотки, вырвался столб света. Не огня, не дыма. А чистого, белого, нестерпимо яркого света. Он ударил в небо, и полярная ночь на одно мгновение стала ярче полуденного солнца.

Волна, которая почти поглотила меня, застыла. Ее фиолетовое сердце вспыхнуло, как сверхновая звезда, и погасло. Вся масса существа начала стремительно кристаллизоваться, превращаясь в черную, хрупкую, похожую на обсидиан, статую.

Я смотрел на этот свет. Он не был горячим. Он был холодным. Это был свет абсолютного нуля, свет смерти всего живого. И он был прекрасен.

Я чувствовал, как мое тело тоже превращается в лед. Кристаллы, попавшие в меня, делали свою работу. Процесс гниения, запущенный газом, и процесс заморозки, запущенный кристаллами, сошлись во мне в одной точке. Я был полем битвы двух вечных, непостижимых сил.

Последнее, что я увидел, прежде чем мои глаза превратились в лед, — это как существо, бывшее когда-то Сергеем, рассыпается. Его почерневшая, кристаллизованная статуя рассыпалась в миллиарды крошечных, как пыль, осколков, которые подхватил ветер и понес в белую бесконечность.

Я больше не чувствовал ни боли, ни холода, ни страха. Я чувствовал только покой. Глубокий, абсолютный покой.

Я закрыл глаза. Или, может, они просто замерзли. Я не знал.

Я сделал то, что должен был. Я нажал на кнопку.

И стал частью вечной зимы. Частью тишины. Навечно.
#ДмитрийRAY. Страшные истории