Доктор кашлянул в кулак, поправил очки и посмотрел на рентгеновский снимок, который держал против света. На его лице было написано то выражение профессиональной усталости, которое врачи приберегают для пациентов, чьи недуги скорее раздражают, чем вызывают серьезное беспокойство.

«Ничего злокачественного я здесь не вижу, Кирилл Андреевич, — произнес он, наконец. — Легкие чистые. Небольшое диффузное уплотнение, возможно, остаточное после бронхита. Но в целом — норма. Вы уверены, что не преувеличиваете?»

Я сидел на стуле напротив него, и каждое слово отдавалось в моей груди сухим, мучительным толчком, который грозил перерасти в приступ. Я не преувеличивал. Я задыхался. Не как астматик, нет. Это было иное. Ощущение, будто мои легкие изнутри медленно, но верно засыпают песком.

«А кашель?» — спросил я, и мой голос прозвучал сипло, как шелест старого пергамента.

«Пейте больше жидкости. Теплое питье, микстуры. Возможно, это аллергическое. Вы ведь историк, работаете с архивами? Пыль, старая бумага… Классический случай».

Я кивнул, не став спорить. Как я мог объяснить ему, этому здравомыслящему человеку в накрахмаленном халате, что та «пыль», которую я откашливал по утрам, была не архивной? Она была темной, жирной, пахла прелью и сырым камнем. Она была неотличима от той земли, которую я три месяца назад привез с раскопок заброшенного погоста под названием Вдовий Удел.

Моя монография о погребальных обрядах зашла в тупик, и этот забытый всеми некрополь казался настоящей золотой жилой. Я провел там две недели, один, вдыхая воздух, густой от испарений многовекового тлена. Я не нашел там ничего выдающегося — лишь несколько полустертых надгробий и ощущение всепоглощающей, древней тоски. Но я привез оттуда нечто большее, чем записи в блокноте. Я привез болезнь.

Всё началось с кашля. А потом пришла она. Жажда.

Это не была обычная жажда. Это был пожар в пищеводе, который не могла потушить никакая вода. Я пил литрами, но жидкость словно проваливалась в бездонную, сухую пропасть внутри меня, не принося ни капли облегчения. Мой рот превратился в пещеру, затянутую паутиной, язык стал шершавым и неповоротливым. Доктор прописал мне увлажняющие спреи. Они помогали так же, как мертвому припарки.

Тело мое высыхало. Кожа стала тонкой и пергаментной, сквозь неё проступали вены, как реки на карте иссохшей страны. Суставы скрипели при каждом движении. Я терял вес, превращаясь в собственную, высушенную копию. Я чувствовал себя древним манускриптом, который вот-вот рассыплется в пыль.

А потом появился голод. Вернее, не голод. Иное. Тяга.

Это случилось, когда я проходил мимо городского морга. Резкий, сладковато-приторный запах ударил мне в ноздри — запах формалина и чего-то еще, глубинного, основного. И мой организм отреагировал. Не тошнотой. А мощным, неконтролируемым спазмом желания. Мой сухой рот наполнился вязкой слюной. Жажда на мгновение стала невыносимой, всепоглощающей, заставив меня согнуться пополам прямо на улице. Я понял, чего хочет мое тело. Я понял, какая «жидкость» ему нужна.

Этот момент стал концом Кирилла Андреевича, историка, ученого. И началом чего-то другого.

Я начал свою последнюю исследовательскую работу. Объектом был я сам. Я перерыл сотни книг по медицине и фольклору. И я нашел. В ветхом, полусгнившем фолианте немецкого врача XVII века. Он описывал редкую болезнь, которую называл «Grab-Tuberkulose». Могильный туберкулёз. Он писал о шахтерах, работавших на старых рудниках, разбитых на месте чумных захоронений. Симптомы совпадали. Сухой кашель с землей. Неутолимая жажда. Иссохшее тело. И последнее, написанное дрожащим готическим шрифтом: «…ибо душа их становится губкой для эссенции мертвых, и пьют они не воду, но саму Смерть, дабы жить».

Той же ночью я совершил первое святотатство. Я проник в морг. Звук разбитого окна показался мне оглушительным в ночной тишине. Запах внутри был таким густым, что его можно было резать ножом. Но для меня он был ароматом оазиса для умирающего в пустыне.

На стальной каталке лежало тело старика. Я не думал. Мной двигал инстинкт, первобытная, клеточная нужда. Я нашел рану на его теле — след от вскрытия. И я припал к ней губами.

Жидкость была густой, солоноватой, с металлическим привкусом. И она была… живой. Как только она коснулась моего языка, я почувствовал нечто невероятное. По моему иссохшему телу прокатилась волна облегчения, блаженства, которого я не испытывал никогда. Жажда отступила. Но это было не всё. Вместе с этой влагой в меня полилось нечто иное. Воспоминания. Не мои.

…Солнечный день, скрип качелей, смех внучки…
…Холодный страх в больничной палате, писк приборов…
…Тепло руки жены, морщинистой, но такой родной…

Я пил жизнь старика, его историю, его любовь и его страх. Я стал им на несколько кратких, ослепительных мгновений. Когда я оторвался от тела, я был другим. Жажда ушла, но на её месте появилось иное чувство. Насыщение. И глубокое, пугающее понимание.

Болезнь не убивала меня. Она меня готовила. Превращала в сосуд.

Теперь моя жизнь обрела новый, чудовищный ритм. Днем я был угасающим ученым, запертым в своей квартире. Ночью — охотником. Я читал некрологи. Я выслеживал похоронные процессии. Я стал тенью на кладбищах, призраком в моргах. Каждая новая «трапеза» была не просто утолением жажды. Это было пополнением моей коллекции. Я стал живым архивом, некрополем на ногах. Во мне жили сотни душ, сотни жизней. Старики, дети, солдаты, влюбленные. Их радости и горести переплетались в моей голове в бесконечный, гудящий хор.

Но тело мое продолжало сохнуть. Влага мертвых давала лишь временное облегчение. Основа, сама моя плоть, стремилась к своему первоисточнику. К земле. Кашель усилился. Теперь я отхаркивал не просто пыль, а комья влажной, черной земли, в которой иногда попадались обломки костей и гнилые корни. Я рассыпался. Я возвращался в почву, которая меня породила.

Я понял, что это — финал. Болезнь не превращала меня в бессмертного гуля, вечно пирующего на трупах. Это была лишь промежуточная стадия. Стадия сбора материала. А теперь пришло время для главного. Для «цветения».

В ту ночь я покинул город. Меня влекло непреодолимое желание. Зов. Тот самый Вдовий Удел, где всё началось, звал меня домой. Я шел всю ночь, не чувствуя усталости. Мое тело было легким, почти невесомым. Я был пустой оболочкой, наполненной чужими жизнями.

Вот оно. Забытое поле, усеянное покосившимися крестами. Воздух здесь был другим. Он был плотным, живым, он узнал меня. Я был его частью, его заблудшим семенем, вернувшимся, чтобы дать урожай.

Я опустился на землю в самом центре поляны. Усталость, которую я не чувствовал всю дорогу, навалилась на меня разом. Я лег на спину и посмотрел на равнодушные, далекие звезды. Хор голосов в моей голове затих, сменившись чувством глубокого, вселенского покоя.

Моя концовка не была ни страшной, ни мучительной. Она была… естественной.

Я почувствовал, как мои кости размягчаются. Они перестали быть опорой, они стали корнями. Они потянулись вниз, вглубь, вцепляясь в материнскую землю. Позвоночник мой стал стволом, ребра — ветвями. Сухая, пергаментная кожа начала трескаться и осыпаться, смешиваясь с почвой, удобряя её.

Я перестал быть Кириллом. Я перестал быть сосудом. Я становился местом.

Моё сознание расширялось, растекалось, сливаясь с землей. И вместе с ним растекались и те сотни жизней, что я впитал. Теперь они принадлежали не мне. Они принадлежали этой земле. Воспоминание о смехе внучки превратилось в маленький полевой цветок, выросший у моего изголовья. Страх солдата стал горьким вкусом полыни. Любовь старика к жене проросла крепким, молодым деревцем.

Я, историк, всю жизнь изучавший мертвых, сам стал историей. Я стал почвой. Я стал памятью. Я стал новым Вдовьим Уделом.

И теперь я жду. В тишине и покое, под сменой времен года. Жду, когда через много-много лет сюда придет новый исследователь, увлеченный старыми картами. Или когда здесь решат проложить дорогу. Или когда кто-то просто присядет на мою землю отдохнуть. И вдохнет пыль.

И тогда мой кашель раздастся в его груди. И цикл начнется снова.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источники