Чучело

Школа №17 стояла на окраине города, рядом с серыми пятиэтажками, заросшей пустошью и ржавым забором бывшего завода. Зимой сюда вёл только один прочищенный тротуар, который по утрам заполнялся толпой детей с обледеневшими рюкзаками, мокрыми варежками и слипшимися ресницами.

Коридоры пахли пылью, дешёвым хлором и чем-то кислым — возможно, старыми булками из буфета. Штукатурка отваливалась, и под ней обнажался бетон. На подоконниках стояли давно забытые цветы с мёртвыми листьями, завязанные нитками к палочкам.

Мила входила в эту школу каждый день как на каторгу.

Она была невысокой, сутулой, с вечно растрёпанными волосами, в зимней куртке, которую до неё носил кто-то другой — чужая, не по размеру. Шапка всегда съезжала на бок, а лицо было бледным, с тенью синяков под глазами.

Она не была глупой. Просто тихой. И одинокой.

Дома её никто не ждал. Мама, Инна Николаевна, большую часть времени проводила в магазине за углом — покупая водку, или дома, в клубах сигаретного дыма, споря по телефону с очередным "кабелем".

— Закрой дверь, не сквози! — орала она, когда Мила возвращалась из школы. — И тихо будь! У меня голова, как барабан!

В детстве мама была ласковой. Гладила по голове, рассказывала сказки. Но потом отец ушёл. И в Инне что-то умерло. Осталась только злоба, спирт и дешёвые духи.

В такие вечера Мила забиралась под одеяло с фонариком и читала старые книги. Или просто мечтала, что где-то есть другой мир. Где никто не кричит. Где никто не смеётся, когда ты проходишь мимо.

В школе её будто не существовало.

Учителя называли её только по списку. Не ругали, не хвалили. Просто: "Мила… так… три с минусом". Она была ни рыба ни мясо. Не отличница, не двоечница. Не спортсменка, не активистка. Просто — есть и есть.

Хуже было с одноклассниками. А особенно — с девочками с первой парты: Лера, Дина и Ксюша. Триады, как их называли мальчишки. Самые красивые, самые громкие, самые уверенные. У них были дорогие телефоны, новенькие пуховики, ногти с рисунками, от которых Миле становилось стыдно за свои огрызки.

Сначала были просто усмешки. Потом — шепот за спиной. А потом… потом стало хуже.

Однажды они вылили ей в рюкзак кефир.

— Это чтобы ты знала, на что похожа твоя жизнь, — сказала Лера с широкой улыбкой, когда Мила вытаскивала тетради, пропитанные кисломолочным запахом.

В другой раз они сфотографировали её в туалете — в тот день Мила плакала после двойки по алгебре. Фото выложили в общий чат класса с подписью: «Чучело-рыдучело».

Смеялись все. Даже те, кто не знал, над чем смеются.

Мила молчала. Как всегда.

Школьная раздевалка зимой превращалась в настоящий ад. Пальто и куртки свалены кучами. Кто-то пинал чужие вещи, кто-то воровал перчатки. Мила однажды нашла свою шапку в унитазе. Она не стала жаловаться — просто выжала её и пошла домой с мокрыми волосами.

Никто не вставал рядом с ней на физкультуре. Никто не приглашал на праздники. На 14 февраля у неё не было валентинок. На Новый год — подарков от одноклассников. На День рождения никто не вспомнил.

Она научилась исчезать. Сжиматься. Становиться маленькой. Чтобы никто не заметил. Чтобы не навредили сильнее.

Но боль всё равно находила её.

Больше всего она боялась звонка после шестого урока. Когда коридоры заполнялись криками, топотом, и приходилось пройти через весь холл, мимо стайки девочек с телефонами и ярким гоготом.

— Эй, чучело! — крикнула Ксюша как-то раз, когда Мила проходила мимо. — А ты в курсе, что тебя ни один мальчик в школе не заметит? Даже слепой не заметит!

— Зато кикиморы тебя заметят, — добавила Дина. — Им как раз ты подойдёшь в компанию.

Смех прокатился по лестнице. Кто-то даже снял видео, как она бежит прочь, задевая плечом угол стены.

Учителя... проходили мимо. Улыбались натянуто. Вряд ли им было дело.

И вот наступал февраль. Масленица приближалась. А вместе с ней — конкурс на самое красивое чучело для школьного праздника.

Татьяна Николаевна с энтузиазмом объявила:

— На этой неделе делаем чучело! Все участвуют! Фантазия приветствуется!

И никто, никто даже не знал, какую именно фантазию вынашивали Лера, Ксюша и Дина.

С начала недели в школе царило нечто вроде оживления. Коридоры украсили яркими бумажными лентами, возле столовой повесили объявление: «Праздник Масленицы — в пятницу! Блины, конкурсы, веселье!»

Учителя улыбались чаще, в кабинетах играла музыка, а дежурные развешивали цветные вырезки из бумаги в виде солнца, блинов, самоваров и балалайки.

Даже вечно серые стены школы на мгновение стали терпимее.

Татьяна Николаевна, слегка растерянная, но полная энтузиазма, собрала класс:

— Мы с вами должны сделать украшения Масленицы. Каждая группа отвечает за свою часть. Сделаем всё — сожжём чучело в пятницу на дворе, проводим зиму, встретим весну!

Мила сидела у окна, глядя в пустоту. Она любила Масленицу. В этот день люди не задавали вопросов. Не насмехались. Все ели блины, пили чай с малиновым вареньем, и на какое-то время город переставал быть таким чужим. Школа — такой холодной.

Она надеялась, что хотя бы на празднике сможет раствориться в толпе. Просто быть. Как все.

Но у других был свой план.

— Слушайте, — шептала Лера, перегнувшись через парту к Ксюше и Дине, — а что если… сделать чучело похожим на нее?

— На Милу? — Ксюша хихикнула. — О боже, да, это гениально!

— У меня есть та самая фотка… где она ревёт в туалете. Прямо лицо для чучела.

— Платье только нужно — убогое, как у неё дома.

Татьяна Николаевна услышала разговор о платье.

— Девочки, кстати! Я как раз нашла старое платье в подсобке на чердаке. Его раньше на театральных постановках использовали. Ретро. Вам подойдёт?

Платье лежало в коробке, пахло затхлостью, пылью и… чем-то ещё. Оно было удивительно тяжёлым. Из плотной ткани, с выцветшими цветами и бархатными вставками. Воротник с кружевами, на груди — крошечные пуговицы. Кто-то пытался отстирать пятна, но ткань всё равно хранила их.

— Идеально, — прошептала Лера.

Никто не знал, что это платье однажды принадлежало Авдотье Черновой, женщине, о которой в городе не принято было говорить вслух. В 1962-м она убила пятерых женщин — одних сожгла, других задушила и нарядила в куклы. Дом сгорел. От неё осталась только тень.

В кабинете технологии из тряпья, палок и пакли сделали каркас. Набили старой бумагой, натянули перчатки вместо рук. Одни мальчики пытались приклеить пучки соломы на плечи. Девочки шили подол и рукава. Всё шло весело, шумно.

В самый последний момент, когда все ушли, Лера и Ксюша остались в кабинете.

Они распечатали фото Милы. Ту самую.

Лицо с распухшими глазами, красным носом, скрюченное от плача.

— А теперь — финальный штрих! — Лера прилепила фото к лицу чучела, замазав края клеем и обернув голову капроновым чулком.

— Держи, чучело, звёздный час, — сказала она, и они обе рассмеялись до слёз.

Чучело стояло посреди зала. Пустое. Уродливое. С лицом, которое некому было защитить.

В пятницу всё было иначе.

На улице столы, самовары, горячий чай, дымящиеся блинчики с пылу с жару. Младшие классы бегали с бумажными масками, крутили ленточки, смеялись, падали в сугробы.

Мила стояла в сторонке, с блином в руке. Он был горячий, внутри — творог и мёд. Тот липкий, густой, как в детстве. Вокруг пахло жареными пирожками, снегом, сосновыми дровами и чаем с мятой.

На губах у неё впервые за долгое время появилась лёгкая улыбка.

Рядом девочки крутили обруч, кто-то завёл гармонь. Все казались добрее, теплее. Даже одноклассники на время забыли про свои злобные роли. Масленица — это же про солнце. Про прощение. Про тепло.

Но потом на сцену вынесли чучело.

Толпа разошлась, зааплодировала. Учителя говорили тосты: "Зима уходит! Весна к нам идёт!"

И тут Мила увидела его.

Лицо.

Своё лицо.

Распухшее. Изуродованное. Прилепленное на голову чучела. Изо рта — солома. Платье тяжело висело, словно давило. Оно смотрело в толпу. И смеялись уже все.

— Глянь, даже чучело похожее получилось! — крикнула кто-то.

— Она теперь официальная Масленица, — хохотнула Лера.

Мила оступилась назад. Горячий чай пролился на варежку. Блин выпал из руки.

Праздник внезапно стал чужим, ледяным.

Музыка звучала как насмешка.

Солнце светило слишком ярко.

А где-то, в дыме от сжигаемого чучела, что-то пробудилось.

Огонь охотно пожирал платье. Солома трещала.

Клей кипел. Фото скукоживалось, но лицо не исчезало.

Мила стояла неподвижно. И только одна мысль вертелась в голове:

Они сожгли меня. Сожгли на глазах у всех.

На следующий день после праздника всё стало… как-то тише.

Учителя что-то шептались в учительской. Татьяна Николаевна с неестественной улыбкой вызывала одну за другой Леру, Ксюшу, Дину — те вышли, переглядывались, хихикали. А когда вернулись, на лицах читалась усталость и скука.

Разбирательство длилось ровно десять минут.

— Ну, вы же девочки… просто переборщили с юмором, — пыталась оправдаться Татьяна Николаевна перед завучем. — Никто ведь не хотел зла… Весело же было, хохотали…

— Главное, что всё сожгли, — сказал кто-то, — никакой доказательной базы.

Они решили "взять на заметку". Это всё.

А Милу позвали в кабинет психолога. Старый, пыльный, с вазой, в которой засохли искусственные цветы.

— Мила, ты не обижайся, — сказала психолог, наливая чай в кружку с отбитыми краями. — Детям свойственно… дразниться. Это не со зла. Просто ты — особенная.

Мила молчала, сжимая руки.

— Если хочешь, мы можем организовать беседу, пригласить родителей, поговорить с классом…

— Не надо, — глухо ответила она.

— Всё же… если ты чувствуешь боль, ты можешь сказать.

— Я НЕНАВИЖУ ВАС ВСЕХ! — выкрикнула она, внезапно, резко, голосом, который не звучал никогда.

Встала. Повернулась и вышла.

В дверях она обернулась:

— Мне не нужен ваш чай. И ваши разговоры. Вы видите — и молчите. Вы такие же. Такие же, как они.

Коридор казался бесконечным. Лица мимо — как маски. Никто ничего не говорил. Но все знали.

Все.

В ту ночь был сильный ветер. Фонарь под окном мигал, скрипел пластиковый подоконник, дуло из щели в раме.

Мила лежала, укутавшись в старое одеяло, смотрела в потолок. Мама вернулась домой поздно. С мужчиной. Они громко смеялись. Потом ругались. Потом стало тихо.

И тогда она постучала.

Раз.

Пауза.

Два.

Пауза.

Три. Протяжно. Нежно.

Окно дрожало.

Мила приподнялась, подошла. За стеклом была женщина.

Не тень. Не сон.

Лицо бледное, как мел. Волосы черные, спутанные. Глаза — две дыры, без белков. На ней было то самое платье. Бархатное. Обгоревшее. Местами — тлеющее.

Она не двигалась губами, но голос звучал в голове.

— Открой, милая.

— Кто ты?..

— Я… как ты. Меня тоже предали. Я тоже была одна. Люди — грязь. Они не жалеют. Они смеются. И если ты не станешь сильной — они тебя уничтожат.

Мила отшатнулась.

— Зачем ты пришла?

— Потому что теперь… мы связаны. Ты носила моё платье. Ты сгорела в нём. Они сожгли тебя, Мила. Они провели ритуал — не понимая, что делают. И теперь я рядом. Я — твоя семья. Твоя боль. Твоя сила.

Мила плакала.

— Мама... ей всё равно. Ей плевать. А папа…

— Ушёл. А я — нет. Я не уйду. Знаешь, что помогло мне перестать плакать? Они тоже плакали. Перед смертью. Они кричали. Просили прощения. Но было поздно.

— Что ты хочешь?

— Помочь тебе. Дать тебе право. На месть. На силу. На справедливость.

Она протянула руку — длинные пальцы, с обугленными ногтями.

— Никто не будет тебя больше обижать. Никто не посмеет.

Следующие дни Мила почти не разговаривала. Она что-то рисовала в тетради, читала старые статьи о Черновой — в библиотеке, украдкой. Писала планы. Следила за девочками. Знала, когда у кого репетитор. У кого в каком подъезде бабушка. У кого вечером нет родителей дома.

Она больше не пряталась. Она наблюдала.

— Не сразу, — шептала Её голос. — По одной. По-настоящему. Чтобы прочувствовали.

Сначала — Ксюша.

Ушла после уроков одна. В наушниках. Прошла через двор. Снег хрустел. И никто не заметил, как за ней тень скользнула следом.

Потом — Дина.

Письмо на телефон. От имени одноклассника. Встретиться. За школой. Он якобы хотел поговорить. Извиниться. Но в темноте — не было мальчика. Было лицо, вынырнувшее из мрака, наблюдающее, пока...

И, наконец — Лера.

Та, что начала всё. Уверенная. Холодная.

Она получит особое прощание.

— Почувствуй, Мила. Как приятно, когда ты управляешь их страхом. Ты — больше не жертва. Ты — огонь. Они сожгли чучело. Но теперь оно горит в тебе.

И Мила... улыбнулась.

Потому что впервые за всю свою жизнь чувствовала тепло. Не от блинов. Не от солнца. А от огня, который жил в ней.

Месть пришла не сразу. Она зрела. Клокотала внутри, как жир на сковородке, когда мама пьяная готовила ей яичницу и забывала выключить газ.

Мила больше не была прежней. Её глаза стали глубже. Темнее. Даже кожа побледнела — как будто кровь отступила от лица, оставив холодную маску.

— Ты готова? — шептала Она, из зеркал, из труб, из тени за спиной.

Мила кивала. Да.

Она была готова.

Первая была Ксюша.

Та, что всегда громче всех смеялась.

Пятница. Вечер. Родители уехали на дачу.

Дом старый, с темными подъездами и вечно мигающим светом у входа.

Ксюша шла с тренировки. В наушниках — попса. В руке — телефон.

Шла по лестнице, домой.

С первого на второй.

Со второго на третий.

— Кто там? — выдохнула она, остановившись.

Сзади было тихо. Пусто. Только тень метнулась по лестнице. Не тень даже… мазок черного, как грязь на снегу.

На четвертом этаже кто-то стоял у окна.

В старом платье. Плечи искривлены. Волосы спутаны.

Глаза — пустые. Чёрные. Как провалы.

В руках — ножницы. Парикмахерские. Длинные.

— Эй, ты чё? — Ксюша достала телефон.

Но он выключился.

— Ты смеёшься… так красиво... — прошептала Женщина. — Хочешь, я помогу тебе? Чтобы ты больше не мучилась от смеха?

Она шагнула вперёд. Нет, это не женщина. Это Мила.

Ксюша закричала. Повернулась и бросилась вниз.

Но ступенька скользкая.

Она упала, больно, носом на край.

И уже лежала, когда тень нависла над ней.

Первые удары ножниц были медленные. Как ласка. Потом — жёстче. Громче. Хриплое дыхание. Хруст. Кровь.

На стене появилось солнце из крови. Чучело бы оценило.

Второй была Дина.

Плакса. Покорная. Но всё равно смеялась. Всякий раз, когда Миле было больно.

Письмо пришло вечером.

"Я тебя люблю. Приходи в гаражи у школы. Там сюрприз."

Сердце билось. Она верила в чудеса.

Гаражи были пустые. Снег покрывал крыши.

Дверь приоткрыта. Тихо горит свеча. Кто-то приготовил... ужин?

Внутри пахло мёдом.

— Ты любишь блины, Дина? — сказала тень. — Ты их ела, когда они сожгли меня.

— Что?.. Кто?

— Ты была там. И смеялась. Хочешь попробовать их теперь?

Тень протянула тарелку. На ней — тёмное месиво, что-то подгоревшее, слипшееся, с белыми полосками… похожими на человеческие ногти.

Дина закричала.

Но дверь захлопнулась.

И из темноты появился паяльник. Старый. И раскалённый.

И Мила держала его с такой нежностью…

— Сначала лицо. Потом — язык. Больше не будешь смеяться, Дина. Никогда.

Третья была Лера.

Королева. Манипуляторша. Хищница.

Она подозревала.

Слишком тихо всё стало.

Когда нашли Ксюшу — её лицо было изрезано так, что мать не узнала. Дину — вообще не нашли. Только клочок формы и кусочек языка, засунутый в школьный пенал.

Лера поняла: это не игры.

Она сидела дома. Дверь на замке. Телефон — рядом.

Даже свечи поставила. И нож у изголовья.

Но Её это не остановило.

Пока Лера спала, вода в ванне сама включилась.

Из-под кровати потянулся запах…

Гари. Старой ткани. И пепла.

Лера проснулась.

Открыла глаза.

И не смогла двинуться. Ни пальцем. Ни ресницей.

— Ты хотела сжечь меня. Помнишь? Теперь ты почувствуешь, каково это — быть на костре.

Платье из пепла медленно ползло по полу. Обвивало ноги. Горячее. Живое. Оно душило, обвивало шею, врезалось в кожу. В комнате стало жарко. Пар. Гарь. Крик. Она умирала в муках.

И звон. Будильник упал. Лопнула лампочка.

Лера умерала долго. Больно. Ощущая всё до самых костей.

Глаза обгорели, как два угля.

А её тело нашли в ванне. Без кожи. Завёрнутое в остатки школьной формы.

На стене — выжженное:

«Чучело?»

Мила сидела на чердаке школы.

На ней было платье.

Теперь оно не жгло. Оно — ласкало. Подгоняло по плечам. Примыкало, как родное.

— Ты хорошая девочка, — шептала Её голос. Ты сделала правильно. Ты не одна. Я с тобой. Всегда.

Мила посмотрела в окно.

Снег таял. Весна приходила.

Но внутри неё…

Огонь только разгорался.

— Ты знаешь, чем всё закончится, Мила. Ты умница. Ты чувствуешь это внутри. Они будут искать виноватую. И они укажут на тебя. Учителя. Родители. Полиция. Все. Они не видят тебя. Но в беде — ты станешь мишенью.

Женщина в платье сидела рядом. На стуле в спальне. Она не дышала. Не моргала. Она ждала.

— Есть способ выбраться. Стать свободной. Сожги их всех. И сожги себя. Но только на словах.

Мила смотрела в пол. Она не спала три ночи. Под глазами — фиолетовые круги. Но взгляд был чёткий, ясный.

Решительный.

— Если ты исчезнешь в огне… никто не будет искать тебя. Не будет допросов. Подозрений. Только пепел. Ты будешь вольной. Как я когда-то мечтала быть.

План созрел быстро.

Мила пришла в школу рано. За день до трагедии. С сумкой, в которой были: бутылки с бензином, старая зажигалка от отца, мамины таблетки, и её вещи — дневник, кофточка, ботинки, расческа с волосами.

— Их спрячь. Чтобы нашли в пепле. Чтобы верили, что ты была там.

Она тихо прятала всё по этажам. Тонко разливала бензин в шкафчики, в подсобку, в гардероб. Поднялась на чердак — место, где всё началось — и провела оттуда трубку газа, просунув в маленькое отверстие в кабинет химии.

Школа стала бомбой.

Допрос был через день после смерти Леры.

На кануне Милу вызывали в отдел. Маленький кабинет, запах кофе и дешёвых сигарет. За столом — женщина в погонах и сержант, нервно ковыряющий ручкой в столе.

— Ты ведь их знала… — спросила женщина.

— Да. Знала. С детского сада.

— И ты… не плачешь?

— А с чего? — Мила смотрела в глаза. — Они издевались надо мной каждый день. Плевали в тетради. Кидали в меня камни. Один раз засунули дохлого воробья в рюкзак.

Пауза. Ручка перестала царапать стол.

— И ты… хочешь сказать, ты ни при чём?

Мила спокойно поправила рукав.

— Конечно. Вы думаете, я бы могла… такое?.. Маленькая девочка. С хронической анемией. Да я на физре задыхаюсь. А вы тут — ножницы, гаражи, убийства...

Она улыбнулась. Улыбка была без теплоты. Но очень правдоподобной.

— Мне их не жаль. Но я ничего не делала.

Женщина вздохнула. Посмотрела в протокол.

— Никаких следов. Ни отпечатков, ни камер. Только разговоры про… Масленицу. Чучело.

— Ну… — Мила пожала плечами. — Они сделали это чучело на меня похожим. Сожгли. Смеху было. Только тогда никому не было интересно, как мне. Их убили, это наверное плохо. Но, я по ним плакать не буду. Не нужно винить меня за это...

На следующий день в школе было полно людей. Директор вызвал всех: классных, родителей, полицию, психологов.

Типа "беседа". Типа "все вместе пройдём через горе".

Здание было переполнено.

Всё по плану.

Мила сидела в коридоре. У окна. В платье. В том самом. Оно стало её кожей.

Она посмотрела на дверь.

Заблокирована.

На лестнице — Её тень.

В подсобках — газы.

В классах — бензин.

И только одна дверь осталась открытой — старая аварийная с заднего двора. Но не на долго. Только чтобы она успела уйти.

— Готова? — раздался голос из темноты.

— Да, — сказала Мила.

Она наклонилась к трубе. Чиркнула спичкой.

Голубое пламя. Шипение.

Гул усиливался. Кто-то уже кричал изнутри — двери не открывались. Они были словно залиты свинцом.

Мила выбежала, оглянулась.

На верхнем этаже, в окне — Женщина в платье. Она улыбалась.

— Стань тем, кем я не смогла. Сожги этот мир.

И тогда Мила кивнула.

Развернулась. И пошла.

Она шла медленно, не оборачиваясь.

Сначала — треск.

Потом — ударная волна.

Потом — огонь.

Огромное пламя вырвалось из здания, разметало окна, стекло хрустело, крыша взлетела вверх и с грохотом обрушилась. Всё сгорело — и дети, и взрослые, и протоколы, и стены, и все доказательства.

Мила исчезла.

Пепел разлетелся по городу. А в нём — ни одного волоска, который можно было бы точно привязать к ней.

Позже, когда пепел уляжется, когда установят памятник, а родители начнут винить друг друга —

Мила будет далеко.

С новым именем.

С новым лицом.

С огнём внутри.

Все будут думать что она сгорела в этом пожаре. Все будут уверены, что это была она, но какой спрос с мертвого?

И в тишине, по ночам, кто-то будет слышать шёпот, из труб и зеркал:

Ты хорошая девочка. Ты сделала всё правильно. Теперь твоя очередь — нести пламя дальше.

Чучело сгорело.

Но Мила — стала пожаром.


Кладбище страшных историй 

#мистическиеистории