Все началось с телефонного звонка.

Я набрал матери в наш старый деревенский дом, чтобы решить будничный вопрос — ее пенсию снова принесли на день раньше, и я волновался, получила ли она ее.
— Да, сынок, все хорошо, — ответила она своим обычным, спокойным голосом. Но в нем были новые, безмятежные нотки, которых я раньше не слышал. — Отец твой как раз почтальона встретил, забрал.
Я замер с трубкой в руке. Холодная, неприятная игла уколола в затылок.
— Мам, — осторожно сказал я. — Папы нет уже год.
В трубке на мгновение повисла тишина. Я услышал ее тихий вздох.
— Глупости не говори, Антон. Вот же он, рядом со мной в кресле сидит, головой качает, мол, опять ты за свое. Обижается. Он у меня тихий стал, это да. Зато всегда рядом.

Я слушал этот спокойный, счастливый бред, и у меня волосы на затылке вставали дыбом. После смерти отца, Михаила, мать, Клавдия, наотрез отказалась переезжать. Я думал, это просто горе, способ справиться с потерей. Но этот разговор… он был другим. Он был пугающе убедительным.

— Мам, может, я приеду на выходные? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Помогу с огородом…
— Конечно, приезжай! Мы с отцом только рады будем. Он как раз сарай хотел перекрыть, а одному ему уже тяжело. Руки не те…
И тут, перед тем как она повесила трубку, я услышал на том конце провода странный звук. Не шаги, не скрип. А тихий, вязкий, шаркающий звук. Словно кто-то волочит по полу мокрый, тяжелый мешок с землей.

В тот же день я заправил полный бак и поехал. Я больше не думал, что моя мать просто скорбит. Я боялся, что она сошла с ума. Или, что было еще страшнее, что в ее доме поселился кто-то, кого она теперь называла именем моего мертвого отца.

Деревня встретила меня запахом яблок и сырой листвы. Наш дом выглядел ухоженным. Мать встретила меня на пороге. Она похудела, но на ее лице играла та самая странная, безмятежная, почти блаженная улыбка.
— Здравствуй, сынок. А мы тебя ждали.
— Мы? — переспросил я, сердце пропустило удар.
— Я и отец твой, — так же спокойно ответила она. — Проходи, не стой на пороге.

Холод снова пробежал у меня по спине. Я вошел в дом.
— А где он?
— В саду отдыхает. Устал сегодня, яблоню старую обрезал. Не будем его тревожить.

В доме было чисто, пахло пирогами. Но была в этой чистоте и какая-то неправильность. Тяжелый, вязкий запах сырой земли и речной тины, который не могли перебить ни пироги, ни мамины духи. Он шел из их спальни.

Дни потекли странно. Мать вела себя так, будто отец никуда не уходил. Она ставила на стол три прибора. Разговаривала с пустым креслом у камина. Оставляла на крыльце его старые, стоптанные сапоги, «чтобы просохли». А отца я так и не видел. Он всегда был «в другой комнате», «ушел к соседу», «прилег отдохнуть». Я не давил на нее, ждал, когда она сама будет готова принять реальность.

Но реальность оказалась страшнее любого горя.

Однажды ночью я проснулся от тихого, шаркающего звука. Он доносился из кухни. Я на цыпочках пошел на звук. Дверь на кухню была приоткрыта. Я заглянул в щель.

Моя мать стояла у стола. При свете луны я видел, как она что-то методично мешает в большой глиняной миске. Это была не еда. Это была черная, жирная земля из сада, смешанная с водой и речным илом до консистенции густой каши. Она помешивала ее большой деревянной ложкой, и ее лицо было сосредоточенным и нежным, как будто она готовила самое любимое блюдо своего мужа.

Потом она взяла миску и так же тихо пошла в свою спальню. Дверь она оставила приоткрытой. Я, парализованный дурным предчувствием, подкрался и заглянул внутрь.

На их супружеской кровати, полусидя, обложенный подушками, был он. Мой отец. Вернее, то, что им было.

Это была фигура в человеческий рост, одетая в его старую полосатую пижаму. Она состояла из комьев влажной земли, мха и переплетенных, как вены, тонких корней. Вместо лица — гладкая, примятая поверхность, на которой угадывались впадины на месте глаз и рта. Существо было живым. Оно слабо, почти незаметно двигалось, а из его «груди» доносился тихий, похожий на шелест листьев, вздох.

Мать села на край кровати.
— Пора ужинать, Миша, — прошептала она с бесконечной нежностью.
Она зачерпнула ложкой земляную кашу и поднесла к тому месту, где должен был быть рот. Глиняная поверхность на мгновение раздалась, и существо с тихим, чавкающим звуком втянуло в себя землю. Мать улыбалась. Она вытерла ему «подбородок» краем передника и начала кормить его дальше.

Я не помню, как вернулся в свою комнату. Меня трясло так, что стучали зубы. Это был не сон. Это была новая, чудовищная реальность моей матери.

Утром я сел напротив нее за завтраком. Она была такой же спокойной и безмятежной.
— Мама, — сказал я, мой голос дрожал. — Кто это? Кто лежит в вашей спальне?
Она подняла на меня свои ясные глаза.
— Как кто, сынок? Отец твой. Михаил.
— Папа умер, мама. Год назад. Я был на его похоронах. Мы его похоронили.
— Ах, это, — она отмахнулась, как от чего-то незначительного. — Тело мы похоронили, да. Оно свое отжило. А душа осталась. Я не могла отпустить его. И он не хотел уходить. Я нашла способ. Старый, деревенский. Река помогает, и земля. Я сделала ему новое тело. Из того, что он так любил — из нашей земли.
— Мама, это не папа! Это… это ком грязи!
— Не говори так, — строго сказала она. — Он все слышит. Он просто… другой теперь. Тихий. Заботливый. Мы больше не ссоримся. Он всегда рядом. Знаешь, сынок, может, это и есть идеальный брак. Без лишних слов.

Я понял, что она сошла с ума. Но это было не буйное помешательство. Это было тихое, счастливое безумие. Она создала себе идеального мужа — послушную, безмолвную куклу, которую можно любить, не боясь ответа, не боясь ссоры, не боясь остаться одной.

Я должен был что-то делать. Я не мог оставить ее в этом кошмаре. Я не мог уехать, зная, что она спит в одной постели с этим… существом. Я пытался уговорить ее уехать со мной. Она отказалась. «Миша не перенесет дорогу». Я пытался позвать врача из города. Она пригрозила, что никогда больше не пустит меня на порог.

Я понял, что должен разрушить эту иллюзию. Но я не мог просто войти в спальню и разломать эту глиняную фигуру лопатой. Я бы этим убил свою мать. Я должен был заставить ее саму увидеть правду.

Мой отец был громким человеком. Он любил жизнь, любил спорить, любил играть на своем старом, трофейном аккордеоне. Инструмент стоял в углу гостиной, покрытый пылью.

Вечером я сел напротив матери. Существо в спальне тихо «дышало».
— Мам, а помнишь, как отец играл?
— Конечно, помню, — улыбнулась она. — Он и сейчас иногда пытается. Пальцы только не те.

Я взял в руки аккордеон. Растянул меха. Инструмент издал хриплый, жалобный вздох. Я начал играть. Я играл ту самую, его любимую песню, которую он играл на всех праздниках. «На сопках Маньчжурии». Неумело, фальшиво, но это была она.

Мать слушала, и ее безмятежная улыбка начала дрожать.
— Зачем ты, сынок? Не тревожь его…

Я не останавливался. Я играл громче. А потом я начал говорить.
— А помнишь, как он учил меня кататься на велосипеде? И когда я упал, он не бросился жалеть, а крикнул: «Вставай, казак, нечего землю пузом мерить!»? Он был жестким. Но он меня любил.
— Помню, — тихо сказала она, и по ее щеке скатилась первая слеза.
— А помнишь, как вы ссорились из-за той дурацкой лотереи? Ты кричала на него, а он смеялся. Он всегда смеялся, даже когда был неправ. Громко, заразительно. Тот, что в спальне, он так умеет?

Я говорил и говорил. Я вытаскивал из памяти все — и хорошее, и плохое. Все, что делало моего отца живым. Неудобным, громким, иногда несправедливым, но настоящим. Я рисовал перед ней портрет настоящего Михаила, а не той тихой, покорной глиняной куклы.

Мать закрыла лицо руками и плакала. Навзрыд. Так, как не плакала на его похоронах. Это было горькое, настоящее, очищающее горе.

И в этот момент из спальни донесся звук. Протяжный, глубокий вздох. И тихий, сухой треск. А потом — тишина.

Мы заглянули в спальню. На кровати, на чистых простынях, больше не было фигуры в пижаме. Была лишь груда влажной, черной земли, из которой торчали тонкие корешки. И среди этой земли тускло поблескивало обручальное кольцо моего отца.

Любовь, которая питала его, ушла. На смену иллюзии пришла настоящая память. И глиняный идол рассыпался в прах.

Я не уехал. Я остался с матерью. Мы прожили вместе еще одну, настоящую, зиму ее скорби. Мы много плакали. И много вспоминали. Мы похоронили его во второй раз — в наших сердцах.

Весной она сама сказала: «Пора, сынок. Продавай дом. Я поеду с тобой».

Я не знаю, что это было. Черная магия, рожденная из отчаяния? Или просто безумие, настолько сильное, что оно смогло оживить глину? Но я знаю одно. Иногда самая страшная нежить рождается не из ненависти, а из любви. Из отчаянного, эгоистичного желания не отпускать. И самое лучшее, что можно сделать для мертвых, — это позволить им уйти. А для живых — помнить их. Такими, какими они были на самом деле.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник