На струнах безответной арфы

Роибин очнулся в мокрой от росы траве с саднящими коленями. Неужели уснул, пока молился? Вчерашняя ночь казалась вязким сном, наполненным слезами, сбивчивыми клятвенными словами и горячей верой. Ещё не открыв глаза, юноша почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд.
— Вставай, чадо. Или думаешь, не вижу, что не спишь уже? — звонкий голос, звучавший так, будто при разговоре собеседник слегка надувает губы, резко вернул сомлевшее сознание и заставил подскочить на месте.
Рядом с ним, взобравшись на причудливый резной заборчик уютного сада, сидел человек. Бледная кожа, светлые до седины волосы, серые глаза вкупе с белоснежной шёлковой рубашкой и песочного цвета штанами — на фоне сочной зелени пришелец казался полупрозрачным. В длинных тонких пальцах он держал красный мак. Нежные лепестки, обычно мгновенно увядающие, от прикосновений незнакомца лишь ярче алели.
— Вы сорвали его у нас? — заспанно спросил Роибин, указывая на цветок.
— Помилуй, чадо, этот мак не из ваших садов, хоть тот и другой могут служить усладой для взора, — человек нагнулся и протянул мальчику растение, исчезнувшее сразу, как тот приблизился к нему пальцы. — Видишь? Ты слишком земле принадлежишь, небесные цветы того боятся.
— Небесные?
— А ты каких от Указующего ждал? — в голосе говорившего появилась интонация, слегка напоминавшая обиженную, но казавшаяся всё же особенностью речи.
— Указующего? — Роибин округлил глаза и почти выкрикнул последнее слово.
— Ты ли сегодня всю ночь молился, чадо, или стоит мне по округе кого другого поискать? — незнакомец спрыгнул с заборчика и подошёл к мальчику, по-прежнему сидевшему в мокрой траве, почти вплотную. — Ты ли судьбу свою просил изменить, на арфе новые ноты взять?
— Я, — внезапно голос подвёл Роибина, так что пришлось прокашляться. — Так вы — Бог?
— Указующий, — поморщился гость. — То ближе к истине, да и мне поболее нравится. А что, непохож?
— Я просто думал, что вы, ну, с арфами ходите и седые все, — промямлил Роибин.
— И что морщин у нас больше, и что скрипим, как телеги несмазанные, а не разговариваем, — добавил собеседник вроде бы участливо, но так холодно, что по коже мурашки побежали. — Верно?
— Ну...
— Так вот, чадо, пришёл я к тебе по просьбе горячей, а уйду, видно, по приёму холодному, — говоривший отвернулся от мальчика и сделал первый шаг в сторону.
— Нет, подождите! — Роибин тут же вскочил, схватив Указующего за шёлковый рукав, оказавшийся холоднее предрассветной росы. — Я молился и сейчас молюсь! Я ведь никчёмный совсем: коса чуть ногу не отсекает, топор так и норовит по пальцу ударить, зверя у самого рука не поднимается убить. Родители прочь гонят, говорят, что не нужен им сын бесполезный. А я чувствую, что сидит внутри что-то, только наружу выбраться не может. Вот и попросил вас, я ведь зазря не стал бы, правда.
— О чём попросил? — Указующий неотрывно смотрел на мальчишескую руку, сжимавшую холодную ткань и не двигался ни на шаг. Роибин принял это за хороший знак.
— Так чтобы вы по струнам моей арфы провели и судьбу подсказали, дар отворили. Я знаю, что можете, верю в это!
— Почему же мнишь, что скрыто в тебе что-то? Может, наваждение или обман какой? — пришелец высвободился, наконец, из крепкой хватки и взглянул на мальчишку сверху вниз. — Может, и правда ни на что не годен?
— Но вы же пришли, — чуть не задохнувшись, выпалил Роибин.
— Пришёл, — вырвался у незнакомца тяжёлый выдох. — Не знаю, зачем только. На тебя разве что взглянуть, очень уж просил горячо. Но ничем помочь не могу, чадо. Раз не горит искра таланта, никакой арфой её не разжечь.
Лицо его при этом побледнело ещё сильнее, так что даже губы, поначалу слегка розоватые, приобрели серый оттенок, а глаза безжизненно выцвели.
— Не могу, — прозвучало тише. — Не в моей это власти.
— И что же мне делать? В реку с моста бросаться, чтобы никого не беспокоить лишний раз? Или это вы мне сделать не позволите, волю отнимете?
Пришелец вздрогнул. Роибину казалось — что бы он сейчас ни сказал, что бы ни сделал, ничего не будет хуже обрушившейся пустоты безнадёжности. Мальчик знал, что Указующие Арфисты — Боги, умеющие управлять чужими жизнями. Он верил, как и многие, что делают Они это лишь во благо людей, потому умолял помочь и ему.
Мальчишка рухнул на колени.
— Прошу... Кричит что-то внутри, сердце раздирает, а вырваться не может. Будто кость проглотил, а рядом ни мякиша, ни масла. И себе беда, и родным огорченье. Я верю, что вам под силу мне помочь. И молиться продолжу, и стократную жертву воздам, только откройте мой путь.
Указующий прикрыл глаза. Он стоял в некотором удалении, но слышал каждое слово и от этого, кажется, невыносимо страдал. В уголках губ прорезались скорбные морщины, брови свелись к переносице, пальцы одной руки сжали локоть другой, словно в попытке отгородиться от происходящего.
— Трудись, чадо, — вдруг произнёс он полушёпотом. — Крепко трудись и наймись в подмастерье к художнику. Обучись основам мастерства, а после... После я постараюсь что-нибудь сделать.
Роибин склонился было к земле в глубоком поклоне, но его резко дёрнули наверх.
— Не унижайся так, — серые глаза смотрели всё так же безжизненно. — Не с твоим... А, будет с тебя.
И Указующий исчез, оставив мальчика захлёбываться слезами, соединившими в себе отчаяние, удивление и глубокую благодарность.
Шли годы. Роибин, по наущению Указующего, устроился подмастерьем к художнику, чем ещё больше разгневал родителей, уверенных, что они вырастили ни на что не годного выродка. Юноша смирился и с этим, и с нехитрой работой, которой озадачивал художник: замешивать краски, грунтовать холсты, отмывать акрил и масло с длинных кистей. Лишь спустя несколько лет мастер стал открывать ему секреты и позволил взяться за материалы.
— Всё-то в тебе хорошо, Роибин, — задумчиво посматривал на работы ученика мастер, поглаживая редкую рыжую бородёнку. — Ты и природу видишь, и цвет улавливаешь, но вот жизнь в холст вдохнуть не можешь. Для этого талант нужен.
"Трудись, чадо", — звучало в такие моменты в мыслях, и Роибин не позволял разочарованию захлестнуть себя с головой. Лишь подмечал, что во время упорной работы всё чаще и чаще спиной ловит чей-то изучающий взгляд. Юноша был уверен, что глаза смотревшего отражают туман, а волосы сплетены из лунного света, но не смел оборачиваться и спрашивать о чём-либо.
Лишь однажды, когда изображение на холсте исказило реальность почти до неузнаваемости, а недовольство собой захлестнуло с головой, он прошептал в живую пустоту:
— Я тружусь. Изо дня в день, не покладая рук и не отлынивая от поручений. Сношу презрение родителей и насмешки бывших друзей. Почему же до сих пор не зажглась во мне искра? Почему всё так же бездарен? — Роибин не хотел, чтобы вопрос прозвучал так отчаянно и так сухо, словно Указующий был что-то должен юному подмастерью, но так уж повелось в их общении — один умоляет, второй отвечает на мольбу.
Тишина затянулась и на мгновение Роибину показалось, что внимательный взгляд исчез, оставив пустоту, и лишь спустя вечность знакомый звонкий голос с обиженными, слегка надутыми интонациями, наконец, ответил:
— Вижу, что трудишься, чадо. Вижу и что терпению обучился — обратился только когда совсем невмоготу стало, — перед юношей начал вырисовываться силуэт, в окружающем мраке напоминающий скорее ангельский, чем призрачный. — Потому и согласился на беседу второй раз уже.
Юноша смотрел на Указующего со смесью надежды и страха в глазах:
— Так вы мне поможете?
— А ты предложи присесть и чаю ароматного налей, там и посмотрим, — в глазах говорившего впервые зажёгся лукавый огонёк, и сразу перестали они напоминать туманную даль, а стали облачным небом, пропускающим солнечные лучи.
Роибин принялся по-хозяйски суетиться в каморке мастера: поставил пришедшему самый удобный стул, схватил кувшин, на котором раз за разом отпечатывались заляпанные краской пальцы, достал миниатюрные чашечки, приоткрыл окно, слишком маленькое, чтобы выветривать застоявшийся запах. Яркое послеобеденное солнце нагревало комнату, вызывая дурноту. Впрочем, юноша заметил это только сейчас, когда задумался о комфорте гостя. Торопливо протянув тому наполненную чашку, Роибин заметил — губы Указующего тронула та же лукавая усмешка, что ранее задела лишь глаза.
— Какой ароматный настой, — гость блаженно зажмурился. — Из чего он?
— Ромашка, мелисса, мята и смородиновый лист, — довольно отозвался Роибин. — Помогает от головокружения, когда краски слишком много вдыхаешь.
— Вкусно, — Указующий улыбнулся, и юноша подумал, что в уютной атмосфере каморки тот почти ощущается человеком. Но только почти, ведь следом он добавил:
— Что ты спрашивал у меня, чадо? — и глаза вновь утратили какое-либо выражение.
— Указующий, — тут же замялся Роибин. — Узнать только хотел, что ещё мне сделать, чтобы вы позволили талантом завладеть.
И вновь его Бог отгородился, скрестив руки на груди и прикрыв глаза. Казалось, он прогонял мысли, ураганным ветром проносившиеся в голове. Длинные светлые ресницы дрожали, пытаясь то ли упорхнуть, то ли удержать непослушные веки, что так и норовили открыться.
— Рассказал бы тебе, чадо, обо всём, что ведаю, но, боюсь, не поймёшь.
— Я ведь не ребёнок уже, — аккуратно заметил Роибин. — Что не пойму, забуду, а остальное в сердце и разуме сохраню.
— Действительно взрослее стал, — Указующий открыл глаза. — А вот твой Бог, как по-прежнему называешь меня в мыслях, ни на день не изменился и храбрости не приобрёл.
— Храбрости?
— Будет тебе история, чадо, а как отнесёшься к ней, тебе одному решать. Испокон веков была Музыка. И были Указующие Арфисты. И были люди, и при рождении каждого на небесах появлялась арфа, что отражала его будущее величие или ничтожность. Могли Боги читать человеческую судьбу, потому мягко направляли, невесомыми прикосновениями к струнам указывая лучший путь. Но своевольны свободные умы, и как ни старались Арфисты, случались кровопролитные войны, а великие открытия вели к великим трагедиям. Потому решились Боги усилить контроль, чтобы уберечь неразумных детей. На малую долю поначалу увеличить, все в том друг друга убеждали. Но один век пришёл на смену другому, и Арфисты позабыли о прежней мягкости, упреждая любое отхождение от ими намеченного плана. Так исчезли с земли войны и болезни, а вместе с ними — блистательные изобретения и гениальные творцы. И живут люди хорошо, но несвободно и некому это изменить.
— Но вы... Зачем рассказываете это мне? — заворожённый историей Роибин решился задать вопрос лишь тогда, когда рассказчик надолго замолчал и, казалось, ушёл глубоко в себя.
— Потому что ты, чадо — тот самый гений, что должен бы создавать шедевры, но по воле Арфистов всё в подмастерьях бегает, — горько ответил Указующий, с силой сжимая тёплую чашку. — Одной из картин твоих предначертано вдохновить человека на жестокое убийство, а того допустить Арфисты не могут, я спрашивал. И теперь мне предстоит против воли Старших идти или о беде твоей забыть. С радостью бы второе выбрал, но бередят твои горячие молитвы холодное сердце, а вера жизнь внутри разжигает.
— Нельзя человеку без свободы выбора, — задумчиво произнёс Роибин. — Тогда не жизнь это получается, а глупая игра. Если хотите, могу пообещать, что никогда смерть писать не буду.
Указующий покачал головой и, ничего не ответив, резко поднялся с предложенного стула, напугав юношу, решившего, что тот разозлился от его размышлений. Но гость лишь подошёл к начатой картине. На ней алыми брызгами расцветали маки. Бледные руки взяли кисть и парой штрихов обозначили маленькую красногрудую птичку, пролетающую над цветочным полем.
— Это малиновка, — пояснил Указующий. — Тебя в честь неё назвали. Храбрая птица. Говорят, что перерождение души на крыльях несёт. Молись, чадо, чтобы так оно и случилось, а от решения моего хуже не стало.
Роибин схватил мужчину за рукав. Тот растерялся как в ту самую встречу и поднял глаза на юношу, что стал много выше.
— За вас молиться буду. Ещё горячее прежнего, — прошептал Роибин и поцеловал край белоснежного одеяния.
Щёки гостя на мгновение порозовели, не то от гнева, не то от смущения, и в ту же секунду он исчез. А воздух вокруг юноши наполнился нежной мелодией арфы. Посмотрев на картину, что казалась неудачной, Роибин понял, что, наконец, сумеет вдохнуть в неё жизнь.
Незаметно сменяли друг друга дни, недели, месяцы. Юный художник не ходил — парил над землёй, создавая шедевр за шедевром. Учение мастера осталось давно позади, презрение родных и друзей исчезло вместе с первыми полученными за продажу картины деньгами. Всё теперь казалось неважным, ибо сердце пело в полный голос. И Указующий слышал эту песню и приходил любоваться каждой работой. Иногда молча смотрел на слои краски, создающие единый сюжет полотна, но чаще говорил.
— Мы ведь ошибались всё это время, — не боясь показаться излишне человечным, Указующий бродил по мастерской, что стала много просторнее и светлее, — и люди, пусть горды и вспыльчивы, могут своей волей избегать непоправимых ошибок. Мы вернёмся к началу, и будем лишь мягко подталкивать, не управлять. Человек продолжит жить, а мы, окостеневшие в своей жестокости, вновь начнём различать ту Музыку, что в начале начал подарила нам существование.
— Не захотят ведь, — отрываясь от холста, отвечал Роибин. — Столько веков властвовали, отчего же теперь отступятся?
— Забыли, что можно по-другому. А я смогу напомнить, вразумить, — и глаза оживали, напоминая сладкую прохладу летнего дождя. — Веришь мне, чадо?
— Всегда верю.
— Слепы и глухи, как твари бессловесные! — восклицал Указующий в один день.
— Глубоко несчастны, — с грустью говорил в другой. — Они жара веры твоей не чувствуют, оттого косятся сурово, когда возвращаюсь.
— Ничего не выйдет, — сетовал в третий. — Отошлют скоро в мир смертных и останусь век доживать в твоей мастерской под дверью.
Пока же того не случилось, довелось Роибину невесту себе найти, нежную и славную, с пшеничной косой, хитрыми лисьими глазами и аккуратными тонко очерченными губами. Влюбился юноша без памяти, отдав красавице сердце до последней капли. Стала вдохновительницей и музой: всё чаще в светлых девичьих лицах смотревшие могли обнаружить её облик. Указующий выбор одобрил, сказав:
— Такой в любви не жаль и проиграть.
Немногим художникам выпадала удача получить признание при жизни, но Роибину повезло — занимаясь любимым делом, он легко мог обеспечить жену и будущих детей всем необходимым. Без жалости распродавал юноша картины, зная, что завтра напишет лучше. И радовалась его душа, освещая дома людей через прекрасные работы. Одно печалило художника — после свадьбы не приходил Указующий в мастерскую, не наблюдал за созданием шедевров. Лишь однажды влетел он с охапкой полевых цветов в руках и радостной улыбкой на лице, живой, как никогда прежде:
— Мы смогли это сделать, Роибин, моя малиновка! Пересилили гордыню Указующие и повесили арфы на ветви деревьев. Пригрозили лишь, что не дотронутся более до инструментов своих.
— И что же дальше? — с замиранием сердца спросил художник.
— А дальше жить. Веришь мне, чадо, что справится человек с ношей?
— Верю. Всегда верю, но не людям, — Роибин удержал гостя за рукав.
— Тогда вновь молись, чтобы решение их не было окончательным.
Через неделю одна страна объявила другой войну. В третьей народ взбунтовался против правителя. Четвёртая во все трубы трубила о начавшейся эпидемии. В доме Роибина царил покой, но знал юноша, что рано или поздно придёт беда и к нему.
— Виноват. В каждой смерти виноват, — слышался болезненный шёпот его Бога.
— Не думайте так, — увещевал Роибин, позабыв о холсте и мольберте. — Вы подарили людям свободу, лишь их вина в том, куда они её направили.
— Но ведь мог оставить всё так, как было.
— То была ненастоящая жизнь, вы ведь знаете, — юноша пытался ухватить бледные пальцы, но видение ускользало.
— То была жизнь. Это всё, что имеет значение.
— Но ведь я существую, и душа моя поёт. Сколько таких же несчастных вы освободили? Скольким подарили надежду? Совсем скоро и о них молва прогремит, подождите только.
— Подожду. А ты береги себя, чадо. Не за меня молись. О себе проси.
По завету Указующего никогда не писал Роибин мрачных картин, да и не вдохновляла его тьма. Никто не знал, однако, что прячется она в полутенях и ночных спокойных пейзажах. И не думал художник, что найдётся человек — не человек даже, а монстр во плоти — который найдёт столь извращённый способ воплотить искусство в жизнь через призму смерти. Обезумевший завистник, что не приблизился к успеху Роибина, подкараулил однажды красавицу-жену, задушил её и усадил в декорации, до боли напоминающие известнейшую картину художника. «Пусть красота её не увянет», — гласила надпись, оставленная жестоким убийцей у ног любимой женщины.
И замолчало сердце. И душа последовала его примеру. Лишь мысли продолжили нестись багряным вихрем, но не мог зацепиться ни за одну. Пусто было внутри, когда узнал родное лицо, гулко — когда готовил жену к погребению. Сидя на траве у свежей могилы, Роибин уже не мог описать свои чувства, ибо не осталось в нём ничего, даже этого слова.
— Я виноват, — глухо произнёс знакомый голос за спиной.
— По-прежнему нет, — покачал головой художник. — Не вы смотрели, как утекает жизнь, и не вы усаживали её в позу, копирующую картину.
— Я позволил этому случиться.
— Такова цена жизни, — сжимая кулак на каждом слове, так, чтобы ногти впивались в кожу, Роибин повернулся к Указующему.
Его Бог... но не было более его Бога. Был несчастный человек, посеревший от горя и обряженный в лохмотья. Серебряные волосы скатались в колтуны, серые глаза подёрнулись дымкой вины, с губ срывались рваные рыдания.
— Но не тебе её платить. — коснулся Указующий рукава художника. — Не найти мне прощения, как не исправить уже свершившегося. И Арфисты отвернулись, отказавшись возвращаться к инструментам. Во всём моя вина. К каждому горю руку приложил, а к твоему особенно.
Юноша не находил, что ответить, а Указующий молчал, пристально глядя на него. Он снова решал что-то для себя как тогда, в первую встречу.
— Я знаю, как смогу исправить содеянное, — произнёс он, наконец, и в привычном обиженном тоне прозвучала решимость.
А потом он исчез.
Роибин не знал, насколько больно падать, ломая каждую кость. Не мог представить, каково это — всего за мгновение решить пожертвовать собой ради других. Но Роибин ощутил смерть своего Бога, когда поправлял вывихнутые руки и ноги, когда прислушивался к страшным хрипам, когда пытался стереть каплю крови, попавшую на тыльную сторону ладони.
— Ча... до, — воздух со свистом вырывался из обезображенной груди, разобрать слова получалось с трудом, но юноша слушал. — Блафиан... Имя... Блафиан... Не забудь... Молись...
В глазах темнело, уши заполнял невыразимо громкий шум, голова кружилась от переизбытка чувств. Казалось, сама земля навалилась на плечи Роибина и предложила нести её до скончания дней. Указующий назвал своё имя перед смертью, но что теперь юноше делать с оставшейся жизнью? Он упал на колени, подняв глаза к безответному ныне небу...
...Роибин очнулся в мокрой от росы траве с саднящими коленями. Неужели уснул, пока молился? Вчерашнее казалось вязким сном, наполненным невыразимой болью, слезами, сбивчивыми клятвенными словами и остывшей верой. Рука зудела — на тыльной стороне ладони откуда-то появилась бесформенная родинка. Смотреть на небо, начинавшее розоветь на горизонте, было невыносимо, казалось, что оно слишком молчаливое, слишком пустое. Мальчик побежал домой, подгоняемый непонятным страхом.
"Блафиан", — нацарапал он на деревянном полу и почувствовал, что невыразимо хочет написать картину с маковым полем и пролетающей над ним малиновкой.
Автор: Дарья Немчинова
#авторскиерассказы