Год. Прошел ровно год с тех пор, как я похоронил Лену. Двенадцать поездок из шумного, безразличного города в эту тихую, забытую богом деревню в Тверской области. Двенадцать букетов, положенных на холодный гранит. Двенадцать разговоров с фотографией, на которой она все еще улыбается.

Ее родители похоронены здесь, и она хотела лежать рядом с ними. Я не стал спорить. Так я, городской айтишник Павел, обзавелся своей личной, персональной Голгофой — старым, заросшим кладбищем на холме, с которого видна только лента реки и бескрайний лес.

Каждую субботу я приезжал сюда. Садился на скамейку у ее могилы и говорил. Рассказывал про свою пустую неделю, про работу, про то, что наш кот все еще ждет ее у двери. Я говорил, а ветер шелестел в кронах старых берез, и мне казалось, что она слушает. Эта иллюзия, этот ритуал был единственным, что удерживало меня на плаву. Я не жил. Я просто ждал субботы.

Кладбище было старым, почти заброшенным. Кроме меня, его, кажется, никто не посещал. Могилы были покосившиеся, оградки проржавели. И я начал замечать странности. Цветы, которые я привозил, к следующей неделе исчезали. Не просто вяли, а именно исчезали, будто их кто-то аккуратно убирал. Иногда земля у самых свежих могил (старики в деревне еще умирали) выглядела... взрыхленной. Я списывал это на диких зверей или местных пьяниц, которым нечем было заняться.

Все изменилось в одну октябрьскую субботу. Я задержался дольше обычного. Небо затянуло тяжелыми, свинцовыми тучами, и сумерки сгустились неестественно быстро. Хлынул ледяной дождь. Бежать к машине было уже поздно, и я укрылся в единственном доступном месте — старой, полуразрушенной часовне у ворот кладбища.

Я сидел внутри, вдыхая запах сырости и тлена, и смотрел сквозь выбитое окно на поливаемые дождем могилы. И когда совсем стемнело, я их увидел.

Сначала мне показалось, что это большие, бездомные собаки. Фигуры, которые вылезли, именно вылезли, из-за самых старых, провалившихся надгробий на дальнем конце кладбища. Они двигались на четвереньках. Их движения были резкими, дергаными, нечеловеческими. Длинные, тощие конечности, бледная, почти светящаяся в темноте кожа, обтягивающая ребра.

Их было четверо. Они не обращали внимания на дождь. Они двигались с одной, общей целью. Их вытянутые, лишенные волос головы поворачивались из стороны в сторону, будто они что-то вынюхивали. И ноздри привели их к самой свежей могиле — деда Афанасия, которого похоронили три дня назад.

Мое сердце остановилось. Я замер, боясь вздохнуть. Я смотрел, как эти твари окружили свежий земляной холм. Они не рычали, не издавали никаких звуков, кроме тихого, жадного посапывания. А потом они начали копать. Не лопатами. Руками. Их длинные, похожие на корни пальцы с невероятной скоростью разрывали мокрую землю.

Я сидел в часовне, парализованный ужасом, и слушал. Я слышал звук рвущейся земли, звук ломающихся досок гроба, а потом... потом раздался влажный, чавкающий, разрывающий звук. Звук пиршества.

Они не просто оскверняли могилу. Они пожирали ее обитателя.

Я не знаю, сколько я там просидел. Может быть, час. Может, всю ночь. Когда дождь прекратился и на небе появилась бледная полоса рассвета, твари, насытившись, так же бесшумно уползли обратно, в свои норы среди старых могил.

Я выбрался из часовни, когда солнце уже осветило мокрые кресты. Дрожа, как в лихорадке, я подошел к могиле деда Афанасия. Она была разорена. Разрыта до самого дна. Вокруг валялись обломки гроба и комья грязи. Больше ничего. Никаких останков.

Я бежал оттуда, не оглядываясь. Я не пошел в полицию. Что бы я им сказал? Что бродячие собаки разрыли могилу? Они бы поохали и завели дело, которое никогда бы не раскрыли. Но я-то знал, что это были не собаки.

Я должен был понять. В деревне оставалось всего несколько жилых домов. Я нашел тот, что был самым старым и покосившимся. Дверь мне открыла сгорбленная старуха с черными, проницательными глазами. Баба Даша. Местная знахарка и ведьма, как шептались о ней немногие оставшиеся жители.

Она взглянула на мое бледное лицо и все поняла без слов.
— Видел, значит, — проскрипела она, впуская меня в избу. — Садись. Чаю выпей.

Она рассказала мне. Спокойно, буднично, будто о смене времен года. Она называла их не упырями, а «падальщиками памяти».
— Это не нечисть, сынок. Это бывшие люди. Те, кто при жизни любил так сильно, что смерть не смогла разорвать их привязанность. Их душа застревает между мирами, прикованная к могиле и к воспоминаниям о тех, кого они оставили среди живых.
— Но зачем... зачем они это делают? — прошептал я.
— Голод, — просто ответила она. — Но не тот, что у тебя в желудке. Голод по жизни. Они заперты здесь, в прошлом. Они не могут создавать новые воспоминания. И со временем их собственные воспоминания о жизни тускнеют, истаивают, как дым. Чтобы почувствовать хоть что-то, чтобы на миг вспомнить, каково это — быть живым, им нужна подпитка. Свежая память.

Я смотрел на нее, ничего не понимая.
— Они пожирают плоть новопреставленных, — пояснила баба Даша, — чтобы впитать их последние, самые яркие воспоминания. Последний разговор с сыном. Последний поцелуй жены. Запах свежего хлеба. Это их наркотик. Короткая, чужая вспышка жизни в их вечной серой мгле. Они — падальщики, которые питаются не телами, а памятью, которая еще не остыла в этих телах.

Я похолодел. Могила Лены. Ей всего год.
— А Лена? — спросил я. — Они ее... тронут?
Старуха внимательно посмотрела на меня.
— Твоя Лена для них — почти деликатес. Память еще свежая. Но они ее не трогают. Знаешь почему?
Я покачал головой.
— Потому что ты сам их кормишь. Не напрямую. Ты приходишь каждую неделю. Ты говоришь с ней. Ты плачешь. Твое горе, твое отчаяние, твоя любовь — это как яркий огонь в их сером мире. Ты сам, своей скорбью, поддерживаешь ее память живой и сильной. Ты ее лучший охранник. Пока ты здесь, ее память слишком «горячая» для них, слишком живая. Они боятся ее.

Она сделала паузу, наливая в кружку еще чаю.
— Но если ты перестанешь приходить... если ты начнешь ее забывать... ее память начнет угасать, остывать. И тогда они придут за ней. Они сожрут ее воспоминания, чтобы забрать последнее тепло.

Я вышел от нее, и мир перевернулся. Я оказался перед чудовищным выбором.

Либо я продолжаю свои еженедельные паломничества. Превращаю свою жизнь в вечный ритуал скорби, становясь невольным тюремщиком собственной жены, охраняя ее могилу от других мертвецов, но при этом сам оставаясь мертвецом при жизни.

Либо я ухожу. Пытаюсь жить дальше. Отпускаю ее. Но при этом я буду знать, что, как только моя память о ней ослабнет, эти твари придут и осквернят то единственное, что у меня осталось. Они сожрут ее прошлое.

Следующую субботу я снова был на кладбище. Я видел их. Они наблюдали за мной с дальнего конца, их бледные силуэты мелькали между деревьями. Они ждали. Я сел у могилы Лены, и впервые за год я не знал, что ей сказать.

Неделю я жил в аду. Я пытался не думать о ней, заставлял себя работать, встречаться с друзьями. Но каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел их — падальщиков, подбирающихся к ее могиле.

Я понял, что должен сделать выбор. Нельзя жить наполовину. Нельзя быть наполовину мертвым.

В следующую субботу я приехал на кладбище на закате. Я знал, что они скоро выйдут. Я подошел к могиле Лены. Положил на холодный гранит ее любимые белые лилии.

Они уже были там, на краю кладбища. Четыре тени, наблюдающие за мной. Готовые. Они чувствовали, что моя решимость иссякает, что ее память становится уязвимой.

Я достал из кармана нашу фотографию. Свадебную. Мы стоим такие счастливые, такие живые. И я вспомнил ее. Не ее болезнь, не ее уход. А ее смех. Ее любовь к жизни. Я вспомнил, как она говорила мне: «Если со мной что-то случится, живи. Живи за нас двоих, слышишь?».

И я понял, что мой ритуал скорби был предательством. Предательством ее последней воли. Моя одержимость прошлым оскорбляла ее память.

Падальщики начали медленно, на четвереньках, двигаться в мою сторону. Они больше не боялись.

Я в последний раз провел рукой по ее имени на камне.
— Прости меня, Лена, — прошептал я. — Я люблю тебя. И я отпускаю тебя. Живи. Там, где ты сейчас. А я буду жить здесь. За нас двоих.

Я встал. Повернулся к ним спиной. И пошел прочь от могилы, не оглядываясь. Это был самый трудный шаг в моей жизни. Я шел, а за спиной слышал их жадное, торопливое сопение. Я знал, что они сейчас делают. Но я не оборачивался.

Я шел к воротам кладбища. Шел к своей машине. К своей новой, пустой, но моей жизни.

Я выехал на трассу и впервые за год нажал на газ. Я ехал навстречу восходящему солнцу. Слезы текли по моим щекам, но это были не слезы горя. Это были слезы прощания.

Я не знаю, что они сделали с ее могилой. И не хочу знать. Они могли забрать ее тело, ее последнее воспоминание. Но они не смогли забрать главное. Мою любовь. А настоящая любовь — это не когда ты держишь. А когда ты способен отпустить.

Дмитрий RAY. Страшные истории  

#страшныеистории