Приручать ворону было скверно, и звать её именем жены тоже было очень скверно. Так считала соседка Матвея, Дарья Степановна.

— Ты чего удумал?! Нашёл, кого кормить! Вороны твои хуже ястребов! Те хоть честно охотятся, свысока, птицы благородные, а ворона, она что? По гнездам ворошиться да птенчиков таскать создана. Пошла! Пошла прочь! — гнала вышагивающую по забору черную, с серой манишкой птицу женщина, махала на неё веником.

Ворона расправляла крылья, хрипло каркала, переминалась с ноги на ногу, потом нехотя отлетала подальше и наблюдала за Дарьей Степановной, раскачиваясь на ветке березы, что посадил Матвей в тот день, когда Вера, его жена, родила ему сына, Егора. Егор уже взрослый, у него семья, дела. А березка растет, машет Матвею своими тоненькими веточками, осыпая по весне землю светло–желтыми, с пушком, сережками.

Как Дарья Степановна ни старалась, ни топала ногами и ни бранилась, ворона не улетала, косилась на выкрашенный в голубой цвет домик, постаревший, осевший на один бок, как и его владелец, Матвей Золотов. Ворона терпеливо ждала, когда Матюша выйдет на крыльцо, потянется, поглаживая свою захилевшую от старости грудь, вздохнет, спустится, не спеша перебирая ступеньки сапожищами, подойдёт к бочке с водой, поверх которой плавают накиданные озорником–ветром листья, а в глубине, если дождаться, когда утихнет рябь, и заглянуть за обод, то увидишь, как купается небо, плещет облака, точно наволочки, наслаждаясь студеной водой.

Матвей долго бултыхал руками в бочке, опускал их по самые плечи, закрывал глаза и дышал, чувствуя, как холод идет от кончиков пальцев вверх, к плечам, потом подбирается к шее, и вот уже на макушке шевелятся от мурашек волосы, и даже по ногам пробегает дрожь. Мужчина всё ещё не открывает глаза, ждёт, когда утихнет ноющее плечо. От холода оно всегда как будто замерзало, и становилось легче.

Наконец Матвей вынимал руки, наклонялся над бочкой ещё сильнее и, зачерпнув воду ковшиком, лил себе на спину, плескал на грудь, шею, нещадно тёр, пыхтя и охая, потом резко сдергивал с веревки полотенце и растирал кожу до красноты.

Ворона ждала, наблюдала, косясь одним глазом на Матвея, а другим подглядывая за соседкой. От неё всего можно ожидать!

Постояв немного, Матвей вешал полотенце обратно, надевал рубаху, застёгивая её на груди дрожащими пальцами, подворачивал рукава и только тогда звал ворону.

Да и сама она уже привыкла к тому, что вывешенное как флаг полотенце — это как бы разрешение подойти поближе.

Птица слетала с берёзы, бухалась на дорожку. Она летала как–то боком, немного хромала и была ощипана, так и не обросла.

Матвей спас её прошлой зимой. Ворона замерзала, не могла уже взлететь, её стали трепать дворовые собаки, а Матвей заступился, сам не знает, почему.

— Вот и на кой тебе эта ворюга?! — злобилась Дарья Степановна, когда приходила к соседу и видела, как ворона, нахохлившись, сидит у него на подоконнике, глядя на зиму за окном. — Что хочешь, говори, а ворон не уважаю. Кладбищенская птица, грязная. Гони её из избы. Гони!

И замахивалась на калечную гостью, та пугалась, дергала крыльями.

— Не трогай. Сиди, Вера, сиди! — хватал соседку за руку Матвей. — Моё дело, моя изба. А ты, Даша, у себя хозяйствуй.

— Чего?! — Дарья Степановна захлопала губами, выпучила глаза. — Ты как её назвал?! Как назвал, ирод? Веркой?! Совсем с ума сошёл ты, Матвей! Вера — жена твоя, покойница, не порадовалась бы. Надо же, ворону женой назвать, а, каково! — Дарья Степановна, подталкиваемая Матвеем, подалась в сени, покрутила пальцем у виска и ушла.

С тех пор она к полоумному соседу в гости не ходила. Ворчала на своём участке.

— Не их это дело, Вера, как нам с тобой жить, да? А я, Вер, вчера в лесу зайца видел. Вернулся, ты уж уснула, я не рассказал. Видел зайца–то! Большой, сереть уж начал, значит, весна скоро, Верочка. Весна! А ещё вот, ветку тебе принес, сюда приспособим, будешь сидеть, да? Ну чего ты, чего глядишь так грустно? Я не плакал! Слышь, Верка, не плакал! Показалось тебе, поняла? — строго говорил Матвей, а сам вытирал глаза рукавом рубахи.

Уж три года прошло, как не стало его жены Верочки, неожиданно ушла, быстро, упала да уж не поднялась. Матвей тогда думал, что и он не выживет, у Бога просил прибрать его тоже к Нему, к Вере, она уж точно на небесах, ведь добрее и краше Верочки нет! По горнице ходила, точно парила, всё у неё в руках ладилось, тесто, кажется, само пухло, вбирая в себя всю Верину любовь и ласку. Сына родила, Егора, воспитывали его родители в согласии, в мире. И вот Верочки нет, и как дальше жить? Зачем? Ради чего?!

Можно, конечно, уйти в лес, лечь там в снег, чувствуя, как он оседает под грузным телом, закрыть глаза, пусть на них падают снежинки, ничего, это даже хорошо, уснуть и больше не просыпаться. В деревне хватятся, да следы уж все метель занесет, не найдут Матюшу, спрятался он, как Егорка когда–то, искали–искали, Верочка плакала, а он, проказник, сидел в бочонке, да и уснул, сам потом испугался, что вылезти не может, руки–ноги затекли. Егорка заплакал, Матвей услышал, вынул сына из плена, понес к матери. Не ругал. Егор сам всё понял…

А Матвей не станет кричать. Он не хочет, чтобы его нашли. Не надобно ему, чтобы жалели, вздыхали, говорили какие–то пустые слова:

«Надо жить, Матвей. Сколько отмерено, столько и надобно!», «Ничего, Матвей Кириллович, пройдет время, не так станет болеть, время лечит!» — и прочую ерунду.

Да что они знают, эти люди?! Разве они понимают, что Вера для Матюши была всем — воздухом, солнцем, землёю. Он ею дышал, ею согревался, её пил и не мог напиться.

Они поругались всего один раз, один единственный!

Тогда были тяжелые времена, зарплату не платили, а если и платили, то на эти деньги нечего было купить. Егор ходил в той одежде, которую сшила Верочка, перекроив свои и Матвеевы вещи. Матюша запил. Это вышло как–то само собой. Тогда все пили, что тут такого! И казалось, что так легче, убегают из головы мысли, в ней просто шумит и как будто звенит что–то, а потом наступает приятное забытье.

Но Вере это не понравилось. Её отец, напившись, поднимал руку на Верочкину маму, Вера бросалась на её защиту, потому что знала, папа её не тронет. Не всегда успевала, а потом баюкала мамину голову, по которой пришелся кулак.

— Если так и дальше будет продолжаться, — заявила Матвею жена, сбив рукой со стола пустую бутылку. — То мы с Егором уедем. Я знаю, что это такое, когда в доме пьет мужчина. Это страшно. И я так жить не буду. Мы поедем к моим, в Вятково, станем жить сами по себе, а ты…

Мужчина сидел на стуле, опустив плечи, ссутулившись, спрятав ладони между колен, и тяжело дышал, раздувая ноздри, как лошадь. Вере на секунду показалось, что он сейчас замахнется и ударит её за то, что она такая непокорная, за то, что хочет увезти сына, бросить его.

Он бы никогда её не ударил. Никогда.

Вера говорила тихо, спокойно, как будто ей всё равно, что их семьи больше нет, всё равно, что у порога стоит собранный чемодан, а Егор притаился в сенях и плачет, потому что мама хочет увезти его куда–то…

А потом вдруг сама заплакала. Матвей вскочил, обнял её, опять ничего не говорил, только целовал. Забежал в горницу Егорка, кинулся к родителям, схватился за их ноги, понимая, что всё позади, что страшное ушло, убежало, прошло мимо…

Это было много лет назад. Теперь Веры нет. И Матвей собрался уйти в лес, чтобы не вернуться.

Только вышел за калитку, а там она, ворона, побитая, пощипанная, обреченно глядящая на него.

Матюша принес её в избу, положил в корзинку, укутав в старые рукавицы, налил в блюдце воды.

Ворона, едва приподняв голову с черными бусинами–глазами и мощным клювом, уткнулась в воду, но пить уже сил не было, тогда Матвей помочил тряпицу, выжал каплю в вороний клюв. Птица выплюнула всё обратно.

— Ничего… Ничего! Ты поправишься, слышишь?! Поправишься и станешь летать! И мы пойдем с тобой в лес, и…— Матвей говорил и говорил, ворона слушала его, а потом то ли уснула, разомлев от тепла, то ли просто впала в забытье.

А через два дня она уже важно расхаживала по полу, близко к себе не подпускала, но и не шарахалась от своего спасителя, внимательно за ним наблюдала.

— Вот, на. Тебе тарелка, и мне тарелка. Ешь, — Матвей поставил на пол мисочку, в которую налил суп, сам сел за стол, стал обедать. — Тут, конечно, не борщ, я его не умею, да и капусты сейчас нет… А, знаешь, какие борщи моя мама варила? Вот не знаешь, Вера! — Матвей на секунду замолчал, испуганно вскинул глаза. Жену вспомнил, как будто она напротив сидит и слушает. Ворона тоже застыла, оторвав голову от мисочки, переступила с лапы на лапу.

Мужчина нахмурился, а потом, будто решив в голове арифметическую задачу и удовлетворившись ответом, продолжил:

— Да, ты её не застала, Веруня, не застала… Ты ешь, ешь, не обожгись только, я горячего плеснул, не подумавши…

Теперь, приходя с работы, он рассказывал вороне, как прошел день, уходя, желал доброго здравия и наказывал не безобразничать, если оставался дома, то вместе смотрели телевизор, Матвей иногда пояснял питомице, что происходит на экране.

— Это, Вера, летчиков показывают. Видишь, какие у них кители, заглядение! А это уже спектакль. Эх, Вера, Вера, не были ж мы с тобой нигде… Никуда не ездили, а жаль… Всё думали, потом. А потом, видишь как… Не случилось.

Матвей затихал, понуро опустив голову, а ворона глядела на него, расставив лапы и чуть опустив голову.

Если Матвея долго не было, она волновалась, начинала каркать, ходила по подоконнику, чем очень раздражала Дарью Семеновну. Соседка даже хотела прогнать птицу, пока была открыта форточка, приманить и прогнать, отхлестав тряпкой, чтобы не вводила ворона Матвея в сумасшествие.

Но ворона не вышла, спряталась за занавеску, так там и сидела, пока ни пришёл хозяин.

— Что ж ты, Матюша, голову–то совсем потерял?! — возмущалась соседка, когда Матвей увидел её у оконца своего дома. — Гони ты эту грязнулю, пока она тебе все глаза не повыклевала!

— Спасибо, Дарья Степановна, я сам разберусь. А вы бы шли, холодно на улице.

Женщина поплелась к себе, а Матвей, забежав в дом и найдя ворону живой и здоровой, выдохнул.

— Ты, Верунь, на неё не обижайся, на Дашку–то! Она не понимает. Мне просто так нужно. Мне надо, чтобы слушали, как Вера слушала, чтобы живая душа рядом была. Егор, он где? Он в городе, у него работа, дела. А я один. У меня даже, Вер, фотографии нет жены–то! Только та, что на памятник делали. Она у Егора осталась. А я, Вер, скучаю по тебе, слышишь? Всё мне кажется, что хлопнет калитка, откроется дверь, и ты придешь, румяная, в своем синем платье. Ох, Верочка, как тебе шло это платье! Ты в нём была, как… Как актриса какая–то, очень красивая. Я вот сейчас переоденусь, умоюсь, и сядем ужинать. Вот так… Так…

Матвей снимал свитер, гремел рукомойником, фыркал, ворона наблюдала. Хозяин брызгал на неё, она взъерошилась, отскочила подальше. Матюша и на жену так брызгал, и она передергивала плечиками, ровно как ворона крылышками.

Ему просто нужно было с кем–то говорить, как раньше с Верочкой…

К весне птица немного окрепла, стала вылетать в сад, но всегда возвращалась, когда видела, что Матвей дома, встречала, сев на перила крыльца и каркнув.

— И тебе привет, Верка! Как ты тут? Двор сторожила? Картошки наварила? — улыбался Матюша.

Ворона хрипло каркала и как будто кивала.

А он рассказывал ей, как распахивали сегодня поле, как тяжело вздыбливалась сырая, жирная земля, как чавкала в канавах вода.

— Но это ничего, это ж каждый год, Вера! Пообсохнет, взойдут семена, дай только срок! — подмигивал своей питомице Матвей и раскладывал ужин, ей и себе.

Летом на умную ворону, что живет у Матвея Андреевича, прибегали смотреть ребятишки, кричали, прыгали, а Вера смотрела на них с березы и как будто усмехалась, чуть раскрыв клюв.

— Вот, Верунь, у Макаровых уж правнуки народились. Я видел, мальчонка славный вышел, только уж больно маленький. А у Никифоровых, ну тех, что через дорогу и вниз, — рассказывал мужчина, заглянув домой на обед. — Ну куда ты смотришь?! Слева Никифоровы, зеленый дом! У них дочка опять развелась. Не моё это, конечно, дело, но разве так живут, Вер? Плохо так… Плохо…

И Матвей вдруг замолкал. Потому что плохо и тоскливо, потому что сколько ни разговаривай, а Вера не ответит. Он уж и голос её, кажется, стал забывать. Во сне помнит, а наяву теряет…

Все уже привыкли, что у Матвея Андреевича живет ворона, кто–то предлагал дрессировать, кто–то просто равнодушно смотрел на старика с птицей, что сидела на лавке, только Дарья Степановна каждый день ругалась, даже ходила на могилу к Верочке, жаловалась, что, мол, муж–то Верин, Матвей, совсем «с ума посходил», чудит, ворону женским именем кличет, беседы с ней ведёт.

Один раз, уж очень раздухарившись, Даша решила отравить ворону, подбросила той приправленное крысиным ядом мясо.

А птица даже не подошла. То ли почувствовала, то ли просто не было охоты есть у чужих.

— Ну ничего! Ничего, проклятая! — потрясла Дарья кулаком. — Доберусь я до твоих потрошков!

Ворону Верку не трогал даже пёс Гриша. Ворчал иногда, если она уж слишком близко подкрадывалась к его миске, жадничал. Тогда ворона отлетала и принималась чиститься, как будто стряхивая с себя всё, что пожелал ей Гришка.

Также и Вера, пока была жива, с грубостью и злостью не водилась, отойдёт, смахнет невидимые соринки с юбки или вымоет лицо, отвернется. Сама никогда не бранилась, Матвей даже не мог вспомнить, повышала ли она когда–нибудь голос или нет.

Зато Верка, то ли от любви к хозяину, то ли от мечты, что когда–то сделает в избе гнездо, таскала Матвею веточки, обрывки газет, тряпочки и ленточки. Словом, всё, что находила на улице.

Матюша не ругался, не выкидывал с презрением эти подношения, а завел коробку, складывал всё туда. Верка иногда в ней копалась, как будто девчонка в шкатулке с украшениями.

У вороны было свое место в горнице, где она спала, та самая корзинка со старыми рукавицами. Верка плюхалась туда, как курица, копошилась, а потом замирала, прикрыв глаза.

— Ты, Верунь, не сердись. Сапогами я тут наследил, сейчас уберу. Да уберу, не гляди так! — оправдывался перед ней Матвей. — Вот, убрал. Чисто, Вер! Как положено.

Жена Верочка любила чистоту, заставляла мужа и сына мыться так, чтобы кожа скрипела, в горнице убиралась на совесть, занавесочки меняла, окошки мыла, половички выбивала так, что, кажется, и царям такие не стыдно было бы постелить. Чистюля, отрада, родная душа…

— Где же ты теперь, голубка моя?.. — вздыхал Матвей. — Хоть бы разочек ещё с тобой жизнь прожить…

…Матвея забрали в больницу ещё в обед, когда всей бригадой пришли в столовую. Идти до дома ему было почему–то тяжело, казалось, что путь стал в сто раз длинней.

— Ты чего, Матюш? Идёшь—шатаешься, — спросил его бригадир.

— Да что–то плывет всё перед глазами. Я посижу немного, — махнул рукой Матвей, опустился на лавку, потом всё стало бледнеть, только гулко и очень громко звенели в голове колокольчики.

Когда поженились, Матвей катал свою молодую жену в телеге по полям, кони бежали резво, весело звенели на дуге колокольчики. Матвей правил лошадьми, то и дело оборачивался, как будто проверяя, на месте ли его счастье, а Вера смеялась…

Вот и сейчас как будто несется тройка меж пшеничных полей, протяни руку и почувствуешь, как щекочет колосок твою ладонь. Матвей потянулся и… упал…

Верка ждала своего хозяина с настырным упрямством. Гриша давно успокоился, залез в будку, задремал, а ворона всё ходила по перилам крыльца, потом перелетала на березу, высматривая хозяина. Нет Матвея. Не идёт…

Дарья Степановна о чем–то громко разговаривала с мужем Петром, потом убежала на почту, хотела звонить Егору. А Верка всё сидела, голодная, нахохленная.

Утром птица стала каркать, просясь в дом, но дверь так и не открылась, не показался оттуда заспанный Матвей, не сказал виновато:

— Прости, проспал я…

Пусто было в доме, тихо, только форточка хлопала где–то на втором этаже, и полоски утреннего света, как пластыри, заклеивали потрескавшиеся доски ступенек...

Не пришел Матвей и днём, опять наступил вечер, ночь, опять день, заморосило, стало холодно и мокро.

Верка спряталась под козырек, не улетала. Она уже разучилась сама добывать себе еду, да и слабое, кое–как зажившее крыло не позволяло позаботиться о себе самой.

Через три дня вдруг скрипнула калитка, на участок, укутанная в брезентовый плащ и в резиновых сапогах, чавкающих по грязи, прошла Дарья Степановна.

Вера поскакала прочь от неё, но от усталости не смогла убежать, так и осела на крылечке.

Дарья Степановна между тем пристроилась тут же, на ступеньках, вдруг жалобно всхлипнула.

— Верунь… А нам ведь плохо без тебя… И всё мне по утрам кажется, что ты поешь, ну как раньше, пока завтрак готовишь. Голос твой мерещится. И вечером всё никак не привыкну, что не горит в кухоньке окошко, и тебя там нет за шторкой. Вер, ну как же нам быть–то теперь? — стала говорить как будто своим рукам Дарья Степановна. — Ты знаешь, Матюша заболел. У него там сердце… Плохо ему, понимаешь? Но ты жди, ладно? Ты тут жди. — Женщина обернулась, из–под капюшона посмотрела на взъерошенную ворону. — Я вот на тебя рукой махала, злилась, всё мне казалось, что нечисть ты, а ведь вот, сидишь, бедная. Значит хорошая ты, да? Я тебе еды принесла! — Дарья вынула мисочку, которую до этого прятала от дождя где–то под плащом. — Ты поешь, сил наберись. И жди. Я тоже буду ждать. Ох, горе, горе…

Даша всхлипнула, обхватила голову руками, стала раскачиваться туда–сюда, причитать.

— Тёть Даш, вы? — раздалось из–за калитки. Большой черный зонт прятал под собой какого–то парня.

Верка испуганно шарахнулась в угол.

— Егор? Ну наконец–то! Егор, Егорушка, что говорят? Что с отцом? — Соседка вскочила, пошла к гостю.

— Я только от него, вот, смог приехать, еле билеты поменяли. Мы с Олей, женой моей, на море были… — виновато пояснил молодой человек. — Ну, сердце, сами понимаете, лечить будут, но обещали скоро выписать. Он мне всё про какую–то ворону говорит, а я в толк не возьму, бред или правда? Не знаете, тёть Даш?

Женщина вздохнула, пожала плечами.

— Ну как же, знаю. Он её ещё зимой к себе взял, больную, выходил, теперь вот вместо домашнего животного она у него. Я прогнать хотела, он не велел. Да вон она, спряталась. Ты знаешь, Матвей с ней разговаривал, обо всём на свете говорил, а она слушала, как человек, ей–богу! Умная, аккуратная очень, гнезда не опустошает. Он–то, батя твой, её Верой звал, слышь, Егор? Ты уж не сердись… Так ему было полегче, как будто Верочка снова тут. Я не понимала, ругала его, а теперь вот… — Руки Дарьи Степановны безвольно упали вдоль плаща, мокрые волосы прилипли ко лбу, вода капала за шиворот, но Даша ничего не замечала.

— Ладно, — растерянно ответил Егор. — Давайте в дом пройдем. Ну и эту… Ворону надо туда забрать, папа просил.

Верка устало потопала за ними, уселась в свою корзинку, стала дрожать.

Егор положил ей в мисочку еды, отвернулся. Верка поела и уснула. А Егор ещё долго сидел за столом. Пусто без матери в доме, поэтому он, Егор, сюда и не приезжал. Пусто. И ещё было жалко отца и жалко, что ничего нельзя изменить. Егор не знал, как помогать, когда больно от утраты. Сам себе не мог помочь, а уж отцу и подавно. Тот жалости не любил, считал, что сам со всем справится. Ну и что? Справился? Кто знает…

Ворона пищала во сне, ворочалась, тоже переживала…

Матвея выписали через две недели, велели явиться в поликлинику, он покивал, прыгнул в машину к сыну и помчался домой.

— Да не волнуйся ты так, па! — усмехнулся Егор. — Всё с твоей Верой в порядке!

Когда въехали во двор, ворона сидела на березе. Завидев вылезшего из машины хозяина, она слетела пониже, настороженно наклонила голову.

— Вот, Верунь, вернулся я. Ну что, пойдемте чай пить! — радостно помахал ей рукой Матвей.

… Верка чай не пила, но сидела рядом с ногами хозяина, как собачонка, а потом уснула, привалившись к его тапочке теплым, с пушком, боком.

Наконец–то можно успокоиться: Матюша рядом, значит, всё хорошо.

Хорошо, что не ушел он тогда в зимний лес, чтобы не вернуться, хорошо, что приютил у себя побитую ворону. Птицы летают высоко–высоко в небе, и души через них присылают в наш мир своё тепло. У Верочки его было много, так много, что хватит на всех, а на Матюшу особенно.

«И не грех это — приютить ворону! — думал иногда Матвей. — Спасение. Вот, был я пропащий, а тут появилась забота, дело, через ворону эту и вынырнул из холода. Спасибо тебе, Веруня!»

Мужчина засыпал, спала в своей корзинке и Верка. Хорошо…

Зюзинские истории 


#рассказы