ЗА ГРАНЬЮ ПРИВЫЧНОГО

ГЛАВА 19.
(Философская, путаная.)
1.
Кощей сидел в саду, на своем любимом стуле, читал. Книга какого-то Шекспира, автора из новых, ранее незнакомого ему, лежала у него на коленях. Кощей только что прочел «Гамлета, принца Датского». Смешная история. Принц этот больной… Зациклился на себе. Мать с отчимом ему и так и так, угождают. А он вбил себе в голову, что отца его отравили и шизофреником стал. Его дурачат все кому не лень, а он не понимает. Горацио этот, друг называется, артистов подогнал, кого-то из них в привидение нарядил, совсем парню, голову сломал, мозги набекрень вывихнул. А тот и поверил: на всех, как на врагов смотрит. Ходит, да рассуждает – быть – не быть. И не заметил, как этот Горацио, с его же помощью в стране государственный переворот подготовил. Чужого правителя к власти привел. Да, правильно говорят: имея таких друзей – врагов не надо…
Кощей вздохнул:
-Эх, люди, люди! До чего глупы бывают.
Задумчиво глядя в багровую даль, он погрузился в свои мысли, вспоминая свою жизнь и неурядицы с этими людишками...
Холодно было Кощею под багровым небом. Одному холодно. Старик вурдалак не в счет. Какое от него, от нежити, тепло? А тепло Кощей любил. Ой, как любил. Сохнул он без него. Змей на него всем огненным жаром мог дышать, а тепла не мог ему дать. Только живая душа, в живом и прекрасном теле, питала его этим теплом. Не дарила, нет, просто питала. Как овца: разве она дарит себя волку? Нет, она питает его, наполняет теплом. Тепла Василисы надолго бы ему хватило. Супротивная девица. Непокладистая. Долго бы таяла, источая на него свою ненависть, наполняя его жестоким теплом, а то и жаром, пока бы сама не истаяла, не сгорела, как свеча. И рушились бы всё дальше Хрустальные горы, сверкающие под солнцем, как брильянты, и превращались бы в багровый песок, который бы всё дальше простирался в Сказочный мир зелени, голубых вод и синих небес. Давненько он не раздвигал границы своего царства. Сколько же веков он пробыл в заточении, сколько времени потеряно впустую…
Радовало ли Кощея его сокрушительное умение? Нет, радости он не чувствовал. Он чувствовал удовлетворение. Удовлетворение, которое не приносило ему ни радости, ни счастья.
Вампиры, напившись живой горячей крови, радовались этому и бывали оттого даже счастливы. Людоеды, тоже были рады и счастливы своей поживе. А он? Чему радовался он? Да ничему. Он годами мог не есть, не пить, превращаясь в остов обтянутый кожей. При этом он был так же жив и бодр, как и теперь, вырвавшийся из многовекового заточения, набравшийся сил и нарастивший на свой костяк плоти.
Что же заставляло его рушить мир? Ведь мир жил своей жизнью, не мешающей ему так же жить и радоваться своему существованию в своем мире? Но он рушил! Рушил медленно, методично, посмеиваясь, но не радуясь. Сколько к нему этих Иванов с мечом приходило? Он и со счета-то сбился. Придут и мечом тем машут, смешные. На дуб лазали, зайцев ловили, уток стреляли – иглу в яйце искали. Разве она в яйце уместится…
- А что уместится? – вдруг спросил Кощей, сам себя. - Смерть моя? В яйце! Яйцо символ жизни, а не смерти, так что…
Мысли Кощея путались, когда он думал о своем бессмертии. О игле этой. По ночам просыпался, увидев иглу эту – вроде блеснуло что-то. И тут же наплывала подводная муть, песок, придонные водоросли…
Он и сам не помнил где смерть его, а они её найти старались… Посмеётся Кощей, по притворяется, падет, или рассыплется в прах на глазах у Ивана победителя… и… отпустит дурака. Жизнь-то у него у Бессмертного бесконечная, как-то развлекаться надо… А вот последняя Василиса умнее других была.. Да…. Умудрилась в узилище заточить, кандалами к стене приковать. Обманул он нынешнего Ивана, сказал или отмыкай, или стены порушу. Нет, те стены и кандалы не рушимы были для Кощея. А отсутствие воды так иссушили его, что многое из прошлого своего забыл он. Иглу эту, например – что за игла? Где она теперь спрятана? Всё забыл за века безводного заточения. Потому, видимо ему так часто эта зеленая водная муть и мерещится даже наяву. Вот сейчас обрубить бы всё одним махом, да жить в своё удовольствие, жить да радоваться!
- Радоваться-то я и не могу, - произнес Кощей. - Нет во мне радости. Одно удовлетворение. Удовлетворение от того, что я сильнее других. Люди эти… За что я их так невзлюбил? Почему творю, что велено? – подумал так Кощей и удивился:
- Стоп! А кем велено? – спросил он себя в полный голос.
Сытый Горыныч поднял Среднюю голову:
- А? Что? Что велено? Приказывай!
Кощей махнул на него рукой:
- Спи. Это я так, сам с собой…
- Сам с собой? Не дело это. Когда я сам с собой начинаю разговаривать, - вздохнула Средняя голова, – тошно мне становится. Я сразу крайние головы бужу: одна поворчит, вечно всем недовольная, другая тоже что-нибудь ляпнет - глядишь, оно и легче становится.
- Интересно, до чего ты такого додумываешься, что переварить не можешь?
Средняя голова опять вздохнула:
- Да всякая чушь в голову приходит. Одна тоскливей другой…
- Ну-ка, ну-ка – интересно послушать?
- По мелочам-то всего и не упомнишь… А вот одна мысль, самая назойливая и тоскливая, часто стала посещать, - Горыныч понизил голос, потянулся к Кощею Средней головой к почти самому его Кощееву уху, и тихо, то ли сообщил, то ли спросил его:
- Зачем я живу?
« Вот тебе и на!» - подумал Кощей.
Он внимательно посмотрел на Горыныча:
- Думаю, Горыныч, ты живешь затем, чтобы быть сытым.
- По молодости я так и думал, - задумчиво ответила Средняя голова. – Сытым, конечно, быть хорошо. Для Левой головы ничего больше и не надо. Она так и думает, что мы для этого живем. А вот Правая голова думает, что наш смысл жизни в том, чтобы на весь мир обиженной быть. А я? Мне и того и другого мало. Ну – наелся, ну – поворчал на то, на сё… А дальше что? Радости-то нет!
«Смотри ты – и этому радость подавай», - подумал Кощей.
А Горыныч, тоскливо вздохнув, спросил:
- А дальше-то что? Спать? А если не спиться?
- Да, трудно тебе с ними…
- Да мне не с ними трудно. Мне с собой невмоготу. Я сколько веков в пещере просидел, пока тебя не было, и всё думал: зачем я тут сижу? Что высиживаю? Выползем, бывало, полетим, сожжем чью-нибудь деревню, нажремся до отвала и опять в пещеру. Эти храпят, - Средняя голова кивнула на крайние. – А мне не спится…
- У людей бывает такое. Раздвоение личности, называется. Лечат это как-то…
- Лечат? – с надеждой в голосе спросил Горыныч. – А как лечат?
- Да плохо, насколько я знаю. А у тебя и вовсе разтроение личности получается. Думаю, это с тобой навсегда, привыкай.
- Хорошо тебе говорить, «привыкай», – а как к этому привыкнешь?
- Ну не рубить же тебе лишние головы?..
- Что ты! Как можно рубить? Жалко. Всё-таки родные, привык я к ним. Хотя… Да нет. Не в них дело-то? Дело-то в моей башке.
Помолчали.
- Кто мы, откуда, куда мы идем? – задумчиво произнес Горыныч.
– Это ты сам до такого додумался? - удивленно спросил Кощей.
- Это я в книжке одной… про художника, прочитал. С картинками. Интересная книжка.
- Где же ты её взял? Я что-то такой не помню…
- У тебя всё старинные книги – я через окно заглядывал в твою библиотеку, видел. А эта новая. Почти теперешняя.
- Где же ты её нашёл?
- Скучно нам стало в пещере прятаться, на свет белый глаза не показывать. Да и жратву тут, в Нави, трудно добыть стало. Пастухи такие, что скорее тебя съедят, чем захудалую овцу отдадут. Вот мы и решили в Явь податься – знали пару ворот. Восточные, да Западные. Подумали, посовещались и вылетели в Западные…
- Давно ли?
- Да не помню. У меня с датами всегда проблемы были… Полетали, повеселились. А потом там изобретения всякие стали появляться. Того и гляди прямо на лету собьют. Хотя они нас и боялись, но отчаянные люди всегда на белом свете водились. Ну, мы-то уж ученые. Видим, дневная наша охота кончилась. На ночной режим перешли. А день где-то надо сидеть, прятаться. Нашли пещеру в горах. Хорошую: просторную, сухую. С подземным озером. С каменистым балкончиком над пропастью – взлетать легко – шагнул, расправил крылья, да и полетел…
- Что ты мне всё про свой быт рассказываешь. Ты скажи, где к чтенью-то пристрастился?
- Там и пристрастился. Гномы, тамошние приучили. Они тоже в тех пещерах прятались. Да и не прятались, а просто жили. На свет белый не показывались совсем… почти. Чтоб людей не смущать. Камни драгоценные, да золото в груды складывали. А ночами мышковали. Вот они все эти книги и таскали. Любили почитать. Ну и меня пристрастили.
- Лучше бы Белоснежку какую завели.
- Были у них и Белоснежки. Поживут, порядок в пещере наведут. Они их наградят, да ещё и замуж выгодно отдадут… Всё как в сказке. А ещё я там, кстати, одну интересную историю прочитал: «О спящей царевне и семи богатырях». Гномы всё возмущались: - «Плагиат, плагиат!» - кричали. А мне понравилось. Я её часто читал. Даже наизусть выучил…
- Наизусть? И ума хватило?
- Легко. Она в стихах. А стихи такие, что прямо сами в голову укладываются.
- Интересно послушать…
- А давай, расскажу. Всё равно не спиться.
- Ну, рассказывай…
И Средняя голова прокашлявшись, торжественно начала:
- Царь с царицею простился,
В путь дорогу снарядился,
А царица у окна
Села ждать его одна…
И рассказ о приключеньях несчастной царевны, полился из уст Горыныча, как хрустальная вода из горного родника…
Кощей слушал не перебивая. Иногда вскакивал, ходил по патио, и непонятно было – слушает ли он Горыныча, или думает о чем-то своем.
Горыныч же читал стихи самозабвенно – по всему было видно, что они ему очень нравятся. И вот, прозвучали последние строки, и наступила возвышенная тишина. Средняя голова не без гордости посмотрела на Кощея, ожидая его оценки. Но Кошей с какой-то непонятной тревогой спросил:
- Это кто же такое написал?
- Пушкин Александр Сергеевич.
- Русский! – воскликнул Кощей. – Конечно русский. Мог бы и не спрашивать. Если про богатырей, то русский. Не про гномов же ему писать…
- Ага, ага, - поддакнула Средняя голова.
- Вот только…
- Что только?
- Откуда этот твой Пушкин о такой пещере с хрустальном гробом узнал? Я ведь, его, этот хрустальный гроб, тоже вижу. Во сне… Откуда он там взялся? Не может же приснится то, чего никогда не было? Вот бы узнать, где он теперь?..
- Так ведь это, Кощей… это же сказка.
- Ты что, не слышал, что я только что тебе сказал? Снится он мне! Сказка? Ну, допустим, - сказка… А откуда взялась эта сказка? Из Яви, или из Нави? Ведь сказки это тот же сон. Только не у тебя или меня, а у всех разом. Если сказка из Яви, то, скорее всего это сказка очень давний сон – было, да прошло. Считай, как и не было... А если это тут в Нави? В Тридевятом нашем царстве, Сказочном государстве? То это уже не сказка.
И развивая свои рассуждения, продолжил:
- Он же Пушкин этот, он же поэт. А кто знает, откуда поэтам, что в голову приходит? Живут, вроде, в Яви. В Навь мало кто и заглядывать осмеливается, а вот, поди ж ты, знают. И про остров Буян, небось, ему ведомо было. Откуда? Не иначе это ему из Прави нашёптывалось
- Ну, это я не знаю. Это тебе виднее, - сказал Горыныч и замолчал – видимо обиделся за Пушкина.
- Ты, Горыныч, не случайно это всё прочел. Да ещё и выучить не поленился, а для того, чтобы мне, когда время придет, рассказать. Вот время и пришло.
Лезли мысли в голову Кощееву, как тараканы. И одна противоречила другой:
«Кто мы? Откуда? Куда мы идем? Это надо же, что его, бедолагу, мучает».
Кощей прошёлся, разминая ноги.
«Кто мы? Откуда?..» Тут с одной-то головой ничего не понять, а каково ему с тремя сладить. Одна жрать вечно хочет, другая недовольна всем. А желудок на всех один. Поневоле задумаешься, куда бы от них уйти?»
Но Кощей не был бы Кощеем, если дольше минуты, думал о чужих проблемах. Он примерял эти словесные формулы к себе.
- А, правда, кто я? Родителей не знаю. Сирота горемычная? Нет, не сказал бы. Сколько себя помню, всегда я царь Кощей был. Нет, - сначала просто Кощей. Вот так – ни с того ни с сего – Кощей и всё. Куда я шёл? Знаю, что в Стеклянные горы, победить богатыря Вихря, и горы эти разрушить! Почему у меня такая неприязнь ко всему хрустальному? Зачем я это сделал тогда? Чтобы стать царем Кощеем. Горы рухнули. Небо стало багровым. Горы, окружающие неведомо откуда появившийся замок, тоже стали багровыми с внутренней стороны кольца. Зажил Кощей спокойно, тихо. Но зачем? Мне-то это всё равно. Но кому-то это надо? Все эти чёрные души, что заперты в этом багровом плену, почему они здесь? А потому, что они не бессмертны, как я. А значит, после смерти им надо где-то обретаться. Значит, я бессмертный, у них в услужении? Но я же царь! Почему кому-то я должен служить? Все цари служат своему народу. Значит, и я служу своему. Но где же он, мой народ?
- Горыныч, - Кощей опять обратился к змею. - Зачем мы таскаем сюда этих девок? Чего мы от них хотим? Ну, ты ясно чего – тобой твой желудок повелевает. Да и то ты давно понял, что коровы сытнее. А мне они зачем? Мне, в моем царстве мертвых, зачем эти живые, непослушные, капризные девицы? Морока же одна с вечными их защитниками, Иванами этими? Опять же, почему, всегда Иваны? Бьёшься с ними, вроде побеждаешь их, а они оживают, и меня в прах. Глупость какая-то получается: они победили, невесту забрали, а я опять один стою на башне своего дворца и смотрю им вслед… Несуразица. И вот теперь этот гроб хрустальный! Откуда я про него знаю? Я же помню его, этот хрустальный… ковчег. Да и не хрустальный он вовсе. Это первое, что я о себе помню: ковчег этот, а рядом я… Плачущий! Представляешь? И так тошно мне стало на себя такого смотреть, что я ушёл, и забыл всё, что ранее было… А теперь вот… Что ты думаешь по этому поводу?
- Ничего ещё не думаю, - словно извиняясь, ответил змей. – Я же совсем недавно думать-то начал…
Кощей продолжал, словно не слыша его:
- Но что-то же не дает мне покоя? Что? Где он теперь это хрустальный гроб? Где он ждёт меня? А он ждёт! Зачем? Чтобы я и его разрушил? Или наоборот, найти в нём успокоение? И зачем эта вся бессмертная кутерьма вокруг меня? Последняя Василиса как-то умудрилась пленить меня. Мне тогда вдруг плохо стало. Представляешь – мне? Я тогда поскорее, как всегда, в прах рассыпался. Думаю уйдет – в себя приду. А она не ушла, она прах мой собрала, в куклу пустотелую всыпала и на куклу оковы наложила. В стене замуровала. А я же бессмертный! Кукла та истлела, как скорлупа яичная разлетелась. Вот тут я единственно мог бы сказать, откуда я. Но оковы не пали и темница не рухнула. Почему? Что за сила в них была? И зачем я, когда Иван – этот последний – дверь в мою камеру отпер, Василису опять умыкнул? Не столько по зрелому размышлению, как по привычке. Откуда она у меня привычка эта взялась? Хлопоты от неё одни. Словно толкает кто-то в спину, по башке бьет: забери девку, забери девку! Ну, забрал. А зачем? Не нужна она мне! Спокойнее без неё. Я тут маленько рассердился, когда её граф у меня украл. А потом успокоился, подумал: а и хорошо, что она у него оказалась. Иван придет, а он придет, уж я-то знаю, а Василиски-то у меня и нет. У Дракулы она. Вот пусть с ним и разбирается. Правильно говорю?
Горыныч молчал.
- Что молчишь? Я точно знаю, что правильно. Хорошо мне тут. Покойно. Что ещё надо человеку? Вот опять загвоздка: а человек ли я? У людей-то мать с отцом бывают, а у меня их никогда не было...
- Что-то ты, Кощей, по другому кругу песню свою завел, – не без укора сказал Горыныч. – Этак, на кругах этих, и свихнуться можно.
- Вот, вот! Конца-то у колечка и не бывает. А ведь кто-то его ковал? Кто? Я конечно бессердечный, даже бездушный, но я же не дурак! Я знаю, что хоть я и бессмертный, но не вечный. Ибо вечного ничего не бывает. Кому-то больше отмерено, кому-то меньше, но всему есть конец. И я знаю, что и мне он будет. Смешно - начала вроде не было, а конец наступит…
- Ну, хватит, право… Что мы с тобой, как пьяные вакхи, одно и то же талдычим?
- Твоя, правда – помолчим…
Средняя голова поскорее брякнулась между крайних голов, закрыла глаза и нарочито засопела, изображая сладкий сон.
Кощей уселся в кресло, положил ноги на стол, запрокинул голову, закрыл глаза и затих, унимая в себе дрожь от непонятных его сознанию мыслей и чувств. Однако несвойственные его натуре мысли обуревали его, и он продолжал бормотать:
- Чем больше мертвых, тем меньше живых. Закон? Закон. А что же он так плохо работает? И неживых, ой, как много – багрового царство моего на них уже не хватает. И те в Яви, как кошки плодятся. Скоро их тоже девать некуда будет. Боюсь, треснет Явь, как скорлупа. И кинутся они все сюда. И багровое мое царство их не вместит в себя. Тоже треснет. Если его не расширять. А расширять его можно медленно и методично уничтожая Красоту. А Красота, это прежде всего, как не обидно это понимать, люди. А самые прекрасные среди них женщины. Ну и мужчины, конечно, случаются. А вот собери их в одну кучу, сотри до однородности, чтоб все одинаковыми были, - чтоб не понятно было, кто мужчина, кто женщина – и всё! Конец. Здравствуй пустующая вечность! Да, хлопотная жизнь впереди предстоит… И почему сразу так не сделать? А так что? Хлынет всё это узаконенное безобразие из Яви в Навь, и погибнет Тридевятое царство, Подсолнечное государство. И где мы все окажемся? Вот вопрос.
И тут раздался голос старика вурдалака:
- Прости, хозяин, что встреваю в твои размышления. Я ведь тоже не первый век живу – может, выслушаешь меня, старика?
- Говори. Я разве когда тебе это запрещал?
- Не надо Ивана с Василисой живыми отпускать. Не стоит смотреть им с башни вслед. Догнать надо, погубить до самого последнего конца их. А-то больно уж они после, этой победы над тобой, много из себя мнят. Будто кто-то им специально надежду дает. В грудь себя бьют: вот, мол, мы какие, сама смерть нам нестрашна. Хватит их поважать. Там, глядишь, и другим неповадно будет. Поскромнее, себя вести станут. А то, заглянешь в Явь, а они там и правда – плодятся, как кошки. Да что кошки – как крысы. Такое вытворяют, что мне, вурдалаку, смотреть стыдно. Не к свету, ведь, тянутся, а во тьму ползут. Думают, что во тьме-то слаще будет. На свету-то мы, мол, уж всё повидали и испытали.
Вурдалак смахнул со стола невидимые соринки:
- Пора, пора их опять в страхе подержать. А-то зажрались, многого ненужного хотят. Желают иметь больше чем нужно. Паскудничают, как скоты! Скоро у нас под багровыми небесами, для таких и места не останется. Сейчас-то уже в тесноте, как в киселе живем! Лопотанье ихнее, ой, как надоело! - Старик-вурдалак отмахнулся от кого-то невидимого метелкой, коей сметал со стола крошки. – Кыш вы, окаянные! Проходу от вас нет! Если так дальше у них там пойдет, нам тут наше царство расширять придется. А оно бы не желательно… Может зря мы у них Красоту-то отнимаем?
- Может и зря. Но как иначе то? А так наука – глядите, мол, что может быть!
- Что-то эта наука, им на пользу не идёт, – подала голос Средняя голова Горыныча. - Привыкают они к безобразиям очень уж быстро. Словно до них Красоты-то никогда и не было.
- И-то, правда! – вздохнул старик-вурдалак. – Может прихлопнуть их всех разом? Ведь похоже, что они только того и добиваются? А? Пока они до безобразия не расплодились. Ведь потом девать некуда будет…
- Несуразицу ты какую-то несешь, - буркнул Горыныч.
- Мда, - покачал головой Кощей. – Но, я подумаю.
Старик-вурдалак продолжал ворчать себе под нос:
- И бить жалко, а без битья какая учеба? Без строгости уму-разуму не научишь…
Может быть и дальше бы шёл этот пустой и непонятный разговор, но тут на окоёме багровых гор, появилась блестящая под внешним солнцем точка, летящая как камень в мир багровых тонов.
- А вот и Баш Челик возвращается.
Горыныч поднял среднюю голову, прищурился:
- Кажется, один летит. Без Василисы.
Долетев до дворца, Баш-Челик лихо спикировал вниз и встал на камни патио твердо расставив ноги на ширину плеч и урча нутром. Потом дернулся всем своим стальным телом, и урчание в нем прекратилось.
- Сколько смотрю на твои полеты, - сказал Кощей, - столько и дивлюсь: как ты это делаешь? Крыльев нет, а ты летаешь? Как?
- Летаю и летаю. А как – не знаю. Дайте, лучше, что-нибудь погрызть…
- Распорядись, - велел Кощей старику-вурдалаку и повернулся опять к Баш Челику. – Ну, что там, у Дракулы? Как Василиса поживает?
- Никак, - проскрипел ему в ответ Баш Челик. – Сбежала она от него.
- Хм! Дела.
- А ещё я там с Серым волком нос к носу, можно сказать, столкнулся.
Кощей весь вскинулся и звонким голосом, холодно произнес:
- Горыныч, а жизнь-то, кажется, перестает быть пресной. Видимо в этом и есть смысл моего существования. Как говорится – кто не спрятался, я не виноват?
Глава 20.
(Осенний край. Утро первого дня, после третьей ночи).
1.
Спалось ли кому, думы ли спать не давали – это уж им самим ведомо. Но только солнце рассыпало в небе корону лучей, ещё не успев собрать их в огненный узел, Иван моргнул пару раз, поднял голову и сел, щурясь от света.
- Что не спишь? – ткнул его в бок Аука.
- Идти надо.
- Куда?
- С мужиком поговорить...
- И о чем ты с ним говорить собрался? - зевая, спросил леший.
- О вершках и корешках - с них же всё началось…
- Думаешь, не говорили? Без толку.
- Кто говорил?
- Леший говорил. Серый волк говорил…
- Кот Баюн говорил… – не без ехидства, продолжил его перечисления Иван. – И он вас слушал?
- Нет. Даже убегал.
- Естественно. А человека послушает.
- Иной говорил… А он с виду, человек, как человек.
Иван встал:
- Ну… не знаю, какой он человек, если вы его Иным величаете. Пошёл я…
- Иди, иди, – пробурчал леший. – Может, лишнюю лопату там добудешь.
- Смотри, чтобы солнышко в затылок светило, – напутствовал его Аука.
- Ладно, - ответил Иван и двинулся по высокой траве, наступая на свою тень и подгоняя её.
Глядя ему вслед, Аука спросил лешего:
- Как думаешь, можно надеяться на успех?
- Надеяться всегда можно и нужно. По крайней мере, надеюсь, что лопату он принести не забудет.
2.
Погода в Осеннем краю, который уже век все эти три дня стояла великолепная. Леса были полны ягод и грибов. В полях и огородах созревал знатный урожай.
Мужик окинул взглядом поле репы. Репа была крупная, лезла на поверхность желтыми шарами, оставляя в земле только хвостики корней.
- Пожалуй, всю её на одном возу и не увезешь, - довольно улыбаясь, сказал сам себе мужик. И тут же почесав затылок, добавил, - если только с горкой навалить? Только бы телега выдержала, да лошадка не подвела…
Он обернулся на свою лошадку, уныло жующую осеннюю траву:
- Ничего, авось, вытянет.
Затем посмотрев в небо и, сощурившись на вставшее над лесом солнце, недовольно цокнул языком и пробормотал:
- Однакось, что-то мой помощничек запаздывает…
И тут он увидел, как из леска кто-то вышел:
- А вот и он, кажись… Только, что-то он ростом помельчал? – и, ехидно усмехнулся. - Видно, ржаные-то корешки не больно питательны оказались.
Солнце слепило, и мужик не сразу разглядел, что это был не Вазила-медведь, а какой-то парень в странной, не местного покроя одежде.
- Это кто ж такой? – насторожился он.
Из леса частенько появлялись отбившиеся от хозяйства людишки, промышлявшие набегами на крестьянские огороды. Он попятился к телеге, не спуская с парня глаз, нашарил под рогожей топор, крепко сжал топорище. Он хорошо помнил, прошлогоднюю встречу с подобным субчиком. Мужик с делами припозднился, возвращался домой за полночь. Как, вдруг, на перевозе через реку, кто-то проворно выскочив из под мостика, стал вырывать у него вожжи. Вот так же нашарив топор, мужик, не раздумывая, тюкнул лихого человека обушком по голове, и, оттолкнув ногой, хлестнул по лошадке с криком: «А ну выноси, милая!», и понесся прочь от опасного места. Он слышал плеск упавшего в реку тела, но оглядываться не стал. Ничего, вынесла тогда, родимая. Сейчас же она жевала жухлую траву разнузданная, и надежда у мужика была только на себя, да на топор.
Подойдя парень, улыбаясь, сказал:
- Привет!
- Чего? – не понял мужик.
- Привет, говорю.
- От кого? – настороженно спросил мужик, а сам подумал: «Может их тут целая шайка? Сейчас и остальные нагрянут».
- Ни от кого, – озадаченно ответил парень. – От меня. Здравствуйте, говорю.
- И ты, милок, здравствуй.
- Меня Иваном зовут. А вас?
- А нас с утра звали Федот. Да не тот, который напротив живет в своем дому, а что тебе надо, пока не пойму.
Довольный своей прибауткой, мужик, было, расслабился, но топорище из руки не выпустил:
- Чего, Ваня тут рыщешь? Или чего потерял? Так не там ищешь? Я тут свою репу стерегу. Вряд ли тебе чем помогу.
Не только Иван, но и сам мужик удивился своей речи. Отродясь, за ним такого не водилось, что бы слова складно говорить – скоморохом никогда не был, а тут на тебе.
- Да ты, дядя Федот, просто поэт. У вас тут все стихами говорят, или ты один такой?
- А хоть бы и один. Не пойму я, куда ты клонишь? Пока один, а надо, свисну, и другие прибегут.
- Да нет, к чему нам другие? Видел я вчера других и более с ними встречаться, не намерен. У меня, по всему судя, именно к вам разговор.
- Ну, открой мне душу, - говори, а я тебя послушаю…
- Это ваша репа? – Иван показал на поле.
- А почему вас интересует этот предмет? Али на репу вышел запрет?
Мужик собирался продолжить свою речь, но Иван остановил его:
- Погодите, дядя! Я и так сбиваюсь: не знаю с чего начать, а вы тут со своими стихами.
Мужик понял, что опасаться парня нечего, снял руку с топорища, присел на телегу:
- Ну-ну, не тушуйся – говори, чего пришёл-то, чего хочешь?
- Я, дядя, насчет твоего урожая к тебе пришёл. Поговорить о нём с тобой, хочу.
- Купить, что ли надумал? Так давай, торговаться, авось, в цене и сойдемся.
- Нет, репа мне твоя и даром не нужна. Я о твоем договоре с медведем, поговорить пришёл - насчет вершков и корешков. Не хорошо это, так животное обманывать.
На лице мужика появилась наглая улыбка:
- А твоя, какая забота до наших с мишкой дел? Иди-ка ты, милок, туда, отколь пришёл. Не лезь не в свои дела.
- Хорошо ли – обманом-то жить?
- Говорю – иди мимо! Учить ещё меня будешь.
Иван вспылил:
- Да, ведь, добром это не кончится. Поймет медведь, что ты его обманул, придет с тобой разбираться. Что ты ему скажешь?
- Скажу: уговор дороже денег. Сам виноват. Думать раньше надо было.
- Хочешь, расскажу, чем все это закончится?
- Ну, ну… Интересно послушать…
И Иван рассказал мужику историю о вершках и корешках.
- Складно складываешь. Только это не про меня…
- Про кого же? Ведь тебя же уже и леший предупреждал, и Серый волк, и кот Баюн…
Мужик громко рассмеялся:
- Ну, ты, Ваня, и горазд врать. Леший, кот, Серый волк... Не видел я их никогда, а потому и не слышал их баек. Так что полно сказки рассказывать! Где это видано, что бы звери по-человечески разговаривали?
- А медведь!
- Медведь другое дело – он же раньше человеком был.
- Домовым он был.
- Вань, если ты в эти сказки веришь, то меня за дурака не держи. Проваливай, а-то я тебе мозги-то вправлю! – и мужик выхватил из-под рогож, лежащих на телеге, топор.
Иван холодно усмехнулся; справиться с мужиком, ему не представляло никаких усилий, будь у него хоть два топора. Топор, чай, не «Калашников». А потому он шагнул вперед, перехватил руку с топором таким образом, что мужик сам выронил его. И упал бы топор ему же на ноги, если б Иван не поймал его и не откинул в сторону. Мужик, однако, не сдавался, ерепенился, и Иван не без труда сдерживал его. Некоторое время они боролись: мужик, чтоб вырваться, а Иван держал его, чтоб вырвавшись, тот не натворил чего такого, за что его пришлось бы усмирять более строго.
И тут они услышали хриплый голос:
- Гляжу, силами тягаетесь?
Мужик и Иван обернулись – перед ними стоял медведь. За своей возней они не заметили, как он подошёл. Это был Вазила
- С утречка борьбу затеяли – молодцы! – сказал Вазила. – Люблю…
Супротивники оттолкнули от себя друг друга, успокаиваясь, стали приводить себя в порядок.
- Чего ж вы? Тягайтесь. А я посмотрю, кто победит. А потом бы и сам с победителем потягался…
- Некогда нам тут баловаться, – резко оборвал Вазилу мужик. – Ты зачем пришёл?
- Так это… за долей своей. Как договаривались: урожай собирать, да делить – тебе корешки, а мне вершки…
- То-то! Я тебя жду, а тебя всё нет и нет. Так что не до баловства нам – солнышко-то уже высоко.
- Это ты не беспокойся. Это мы мигом – и соберем и поделим… - и показал на Ивана. – А этому, что тут надо?
Не успел Иван и рта разинуть, как мужик затараторил:
- Да вот, тоже насчет урожая пришёл. Помешать нам в дележе хочет.
- Насчет нашего урожая? – Вазила повернулся к Ивану. – А ты, паря, пашню пахал? Ты его сажал, поливал урожай-то наш, чтобы о нём беспокоиться?
- Да я только… - начал было Иван, но мужик опять перебил его:
- Да он, товарищ ты мой дорогой, не о всём урожае печётся, а только о твоей доле. Хочет твои вершки, на корешки поменять.
- Мои вершки на корешки! Нет уж! Я прошлым годом корешков наелся – век бы их не видать и не едать. Мне теперь, вершки подавай.
- Да ведь прошлогодние корешки от ржи были. А нынче-то – репа, - попробовал возражать Иван. – Нынче-то, корешки надо брать…
И тут увидел он, как Вазила посуровел и с угрозой сказал ему:
- Иди, паренек, отсюда, пока я тебя не помял! Ишь, что удумал: опять мне корешки всучить! Нет! Вершков хочу! Не проведешь! Сам те корешки ешь!
- Да я, что ли тебе те корешки всучил?
- Уйди, сказал; не смущай! А то я за себя не отвечаю!
- Да делайте вы, что хотите! – сказал Иван и, отойдя в сторону, сел на какую-то лесину. – Потом не обижайтесь, что я вас не предупреждал.
Вазила и мужик быстро собрали урожай, поделили его: ботву сложили в кучу, а репу уложили на телегу. Хотел было мужик лошадь запрячь, да Вазила сказал:
- Почто лошадку мучать этакой-то тяжестью, я сам! – ухватился за оглобли и повез воз с репой с такой скоростью, что мужик даже испугался: не развалилась бы дорогой телега-то. Схватив повод уздечки, мужик, поднял топор и, проходя мимо Ивана, хохотнул ему в лицо:
- Ну что, съел! Так что сиди молча, пока цел, - и почти рысцой побежал догонять Вазилу.
Лошадка едва поспевала за ними.
Когда они скрылись из глаз, Иван встал, подошёл к груде ботвы, пнул её в сердцах, и отправился восвояси, не солоно хлебавши.
3.
(Утро первого дня, после третьей ночи. Продолжение)
1.
Подходя к горам, Иван увидел Ауку, сидящего у костерка. Лешего не было.
- Кушать, Ваня, будешь? – заботливо спросил Аука.
Иван молча сел рядом, понурился.
- А-то покушай, оно и полегчает.
Аука подал ему всё ту же рыбу, которая у него, (как и у русалок), видимо, не переводилась и, что удивительно, не приедалась.
– Кушай, Ваня, свою рыбку, - рыбка хороша.
Иван ел молча.
- Не переживай, не ты первый, не ты последний. Уж такой он, мужик этот. Ему хоть кол на голове теши, а он своё гнёт.
Аука ещё говорил что-то утешительное, но Иван почти не слушал его, занятый мыслями о том, что делать дальше? Сдаваться он не собирался. Но и ничего путного в голову не приходило. Понимал – и в следующий раз всё повторится одно в одно. Уж такой он этот Осенний край.
- Так оно и будет раз за разом, - словно подтверждая его мысли, говорил Аука. – Так и будет. И вот, что надо крепко запомнить: более месячишка, тут находится нельзя, - самого в эту круговерть затянет. И куда потом деваться? Пути два: либо в лес идти, отшельником жить, либо в деревню. А там и не заметишь, как на медведя, на Вазилу, то есть, всем обществом, с вилами пойдешь. Оравой-то оно так и бывает – мало кому по силам из такого стада выскочить…
Аука ещё, что-то говорил, но Иван остановил его:
- Леший где?
- Да как где – лопаты пошёл добывать. Поняли мы, ситуация повторяется - надежды почти нет. А без лопат как? – он мотнул головой в сторону горы:
- Смотри, как за долгие-то годы камень, которым вход в пещеру закрыт, землей заплыл – руками не откопать.
- За какие годы? Тут время остановилось. Что за три дня заплыть может?
- Так-то оно так, да только, вокруг его пещеры время на месте не топчемся. Как ему положено идет. Оглянись, саженей на пятьдесят всё зелено. Лето тут, как и везде. Такая сила в нем.
- Лето в осеннем лесу?
Иван осмотрелся – и правда по кругу метров на пятьдесят трава и лес были зелены. А подальше, за полем, опять была всё та же золотая осень – пропади она пропадом.
- Мудрено у вас тут, мудрено…
Вскоре явился леший. Принес две лопаты.
«Где он их взял?» - подумалось Ивану. Аука тут же разрешил его задачу. Он наклонился к уху Ивана и доверительно прошептал:
- Спер у кого-нибудь…
- Ну, - спросил леший у Ивана, - послушался тебя мужик? – и тут же подвел итог своему вопросу:
- То-то! Бери лопату, копать будем.
Ивана никто не упрекал за его неудачу, видимо все прошли через это и понимали, что тут и почем.
Копать пришлось много и долго. Только к вечеру докопались до самого низа камня, который прикрывал ход в пещеру. Осмотрев его, Иван спросил:
- Как же мы отвалим этакую тяжесть?
- Ничего, осилим, - успокоил его леший. – Двое, трое не один. Вот тут надо подкопать, - леший показал на одну из сторон, что была более пологая, - он сам и упадет. Но это уж завтра, со свежими силами…
- Завтра, так завтра, - согласился Иван, а потом обратился к Ауке:
- Аука, ты знаешь, где обитает Вазила?
Аука пожал плечами:
- Вроде знаю. Только, может, он другое место за столько-то лет облюбовал…
- Да нет, - возразил ему леший, прибирая лопаты. – Когда ему? Каких лет? Всё там же: в корнях под старым дубом. Я сегодня проверил…
- Зачем? – удивился Аука.
- А уверен был, что Иван к нему заглянуть захочет, чтоб убедить не топтать огороды.
- Напрасно это, Ваня, только время зря потеряешь. Ложись-ка ты спать-почивать. Отдохни, нам завтра пещеру распечатывать, камень ворочать… Утро-то вечера мудрёнее.
- Так проводишь, нет? – оборвал его Иван.
- Ладно… - Аука встал, осмотрелся, плюнул на палец, поднял его над головой. – Проводить не провожу, а показать покажу, и внимательно посмотрев на палец, добавил, - вон, куда ветер дует, туда и иди, - и махнул рукой в сторону леса.
Иван, тоже поднял палец, постоял, прислушиваясь к своим ощущениям:
- Что-то я никакого ветра не чувствую.
- Ну, а коли не чуешь, вот тебе перышко… - Аука порылся в своей торбе и достал из неё перышко. Самое обыкновенное, словно из подушки выдернутое.
– Вот куда это перышко полетит, туда и ты иди.
Иван принял перышко, положил на ладонь, стал ждать, когда и куда ветер сдует его. Пуховое перышко лежало не шевелясь. Иван попробовал сдуть его с ладони, перышко даже не одной пушинкой не повело.
- И чье это перо?
Аука, гордо подбоченясь, ответил:
- Финиста-Ясна сокола.
- Ну-ка я погляжу, - с недоверием сказал леший и внимательно пригляделся к перу, склонившись над ним.
- Не веришь что ли? – обиделся Аука. – Видишь, рябенькое, так у сокола бывает.
Леший с усмешкой посмотрел на Ауку:
- Прямо, так тебе и доверят соколиное. От курочки Рябы оно.
Аука обиженно промолчал.
- Ну и как эту пушинку заставить работать?
- Подбрось её, - велел Аука.
Иван подбросил перо. Оно поднялось вровень с его ростом, отплыло на метр и застыло.
- Что оно дорогу-то не показывает?
- А ты не стой, иди за ним…
Иван шагнул к перу, оно отлетело на шаг. Иван ещё сделал шаг – ещё на метр отлетело перышко.
- Что, так и будешь вышагивать? Иди уже ходче, - подсказал ему леший.
Иван ускорил шаг, затем побежал – перышко плыло перед ним, ни на метр не улетая вперед, и не приближаясь к нему.
Аука прокричал ему вслед:
- Дорогу-то запоминай – назад самому придется возвращаться…
Иван бежал и думал о том, сколько ещё раз ему предстоит бегать такие кроссы по Осеннему лесу?
4.
(Ближе к вечеру первого дня после третьей ночи).
А в это время, у старого дуба, медведь Вазила, перекладывая ботву репы - желтее и посуше – налево, зеленее и сочнее – направо – пытался думать нелегкую думу: а не обманул ли его мужик и в этот раз? Дума была обидная, а потому плохо укладывалась в его голове.
«Конечно, - размышлял он, - у репы вершки сочнее, чем корешки у ржи, но …»
Он ещё не знал, что это за «но», только чувствовал в этом «но» какой-то обидный подвох. Вазила машинально выбрал из кучи зеленой ботвы лист репы, помял его в пальцах, ощущая неприятную его шероховатость и даже колкость, как у репья и попробовал на вкус.
- Конечно, - уже вслух высказал он мысль своего сомнения. – Конечно, корешки у ржи не такие сочные, как вершки у репы, но так ли они вкусны, как вершки той же ржи? Да и корешки репы я не пробовал, а вдруг…
Вазила поднял свой корявый палец со страшным, медвежьим ногтем и погрозил им, не совсем понимая кому – то ли себе, то ли мужику и решительно сказал:
- А уж не пойти ли мне опять на огороды, да корешки репы попробовать: каковы они на вкус? Вдруг, парень-то правду говорил? А-то вишь ты какие!..
Он резко поднялся, и даже сделал решительный шаг в сторону огородов, как увидел того самого парня, который его предупреждал об обмане. Зорким глазом Вазила приметил и перышко, а это значило, что пареньку кто-то помог найти его жилище.
- Привет! – сказал Иван, подойдя к Вазиле.
- От кого? – спросил тот.
«Опять двадцать пять, - подумал Иван. – Как и с мужиком, блин! Надо тут с этими «приветами» завязывать», – и сказал исправляясь:
- Здравствуй, говорю.
- Виделись уже, - ответил Вазила. – Чего надо?
- Да разговор у меня к тебе… - Иван махнул рукой в сторону ботвы. – Насчет вершков и корешков, так сказать…
- И какое тебе дело до наших вершков и корешков?
- Я вижу, что ты сейчас сердит на мужика, а потому можешь натворить бед. И людям и себе…
Вазила прорычал:
- А пусть не обманывают! Надо по справедливости чтоб!
- Надо, тут с тобой не поспоришь… Но ты же сейчас пойдешь их огороды зорить. А разве так справедливости добьёшься?
- Точно, - радостно воскликнул Вазила. – Пойду-ка я им всю репу потопчу!
- Тьфу ты! – сплюнул Иван и подумал:
«Это я ему, что ли такое подсказал?»
Вслух же продолжил:
- Ну, потопчешь ты огороды, а дальше что? Они обидятся, да на тебя с топорами…
- Пусть попробуют!
- И попробуют.
Вазила недобро рассмеялся.
- Не осмелятся!
- Ещё как осмелятся. Я тебе правду говорю, - почти обреченно, понимая всю тщетность своей затеи, сказал Иван.
- Слушай, парень, уйди, а то я тебя первого зашибу! Правду он говорит! А зачем мне нужна эта твоя, правда? Вот ты утром сказал её. И что теперь? Лучше мне от такой правды стало? Жил бы я себе и жил, ничего бы не знал, не ведал: один год бы корешки жевал, другой год вершки. Не вкусно, но жить можно. А теперь во мне всё кипит! А всё от того, что ты мне правду сказал. Ведь теперь я… не утерплю! Пойду разбираться. Ох, и наделаю я дел – не разгрести будет. Так что толк от такой твоей правды один: идти и свою правду доказывать! Поэтому не стой на пути, уйди по добру поздорову! – и Вазила замахнулся на Ивана.
Спорить было бесполезно – Иван вздохнул, и пошёл к пещерам.
Вазила долго смотрел ему вслед, пытаясь, что-то сообразить… Но что? – он понять был не в силах…
5.
(Первая ночь, после первого вечера первого дня после третьей ночи).
Иван добрался до лагеря у пещер, когда уже стемнело. Осенью, известное дело – темнеет рано. Но над горизонтами, по кругу было сияние – там, в летнем краю еще солнце не садилось. И у пещер тоже было чуток светлее, чем в самом осеннем лесу, из которого вынырнул Иван.
Леший и Аука, вольготно расположившись у негаснущего вторую ночь костерка, вели какую-то беседу. Вернее беседу вёл как всегда Аука, леший с интересом слушал его.
- Ты думаешь, что в Яви такого нет? – в азарте Аука махал руками. – А вот и ошибаешься. Не только в полях, лесах, водах, и селениях их, но и… - Аука многозначительно поднял палец, - но и в городах!
- Да ну, - лениво возразил леший. – В городах-то откуда!.. Да ну… - опять махнул он рукой.
- Не веришь? – Аука усмехнулся. – А я вот тебе расскажу…
- О чем спор? – подходя, спросил Иван.
- Да… пустое. Аука уверяет, что в городах у вас в Яви тоже живут разные, как бы сказать? Ну, разные не люди, а… как бы сказать? - леший не найдя нужного объяснения, умолк. Однако видя, что Иван вроде бы понял, что он хотел сказать, вдруг спросил: - Правда, что ли?
Иван пожал плечами:
- Не знаю, не встречал.
- Здрасьте, - Аука развел руками и, вроде даже как бы обиделся. – А лешие в лесах, а… а русалки? Разве их нет?
- Там я их не видел. Только тут повстречал.
- Именно, - назидательно сказал леший. – Только тут. А там… Нет, мы туда бывает заскакиваем. Так, ради смеха. Так мы же живые. А неживые, разве могут там обитать?
Аука не сдавался:
- А как же дети?
- Дети?
- Да, дети с черными глазами. Тут-то их не водится. И барабашек там разных тут тоже нет.
- Ну, в общем да… - нехотя согласился леший. – Про барабашек слушок и у нас в Нави ходил, а вот про детей первый раз слышу. Что у них с глазами-то?
- Да нет у них глаз.
- Дырки, что ли пустые?
- И не дырки. А как… - Аука замялся, подыскивая сравнение. – А словно у них в глазницы, стекла чёрные вставлены. Ни зрачков, ни белков, сплошная чернота бездонная.
Леший поежился:
- Жутковатое, наверное, зрелище…
- То-то, даже тебя проняло. А каково им, - Аука кивнул головой на Ивана, – когда они с таким встречаются?
- Да-а, - сказал Иван, – выдумки всё. Это всё интернет...
- Чего нет?
- Вот его-то тут и нет.
- Ну, а нет, и говорить о нем нечего. Не знаю я нечего про то, чего нет. А вот один из ваших мне сказывал…
- Из каких это наших? Тут что кто-то ещё, кроме нас с Василисой из Яви есть?
- Понимаешь, Ваня, тут все эти люди, ну вот хоть те, что в Осеннем лесу живут, они все из Яви, прости за тавтологию, сюда явились. В разное время, по разным причинам: кто из-за пожара, кто от неожиданного врага сюда попал. В общем, они все тут немного неживые. А если в Явь их выслать, совсем неживыми будут.
- И мы с Василисой? – воскликнул Иван.
- Вы с Василисой другое дело. Вы здесь по делу, а этих случаем занесло, и назад им хода нет. А есть такие, что им сюда давно пора, а их назад тянут…
- И какие же это такие?
- Разные. Такие, которых у вас лечат от чего-нибудь неизлечимого. Их лечат, а вроде получается, что их к нам не отпускают. Вот и этот, бедолага, что мне про детей черноглазых рассказывал, и там вроде уже не живет, и тут никак не устроится.
- И чего он про этих детей рассказывает?
- Говорит, что встретился с ними и после этой встречи и того… Приболел, короче…
- Да что ты как кота за хвост тянешь. Рассказывай всё по порядку – хватит, как белка по древу скакать! - с раздражением сказал леший.
- Ну вот, слушайте: жил, значит, один мужик. Этот, то-есть, который, значит, мне всё и рассказал. И поехал он на дачу…
- На удачу, - не понял леший. – Чево это?
- Да не на удачу, а на дачу. Это домик такой загородный. К вечеру дело было. Один поехал. Семья утречком должна была явиться. А он, значит, печь протопил, баньку, воды откуда-то накачал… Он сказывал откуда, да я забыл. Чего-то там посмотрел перед сном…
- Телевизор, наверное, - подсказал Иван.
- Похоже его… И стал ко сну готовиться. Вдруг слышит, в окно постучали. Он огонь засветил, в и в окошко выглянул. Видит - мальчонка стоит, лет так семи-восьми.
- Впустите, - говорит, - дяденька, погреться.
А голос у него такой хриплый, как и не детский вовсе. Ну, как, говорит, ребенка на ночь глядя в дом не пустить? Любой бы пустил. И он дверь, значит, перед ним и распахнул:
- Входи. Вон печка, грейся, а я пока решу, что с тобой делать: либо до утра оставить, либо к родителям проводить.
А малец-то встал посреди комнаты и на него молча смотрит. Мужик взгляд на него поднял и обмер: глаза-то у ребенка черные, как уголь! И не зрачки или радужка вокруг них, а полностью. Белков-то совсем нет. И эти черные глаза, словно в ямы посажены, и из ям этих на него страшно глядят. И такой мужика от этого ужас обуял, что застыл он, как хомячок перед змеёй – шевельнуться не может. А ребёнок этот совсем уж не детским голосом говорит:
- А я, дяденька, не греться к тебе пришёл, а жизни тебя лишить. Протянул руку к его груди, да как закричит:
- Отдай своё сердце! - при этом Аука всё это наглядно продемонстрировал на расслабленно лежащем у костерка лешем.
От неожиданности леший стал выше леса стоячего. И оттуда, с высоты своего роста, посмотрел на Ауку не совсем добрым взглядом:
- Дурак, что ли? – грозно сказал он и повертел пальцем у виска.
Аука вжал голову в плечи, зажмурился.
Видя его испуг, леший рассмеялся, принял нормальный вид, и, опять улегшись у костра, примирительно сказал:
- То-то же. Ладно, отомри, хомячок. Рассказывай дальше.
- Чего рассказывать-то? Всё, конец, вроде. От ужаса, бросился мужик наш опрометью бежать, да далеко-то не убежал, до калитки только. Там и упал, сердечный. Утром соседи заметили его. Помощь какую-то быструю вызвали…
- Скорую, – подсказал Иван.
- Вот, вот, её. А пока она до него добралась, он первый раз сюда попал. Повезло мне, на меня он наткнулся. Всё мне, как было и обсказал. Я-то сразу понял, что к чему. Тут и к бабушке Яге не ходи, и так ясно, что без нечистой силы не обошлось. Но люди-то, которые в Яви живут, почти сплошь народ тёмный. Лечат его, мучают. Вот он и мается, ни там, ни здесь ему покоя нет.
И, без всякого перехода и паузы, Аука спросил Ивана:
- Ну а как твои дела? Поговорил с Вазилой?
- Поговорил, - ответил Иван голосом полным безнадежности.
- Понятно. Ну да не переживай – не ты первый, не ты…
- Помолчи, - оборвал Ауку леший. – Ещё неизвестно какой. Может и последний…
- Я, пока это дело до какой-то точки не доведу, не сдамся, - сказал Иван. – Сейчас немного передохну, да пойду Вазилу от огородов гнать…
- Нет уж, - твердо сказал леший. – Ложись и спи, нечего попусту по лесу бегать. Отдыхай. Завтра будем камень откатывать. Пещеру с Иным откроем, а там увидим, что дальше делать.
- Ладно – спать, так спать. Только… - Иван замолчал.
После некоторой паузы Аука не выдержал и спросил:
- Что только?
- Да, когда я разговаривал с Вазилой, он мне сказал: «Вот ты, мол, мне утром правду про мужика сказал…
Иван замолчал.
- Ну? – в этот раз спросил леший.
- Сказал, что это из-за моей правды он на мужика очень осерчал…
- Ну и что?
- А-то! Это что же получается: если бы я ему глаза на вершки и корешки не открыл, он бы не о чем и не догадался - в мире, да согласии продолжил ботву жевать? Но я же только сегодня ему глаза раскрыл, а воюют они с незапамятных веков. Как так может быть, чтобы следствие впереди причины шло?
- Что-то ты мудреное говоришь. Воюют они действительно давно. Но войну-то свою начали только сегодня.
- Что же получается? Получается, это из-за меня всё началось? Нет, так быть не может.
- Понимаешь, у этих гор всё может быть. Время тут на месте топчется…
- Но оно же и до меня топталось…
- Так это оттого, что ты пришёл, сказал – оно и топтаться начало.
- Но я пришел сегодня, а оно, который век эти три дня прокручивает, как киноленту по кругу.
- Это для окружающих который век. А тут с сегодняшнего дня всё начинается.
- Короче: ты начал, тебе и закончить эту историю надо, – раздраженно сказал леший.
- Не понимаю…
- Что тут непонятного?
- А ты, если понимаешь, так объясни мне, дураку...
- Я, Ваня, понимать-то понимаю, а растолковать, все узелочки связать и в одну ниточку пустить, не могу. Так что прими, как данность и действуй.
- Но…
- Спи. Утро вечера мудрёнее, - и леший улегся, повернувшись спиной к костру.
Иван понял, что чем дальше, тем больше разговор этот заводит его в тупик, а потому лег спать. Только сон ещё долго не приходил к нему.
5.
(Утро второго дня. После первого дня, после третьей ночи).
Утром, когда общими усилиями отвалили камень, затворяющий вход в пещеру Иного, Иван, следом за лешим вошёл под её своды. В пещере были полумрак и прохлада. Сырости и затхлости не чувствовалось. Пещера была овальной формы. Пол, стены и потолок были аккуратно вырублены в камне.
В самом центре пещеры висел прозрачный саркофаг, возможно и хрустальный – ни каких цепей, тросов или веревок. Саркофаг просто висел в воздухе. С одной его стороны, более широкой, горел жёлтый огонек. С другой, как на панели какого-то электронного прибора, мерцали, переливаясь, огоньки красного, жёлтого и синего цветов. Саркофаг тихо, едва слышно гудел. Воздух вокруг него сухо потрескивал.
Иван осторожно, вслед за лешим, подошёл саркофагу, готовясь увидеть в нём иное существо и обомлел: за прозрачным стеклом, покоилось тело Кощея…
продолжение следует
Владимир Илюхов
#ЗаГранью