И мёртвых, и живых, и нерождённых

Тринадцатилетняя Ташка во все глаза таращилась на самодельную небольшую клетку из сетки-рабицы, стоящую у крыльца за кривым и облупившимся забором соседа Тихона Фёдоровича. С тех пор, как в их маленькой деревеньке закрылась школа, все Наташины подруги разъехались – кого родители могли, определили к родичам, поближе к образовательным учреждениям. Да и соседей за последнее время стало поменьше – съезжали из Растёсса все, кому ни лень. Точнее, кто мог. Идти-то не всем есть куда.

Ташку вот ни к кому и не пристроили. Мать писала тётке, но у той у самой семеро по лавкам. Отказалась девку-дылду брать. А значит, с концом лета превратится Наташа в неуча неграмотного. Может, и единственного во всём Советском Союзе. Где же это видано, чтобы даже восемь классов не окончить?

До сего дня Ташка отчаянно тосковала и костерила жадную тётку почём свет, но сейчас была уверена, что ей могли бы и позавидовать разъехавшиеся подружки. Где бы им увидать таковскую сказочную невидаль, как дед Тихон в реке выловил? Да теперь в их деревню со всего Союза учёные приедут! Станут их по телевиденью показывать, и, может быть, даже Наташка где в кадр попадёт и прославится на все времена.

Девчушка решительно поставила ногу на заборную перемычку и перемахнула в соседский двор, хотя мамка строго-настрого запретила разглядывать срамную девку, которую дед Тихон вытащил из реки.

К клетке она кралась, затаив дыхание. Зрение у Наташки было острое, она и издалека рассмотреть смогла, что чудо чудное – и правда невидаль, про какую бабки сказки рассказывают. А вот поди: настоящая, в клетке сидит, волком смотрит.

Низкорослая голая девка с совершенно невероятной, серой, как свежий бетон, кожей была очевидно брюхатой – у ней выпирал здоровенный тугой живот, вывернувший пуп наизнанку. Рыжие вьющиеся волоса висели жгутами. Существо сжимало длинными, лишёнными ногтевых пластин пальцами квадраты сетки, и жалко, по-собачьи, поскуливало. Кожа его вблизи оказалась обветренной, словно бы высохшей, местами даже заскорузлой.

Речная русалка таращила здоровенные водянистые глаза и хрипло, натужно скулила.

– Что же ты за чудо-юдо таковское? – вслух спросила Наташа, засовывая свой нос почти в самую клетку.

Существо подалось назад и упёрлось худой спиной в преграду. Заскулило жалостливее.

Наташка различила на серой коже несколько трещин, как на пятках у старухи-бабушки. Только эти глубокие сухие борозды в омертвевшей коже у русалки тянулись на внешней стороне правого бедра, на плечах и на левой туго налитой голой сиське.

– Ты же тут совсем засохнешь! – охнула Наташка как-то сердобольно и бросила на дом деда Тихона опасливый взгляд. – Погоди-ка чуток!

И она побежала назад к забору, перемахнула через него, а потом, подхватив старое ржавое ведро, понеслась к реке.

Обратно шла уже не так резво – ведро получилось тяжёлым, а Наташка была девочкой хиленькой, никудышней, как говаривала бабка Аглая. Переправить же ёмкость за соседский забор и вовсе было целым делом. В конце концов, Ташка решилась воспользоваться покосившейся калиткой.

Русалку она поливала ковшом, прямо через верх рукотворной клетки. И решила, что дело своё докончит, даже если дед Тихон выйдет задать ей нагоняй. Речная девка так и подалась к речной воде, оживилась, глазами заблестела. И вода, что на её серую дивную кожу попадала, не стекала вниз как у людей, а прямо-таки впитывалась, словно была у существа не гладкая кожа, а самая настоящая мочалка.

Сосед выловил эту девку из Кырьи на рассвете, она запуталась в сетях, которые дед Тихон протянул через всё русло от берега до берега. В деревне поднялся дикий шум, тащить русалку сбежались все мужики, а бабы побросали дела и охали в сторонке. После начались хождения в Тихонов двор, чтобы глядеть на это чудное чудо – девка поначалу сидела на цепи заместо дворового пса Берии, которого заперли в сарае, а потом сосед соорудил самодельную клетку. В ней он думал русалку везть в город и продавать.

Наташка была уверена, что после таковского в их края обязательно приедут самые разные учёные, а значит, и перебираться отсюдова нет толку, только известность упустить. Впрочем, дед Тихон всяко теперь знаменитым станет, на весь Союз прославится, может, даже в Москву попадёт!

И магазин, надо полагать, вернут. Учёным ведь нужно где-то покупать продукты. И школу. Потому что нельзя, чтобы учёные узнали, что где-то остались такие места, где не бывает школ. И расстроились. Учёных расстраивать не годится, они должны делом заниматься, развивать советскую науку.

Ведро опустело, и Наташа подумала сгонять на речку ещё раз. Очень уж зарадовалась русалка водице. Но тут вдруг разомкнула серая девка потрескавшиеся свои тонкие губы и начала петь. Тихо по первости, и без слов совсем. Одними звуками – то ли мычащими, то ли звенящими, но дивно-мелодичными и словно бы гипнотизирующими. Так, что Наташа застыла с пустым ковшом, и даже рот приоткрыла.

И потому не сразу заметила, как со стороны реки через забор перемахнуло новое приземистое существо, по всему видать, полу мужицкого.

Кожа у него была такая же серая, бетонная – только не высохшая, а блестящая вся, почти что даже сияющая. Нагое существо без клетки, со срамом нараспашку, выглядело страшно, но почему-то Наташка не смогла броситься наутёк, хотя очень того хотела. Даже завопить не смогла, язык к нёбу присох.

Серый водяной бесшумно подошёл к самой клетушке, попытался её так и эдак раскурочить, да совладать с квадратами железных прутьев никак не мог. Тогда он вдруг оглянулся на застывшую Наташку, зыркнул своими огромными, неземными глазищами. И она, словно околдованная, сделала вперёд сначала один шаг, потом ещё один. А следом протянула руку, и взялась раскручивать проволоки, которыми дед Тихон скрутил куски сетки-рабицы.

Всё это делала Наташка в полусне будто, сама не понимая толком, зачем. А в голове опустевшей пульсировала бессловесная песня водяного. Она и сама не заметила, как и он взялся мычать – дивно так, проникновенно, будоражаще.

Дурман спал, когда часть сетки повисла на нераскрученных проволоках. Получилось это с громким металлическим лязгом, перепугавшим водяного, смахнувшим морок с Наташи. Существо отскочило, звуки издавать перестало, и тут Наташка, тянущая закровившими, израненными о жёсткую проволоку пальцами сетку, бросила её и завизжала, как потерпевшая.

Водяной вскочил, принялся свою подругу из получившегося лаза вытаскивать. Уже без всякого пения.

И тут на крылечке соседова дома возник дед Тихон в телогрейке, и с ружьём наперевес.

Наташа умолкла и попятилась, предвидя, что ей за такое самоуправство устроят. Водяной уже выволок расцарапанную об острые прутья подругу и хотел к забору её тащить, когда прогремел оглушительный выстрел, а за ним ещё один.

Наташа увидала, как повалилась брюхатая женщина-рыба, метнувшаяся закрывать собой спасителя, на жухлую траву. Как дико и люто блеснули глазища водяного. Даже успела подумать, что выдерут, наверное, её, Наташу, теперь по самое не балуй за утерю таковского экспоната научного, и поделом выдерут.

А потом, покуда дед Тихон ружьё перезаряжал, вскинул серый водяной голову, ну точно волк лесной, и завыл – жутко, утробно, холодно.

Ледяная вязкая муть нахлынула на Наташку от ступней да лодыжек и стала стремительно подниматься по телу, сковывая его больным каким-то, муторным оцепенением.

Дед Тихон застыл с переломленной двустволкой, да ещё рот свой, почти беззубый, распахнул.

Вой становился всё громче, выше и тягостнее, поднимался в летнее ясное небо, и затемнело оно будто, хотя туч никаких не было. Смолк птичий перезвон, стрекот насекомых в траве.

Из домов, Наташа видела, хотя двигать могла только одними своими дико распахнутыми глазами, показались соседи – не испуганные, не переполошённые, как следовало бы, а какие-то оцепенелые. Шли они ко двору Тихона, повесив руки вдоль тел и будто грудью подаваясь вперёд сильнее, чем то надобно при ходьбе. А глаза были пустые, мутные.

Наташка приметила свою мать, и даже старую бабушку, которая уже третий год на ноги не вставала. Опухли у ней ноги, стали громадными, покрылись наростами. Не могла бабушка на них ходить, сил не хватало такие ноги волочь. Но шла и бабка в засаленном своём вонючем от редкого мытья халатике, передвигала слоновьи свои ноги, а руки её висели вдоль тела, и глаза не смотрели, а просто были открытые на её старом измученном лице.

А потом увидела Наташа острым своим зрением, как на старом кладбище, что попадало краем в поле её обзора, заходила ходуном земля, подниматься стала, словно билось что-то под ней, рвалось наружу.

Застыло у Наташки сердце. Совсем перестала шуметь кровь в ушах. Глядела девка оцепенело, как поползло что-то со стороны погоста, подалось так же вперёд, ко двору Тихонову. И увидала собственными очами покойников, волочащих свои истлевшие тела. Были то по большей части скелеты, давно не хоронили никого на деревенском кладбище.

И ещё были бабочки. Обычные, белые капустницы и яркие, с узорчатыми крыльями, каких коллекционировал соседский сын Василий опрежд того, как уехать в Свердловск учиться в институте. Сотня, а то и поболе самых разных бабочек осела на траву, на застывших окаменелых растёссцев и на страшные мертвые скелеты. Делая происходящее окончательно ненатуральным и диким.

А потом вой водяного стих. Склонился он над своей убиенной самкой, прижался к её здоровенному животу. И заскулил. Тихо, горько. И в горечи той проступила злоба лютая.

Тогда двинулись все, окромя Наташки, все – и соседи, и мать Ташкина с бабкой-калекой, и даже полугодовалый грудничок тёти Зины, что раньше в магазине торговала, а теперь без работы осталась – ползло дитё, которое ещё ползать не умело, по земле, едва свой собственный вес волоча, но головку, бо́льшую, чем надобно, рахитическую, вскинув и глазки голубые устремив в сторону реки. Только не смотрели те глазки. Застыли.

Мертвецы повалили Тихонов забор, и вся толпа эта невозможная пошла к воде, смотря и не глядя, а бабочки полетели за ними. Смогла Наташка как-то шею свою одеревеневшую повернуть, и увидала, что скрываются все они в реке, хотя была она неглубокой, и в самом центре взрослый мужик мог бы стоять так, что голова над водой бы оставалась.

Но вся толпа пропадала в мутной воде и не показывалась больше. Рот у Ташки приоткрылся, ниточка слюны свесилась в вырез сарафана.

И вдруг почувствовала заворожённая девочка, как холодные липкие пальцы сомкнулись на её руке, чуть повыше правого локтя. Шея слушалась плохо, и Ташка очень медленно поворачивала голову от поглотившей всех, кого она знала, реки.

Вдовец-водяной оказался прямо перед Наташей, веяло от него осязаемой лютой тоской и холодом. Был он низенький, с девчушкой-тринадцатилеткой вровень. Протянул водяной вторую свою лапу, улыбнулся вдруг страшно, обнажил свои острые, словно бы рыбьи, частые-частые зубки, и поняла тогда Наташка обречённо и очень ясно, что её ждёт. Застыло у ней всё нутро, леденеть начало, и кожа вслед стала темнеть, сереть, будто умирала уже на ней, живой пока и здоровой.

Поднялся ветер, коснулся глади речной, и поплыл от неё зазывный гул голосов – всех тех, кто ушёл на дно под серый ил…

Забрало проклятие водяного из деревни всех жителей: и мёртвых, и живых, и нерождённых. Все ушли в тёмную и холодную речную воду – оплакивать гибель русалочью, да справлять новую свадебку. На то торжество горькое, вынужденное, подняли речные пленники из недр десятки золотых самородков, по одному от каждого, от мёртвого, от живого, от нерождённого. Упали те самородки в распутицу непроложенных дорог, на лесные тропки, в траву на речной берег. И снова забогатела окрестная земля золотом, как несколько столетий назад, когда промысел старателей сделал деревню Растёсс процветающей и зажиточной. Но было то золото несчастливое, про́клятое. В каждом самородке затаилась застывшая душа – из сердца трепещущего вырванная, с небес отозванная, из Геенны Огненной поднятая. Покарал водяной всех за гибель своей жонки, и мёртвых, и живых, и нерождённых.

А один самородок, платиновый, остался на дне речном – в том месте, где на берегу напротив стоит по сю пору опустевший двор деда Тихона с поваленным забором. В нём пленилась душа Наташина, чтобы тело её девичье отдать водяному в невесты.

Волновался за изгородями и в сараях некормленый скот, мычали надрывно брошенные не доеными коровы, лаяли привязанные собаки, скрёбся в деревянную дверь запертый пёс Берия.

Скоро в деревню наведались из окрестных поселений, увели оголодавший скот, растащили помаленьку полезную утварь. А что люди добрые не взяли, прихватили после уголовники, что в лесах были жить приневолены в колонии-поселении. О том же, что скрыли земли окрест Растёсса и что на дне реки покоится, никому на белом свете неведомо. Только пленённые души всё ждут, что кто-то отыщет их золото. Коли снести все самородки на то место, где погибла речная русалка, смогут души деревенских жителей – и мёртвых, и живых, и нерождённых – обрести наконец покой. Но вынуждены они опрежд мешать искателям, пугать их всячески, отгонять прочь. Так повелевает проклятие водяного.

Только не было в тех краях никаких искателей. Не знал никто о про́клятом золоте. А коли бы узнал, забрал бы себе на погибель, а не души чужие спасал…

Историческая справка.

Растёсс – деревня у реки Кырья на Урале. В 1976 году она осталась совершенно без жителей. В настоящее время на её месте остались только ямы от могил и разрушенные избы. Вокруг раскинулся сосновый лес.

По одной из версий жители покинули населённый пункт добровольно, потому что его отрезали от инфраструктуры. По поводу многочисленных могил, разорённых на кладбище, остаётся ведущей версия, что их разграбили уголовники из окрестной колонии-поселения. В XIX веке деревня была зажиточной из-за обнаружения залежей драгоценных металлов, и зеки предположили, что покойникам в гробы могли класть что-то ценное.

Предания о русалках фигурируют и в местном фольклоре, и даже в записках и воспоминаниях некоторых свидетелей. Описывают русалок чаще двуногими, с серой кожей, и поющими зазывно без слов.

---

(с) Автор: Алевтина Варава /Фантазии на тему /Дзен Яндекс

#мистическиеистории