Предыдущая публикация
Великая реформа
Лучи сентябрьского солнца, ослепительно-жёлтые, но уже остывшие, наискось падали через высокие окна, готовясь завести замысловатый танец на паркете императорского кабинета. Готовились, но не решались нарушить тишину: это было дозволено лишь остро заточенному перу, которое летало над бумагой, писало, зачёркивало, писало снова. Милостивая государыня Екатерина Алексеевна хмурилась, не в силах подобрать верное слово.
Если рассудить, вообще ни одно слово не могло быть верным, когда дело доходило до определения чужих судеб. На кону стояла жизнь. Одна в отместку за десятки уже отнятых. Душа человека, совершенно точно загубившего тридцать восемь других, ещё двадцать шесть под вопросом. И три попытки вынести приговор.
"Удружили, конечно, господа из юстиц-коллегии, — императрица отложила перо и перевела взгляд на улицу. Петербург купался в золоте с таким рвением, будто уже завтра снег и серость поглотят его навсегда. — Шесть лет вести расследование, чтобы в конце концов челом бить, мол, не вели казнить, матушка, или вели, тебе решать. Полномочия наши всё, окончены. Да и шут с ними".
В деле что-то не сходилось. Не хватало чего-то маленького, но существенного. У семи нянек дитя без глазу, а у целой коллегии — мотив преступника. Нельзя перебить ораву крестьян просто так.
Помассировав виски, Екатерина Алексеевна подняла со стола фарфоровый колокольчик. Через пару секунд в дверях уже стоял один из придворных.
— Распорядитесь, чтобы к утру подготовили экипаж в Москву.
* * *
Головинский парк и без того всегда казался императрице невзрачным, что уж говорить об осени, сырой и пасмурной, с раскисшими колеями и облетевшими почти догола деревьями. На фоне этой картины возвышался Анненгоф: не величаво, как все петербургские дворцы, а безобразно, будто ссутулившись и умоляя о скорой кончине.
"Жаль, даже по Коломенскому не прогуляться в такую прескверную погоду, — Екатерина с тоской смотрела в окно экипажа. — Скорее бы со всем разобраться. Скорее бы..."
Слуги уже суетились у входа во дворец: помогли снять дорожный плащ и сапоги, спросили, готова ли государыня отобедать с дороги или предпочла бы сначала отдохнуть.
— Доставили?
— Да, Ваше Императорское Величество.
— Приведите в приёмную немедля.
— Но...
Одного взгляда хватило, чтобы дать понять: дело не терпит отлагательства. Коротко кивнув, придворные направились вглубь коридоров, к дальним залам. Императрица прошла в приёмную, расположилась в кресле, закрыла глаза и выдохнула. Спустя несколько минут скрипнула массивная дверь.
На пороге стояла женщина на вид не старше Екатерины. Руки её были сведены за спиной, взгляд опущен в пол. Всей собой она пыталась создать образ покорный, невинный, но было кое-что, от чего Великая невольно вздрогнула. Взгляд женщины был безумен.
"Вот оно, — сразу же мелькнуло в голове, — вот, что упустила коллегия".
Жестом приказав придворным покинуть приёмную, Екатерина Алексеевна встала и поравнялась с посетительницей — если можно так назвать человека на грани смертной казни.
— Ну, здравствуй, Дарья Николаевна.
— И вы здравы будьте, государыня, — Салтыкова по-прежнему не поднимала глаз. — Неужто собственноручно казнить изволите? Замараться не боитесь?
— Не тебе говорить, — императрица кивнула в сторону одного из кресел. — Разговор будет долгий, поэтому лучше присядь.
Салтычиха покорно села и поморщилась: пеньковая верёвка впивалась в запястья. Екатерина в очередной раз смерила помещицу взглядом.
— Сколько?
— Не знаю, о чём вы, Ваше Императорское Величество, — голос Салтыковой, казалось, стал вдвое тише, словно зависел от роста и уменьшился, стоило только сесть.
— Сколько сгубила на самом деле?
— Да кто их считал-то, матушка? Кому вообще в голову придёт крестьян пересчитывать? Чай, не животина домашняя, одним больше, одним меньше — в зиму с голода не помрёшь.
Уже в этот момент в груди государыни заклокотала злость. Видано ли — относиться к крепостным хуже, чем к скоту!
— Язык, смотрю, у тебя хорошо подвешен, Дарья Николаевна. Хочешь, и тебя вместе с ним?..
Впервые Салтычиха подняла взгляд. В нём было всё: помешательство, отчаяние, злоба и вместе с тем — беспросветная пустота.
— Делай что хочешь, хоть сожги. Я ничего уже не боюсь, ни смерти, ни Бога, ни чёрта, ни слова твоего. Всё равно по ту сторону вместе окажемся.
— А было бы полено — ты бы и меня им огрела, да? — Екатерина Алексеевна, не в силах сдерживаться, рывком встала со своего места и нависла над обвиняемой.
— Да уж тебя-то за что, матушка? — с лица Дарьи не сходила пугающая хищная улыбка. — Твоя смерть мне ни к чему, даже увечить не стала бы. А эти...
— Что, что эти? Что тебе крестьянки сделали?
Салтыкова откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. На мгновение показалось, что по лицу промелькнула тень блаженства.
— А их всех Глеб Алексеич мой попортил, храни Господь его душу грешную. Я и знать не знала, пока после смерти не стал он ко мне по ночам приходить. Нашёптывал, как и по сколько раз каждую... — выражение лица мгновенно сменилось, и женщина сплюнула в сторону. — Говорил, скучно ему на том свете. Девок своих просил.
Государыня, как ей самой показалось, потеряла дар речи. Однако она быстро собралась с силами и, стараясь не выдать эмоций, спросила:
— А тебя-то саму не звал?
— Да не хотел он меня никогда. Спасибо, что хоть наследников наделал. А я что, я жена хорошая. Хотел девок — вот, получай. Видок, правда, не товарный, но тут уж ничего не поделать.
Екатерина отвернулась. За окном бушевал ветер, обрывая с деревьев последние бурые листья. По стёклам спускались струйки дождя. Смотреть в лицо этой бездушной и совершенно точно безумной женщины не было никаких сил.
— Или ты, матушка, не поступила бы так же, если бы твой благоверный на других баб позарился?
— Мы здесь не обо мне говорить собрались. Хотя по-женски мне тебя, конечно, жаль, скрывать не буду. — Императрица подошла к кофейному столику и обхватила тонкими пальцами фарфоровый колокольчик. — Больше ничего сказать не хочешь?
— А что тут говорить, государыня? Знаю же, что с рук мне это не сойдёт. Никогда уже не сойдёт, прямо как кровь.
В последнюю секунду перед тем, как Салтычиха снова опустила взгляд, Екатерине показалось, что глаза её стали ясными, и на самом их дне плескалась горечь. Тишину сотряс мелодичный звон.
Уже в дверях, схваченная под руки с двух сторон, Дарья обернулась:
— Не любите никого, Ваше Императорское Высочество. Никогда никого не любите.
Как только шаги удалились вглубь дворцовых коридоров, императрица со вздохом опустилась на мягкий диван и сама не заметила, как уснула, пока в окна барабанил ливень. Ей снились реки крови, женские крики, мёртвые тела, а посреди всего этого стояла Салтычиха. Людоедка. Кровавая барыня.
Проснувшись уже затемно, Екатерина Вторая зажгла свечу, села за письменный стол и принялась писать четвёртый, окончательный обвинительный приговор по делу Дарьи Николаевны Салтыковой. Она знала наверняка: убийцы вроде Салтычихи не имеют права на быструю смерть.
"По указу Её Императорского Величества помещицу Салтыкову Дарью Николаеву дочь, урождённую Иванову, приговорить к лишению званий дворянских и прочих почестей, с именем отца или мужа связанных; провести поносительное зрелище, приковав к столбу на Красной площади, над головой написать "мучительница и душегубица"; после зрелища отправить в подземную тюрьму до конца дней, корреспонденцию запретить, света белого не показывать, допускать только начальника караула и одну монахиню".
#Черкашина
Следующая публикация
Нет комментариев