Беда часть 1

Александр Мазаев
В дом Макара и Екатерины Баклановых пришла беда – разбился на мотоцикле их младший сын Алеша. Ужасная, нелепая, а главное неожиданная смерть. Трагедия произошла дождливым, поздним вечером в самом центре поселка. Находившийся за рулем «одиночки» Алешка не вписался в крутой поворот и на бешеной скорости врезался в огромный тополь. Позади него в тот момент сидел пассажир, лучший друг Шурка, но он к счастью при отрыве колес от земли, каким-то чудом слетел с мотоцикла и отделался только ушибом ноги. У Алешки же в тот злополучный день, шансов выжить не было совсем, парень от множественных переломов скончался в машине скорой помощи. Не дожил он до своих пятнадцати годков всего несколько дней. Когда Баклановым среди глубокой ночи позвонили из ГАИ и сообщили трагическую новость, Макар тут же выгнал из гаража свою старенькую Копейку, и они вместе с женой сломя голову помчались в райцентр в больницу. Долго тогда работники приемного покоя приводили в чувство убитых горем родителей, когда те увидели в коридоре на каталке своего мертвого Алешку, накрытого грязной, казенной простыней.
Та роковая летняя ночь разделила жизнь Баклановых на две половины, до страшной аварии и после нее.
В позапрошлом году в соседней Жуланихе тоже было похожее ЧП, только в тот раз трое молодых ребят ехали глубокой ночью на Уазике с рыбалки, и также врезались в брошенную на обочине тракторную телегу. Тогда погиб единственный, тринадцатилетний сын местного фермера Гоши Нахимова – Мишка. Ни один месяц вспоминали люди ту аварию, а все потому, что когда гроб с телом парня принесли на кладбище, у его родной бабки от переживаний не выдержало сердце, и она умерла прямо там.
У Баклановых же остался еще один сын, старший Юрка, но он уже, как несколько лет жил в городе на съемной квартире, и на малой родине почти не появлялся, даже на похороны братишки, по какой-то неведомой причине не соизволил прибыть. Многие тогда обратили на это внимание, но промолчали, родителям же в те чудовищные дни было вовсе не до Юрки, они от слез никого вокруг себя не видели, да и сами не особо хотели жить.
Шестидесятилетний Макар, среднего роста, коренастый отставной майор, честно отслуживший больше тридцати лет в милиции, с горя запил по-черному и немножко замкнулся в себе, Екатерина тоже, сразу как-то моментально сдала и заметно постарела.
– Ну, че, Катерина, все, что ль? Без Алешки мы с тобой остались? – вернувшись после похорон с кладбища, Макар взглядом окончательно сломленного человека исподлобья посмотрел на едва держащуюся на ногах жену и вдруг еле слышно заплакал. Екатерина тут же дрожащими пальцами, кое-как вытащила из кармашка джемпера скомканный платочек и уткнулась в него своим безжизненно-бледным, окаменевшим лицом.
– Господи-Господи. Ох. – через силу прошептала высохшая от чудовищного горя женщина. – Че будем делать-то теперь с тобой? – и обессилено опустилась на пол.
– А вдруг это сон, Катерина? – простонал отец. – Да разбуди же ты меня! Господи! – и громко завыл.
Мать уже рыдала навзрыд. Макар все продолжал.
– В земле ведь он у нас с тобой, родимый. В земле.
Екатерина, ничего не соображая в бреду, лишь потряхивала своей маленькой головкой и тихонечко хныкала.
– Схоронили мы его. – все никак не успокаивался отец. – Алешку нашего похоронили. Не могу я больше, Катерина! Вся моя душа сгорела. Не могу! Как жить-то теперь без него? Ох, как тяжело-то, Господи. О-хо-хо. Да как же тяжело-то. Видишь, я мужик, а реву, как последняя баба. Наверное, самое невыносимое и жалкое зрелище, когда мужик ревет? – и он со злостью смахнул со своей покрытой серебристой щетиной щеки, размером с крупную горошину слезу.
– Да как нам жить-то без него? – вновь прошептала мать. – Ты не знаешь? Хоть бы подсказал нам кто.
На улице начинало быстро смеркаться, еще одни ужасные сутки подходили к концу. Из-за того, что окна весь день не открывались, в комнатах было очень душно и пахло горящей свечой. Родители не зажигая свет, в полной тишине сидели на диване и думали, как им жить.
– В этом деле, Катерина, нам с тобой никто не сможет подсказать, как сейчас надо. – наконец нарушил это зловещее безмолвие Макар. – Теперь, как Бог даст. Знаешь, что мне больше всего обидно?
Женщина подняла на мужа заплаканные глаза.
– Что нам бы надо там лежать-то. Мы с тобой люди старые, пожили, а он-то, что видел хорошего у нас? Ничего не хочу, Катерина. Вот совсем-совсем ничего. Он все с собой забрал туда. Ненавижу себя, ненавижу этих счастливых людишек, всю твою религию ненавижу.
– А религия-то, чем не угодила? – всхлипнула мать.
– Как это чем не угодила? Хм. Почему же тогда Бог допустил, что мой родименький сынок, с таких-то пор в гробу, в могиле, а я, старый черт, еще живой?
– Че ты такое говоришь-то? Прости нас, Господи. Ох.
– Еще этот непутевый, Юрка, деятель, не звонит, не пишет. Хм. – оттого, что у отца пересохло горло, он жадно попил из трехлитровой банки, которая стояла здесь же рядом с ним на столе, теплой воды. – Надо было его еще мне в люльке удавить. Разбаловали мы его с тобой. Вот вроде ребятишки оба наши, а характер у каждого свой. Алешка смирный был, а этот, как пропеллер. В город, видите ли, захотел. Учиться пожелал? Да ради Бога. Тьфу! И где он щас? Даже на похороны к брату не приехал. Лежит, небось, щас у какой-нибудь очередной шалавы, иль бормотуху под забором хлещет с алкашами, сукин кот.
Екатерина дослушав до конца этот невыносимый монолог, молча встала с дивана и подошла к серванту.
– Ой, Господи-Господи. Какой же непорядок-то у нас кругом. – всплеснула она руками, когда увидела за стеклом цветную фотографию Алеши с черной шелковой ленточкой в нижнем углу. – Господиии! – и опять зарыдала.
– Тошно мне, мать. Ой, как тяжело-то. Э-эх! – стукнул от безысходности Макар ладонью по колену. – Знал бы вот точно, что нет ни рая и ни ада, вздернулся бы на сарае прямо щас. Невмоготу мне жить. Не хочу. Кандыбаю вот сегодня за Алешкиным гробом на кладбище, а сам сдохнуть хочу. Да и какой щас смысл нам жить-то?
С момента той страшной аварии прошло сорок дней. Отведя по православному обычаю в светелке поминки и дождавшись пока все старухи пообедают и разойдутся по домам, Макар достал из подпола трехлитровую бутыль самогона и банку прошлогодних соленых грибов.
– Че смотришь таким сердитым взглядом на меня? Не нравлюсь? – уже, где-то ближе к полуночи дойдя до совершенно невменяемого состояния, каким-то суровым, что ли взором покосился Макар на икону Богородицы в серебряном окладе, которая стояла на маленькой, самодельной тумбочке здесь же рядом в углу. – Ни в чем не повинного пацана у нас с матерью забрала, еще и на меня косишься. Да? За что, я тебя спрашиваю, ты его забрала? Он же мухи не обидел в этой жизни. А? Молчишь? Нечего ответить? Это мне, так-то надо на вас сердиться, да только куда мне дотянуться до вашего небесного царства, земляному червяку. Скажешь, не правильно жил я? Не по вашим законам? В грехах? А кто, когда у нас по ним живет? Даже комар, и тот норовит уколоть побольней. Вот так. А ты думаешь, я ничего не понимаю? Раз простой работяга, то значит дурак? Ну, академий, я, конечно, не заканчивал, и что от этого? Хм. Так мне с деревянным сортиром во дворе, и без академий неплохо жилось. Эх-хе-хе. А ты ведь и вправду все про меня знаешь. Каждую мысль мою читаешь. Нет, я в последний раз спрашиваю, за что ты так с нами поступила? Я-то ладно, черт со мной, так хоть бы Катерину пожалели вы. Ох, как тяжко жить. Господиии! А я, как ты видишь, опять надрался. Все-таки, сороковой день уже прошел, как-никак. Да, представь себе, матушка, пью. Напьюсь без памяти, и вроде легче. Только так теперь и живу. Эх, была бы мать моя жива. Ээх. Упал бы щас ей в ноги, и сырой навоз бы жрал. Как же запутался я в этой жизни. А знаешь, что самое страшное? Не знаешь? Да что я смерти не боюсь. Представляешь? Я со своим багажом, со своим вагоном грязи, не боюсь ее. Понимаешь? Ладно бы еще праведником был, заповеди Божьи соблюдал. Куда ни шло. Умер бы, и вы мне уголок в раю определили. Так с моими фокусами, раем-то не пахнет. Кто меня с такой поганой биографией туда возьмет?
И Макар комом вывалился из-за стола, встал на колени, и так стал креститься, и лбом ударять об пол, что не только в серванте зазвенела посуда, но и во всех оконных рамах задребезжало стекло.
– Пресвятая Богородица! Господи Иисусе! Простите меня грешного! Не ведаю, что творю! Господи!
Екатерина почти каждое воскресенье посещала храм. Уйдет туда рано утром, намолиться, наговориться вдоволь после службы с отцом Михаилом, и только тогда возвращается домой. Так жизнь Баклановых и протекала. Да и какая уже это была жизнь.
Однажды, когда Екатерина еще не вернулась из церкви, а Макар сидел в кухне за столом и похмелялся, в опалубку дома, кто-то постучал. Хозяин живо подошел к окошку и увидел возле ворот троюродного брата Василия – он работал недалеко сторожем в школе и иногда после дежурства забегал к ним на пару минут. Макар через стекло помахал брату рукой, пригласив его в избу.
– Здорово, братка. – негромко буркнул Макар, как только Василий оказался в прихожей. – Смену сдал?
– Здравствуй. Сдал. Велика там смена. Хм. Один?
Хозяин утвердительно кивнул головой.
– А Катерина в церкви?
– А где же еще-то? Сегодня же служба там опять.
– Служба? Точно. Воскресенье же. А я, как на пенсию-то вышел, и не замечаю эти дни. Мне теперь хоть понедельник, хоть среда, хоть суббота, все дни мои.
– Не скучно сторожить-то? А?
– А че скучно-то? Все, какое-то разнообразие. Всяко лучше, чем дома сидеть. И потом, я с вечера территорию-то с фонариком обойду, и всю ночь, как сурок дрыхну.
– Ну, и слава Богу, что нравиться тебе. Садись за стол.
– Сяду, не переживай. Лечишься, я смотрю? Хе-хе.
– Да так. Чуть-чуть.
– Ага. Вижу я твое чуть-чуть. – сделал себе бутерброд с колбасой Василий и налил в кружку из чайника воды.
– Да ладно тебе ворчать. Ну, выпил малость. И что?
– Да я так. Лечись на здоровье. Похмеляйся, говорю.
– Налить, что ли? Будешь со мной писят грамм?
– Не-не-не. Даже не предлагай. – опасаясь уйти в загул, сразу же отказался от выпивки братка. – Да и потом, я своей сегодня обещал по грибы ее свозить в Пестрянку. Нынче, говорят, грибов полно.
– А у меня еще с прошлого года остались. Наконсервируем, а сами не едим. А теперь вовсе не охота. Тоска.
– Зима наступит, все до капли съешь. Сколько ты уже дней без передышки пьешь-то? – настороженно глядя в хмельные глаза Макара, поинтересовался у него Василий и стал медленно жевать бутерброд. – Сам-то не устал от этих пьянок?
– Пить-то, я положим, Васька, ни грамма не устал. А вот от этой жизни устал. Надоело. Все надоело мне.
– Жизнь, она штука такая. Тут, как Бог даст.
– Вот он нам и дал. – проворчал хозяин. – Теперь нам с матерью до смертушки не расхлебаться.
– Значит, Алешка, там ему нужней. Ну, так сколько пьешь-то? Гляди, а то вот так получишь цирроз.
– Да хрен его знает сколько. Много. Я что ли эти дни считал? Оно мне надо? В этот запой, уже где-то получается около семи. В общем, не меньше недели точно.
– Не хило семь дней пировать, ой не хило. Видимо здоровье есть. Я вот день ее родимую употреблю, так на второй уже не поднимая головы, с утра до ночи в лежку.
– Ну, так. Хм. А я, слава Богу, не так. Видать, я в деда. У того закалка была, о-го-го. Мог сорок дней без продыху гужбанить. Старая школа. Он же всю войну прошел.
– Говоришь, неделю квасишь? – переспросил Василий. – А я, где-то читал, что кому-то хватило этого времени, чтобы сотворить мир. Знаешь такую книжонку Библию, как Бог создал Мир? Вот это вот все.
– Тоже мне. Хм. Нашел пример.
– А как же? Чем тебе не пример? На мой взгляд, хорошее сравнение. Ты вот семь дней у нас в запое, а кто-то за это время умудрился чудо сотворить.
– Да погоди ты со своим чудом. – в ответ огрызнулся Макар. – Тут дело вовсе ведь не в этом. Я говорю, еще надо научно доказать, кто у нас, что сотворил-то.
– В смысле? Не веришь, что ли?
– А ты к моей вере своими кривыми граблями не лезь. Чего это я тебе должен тут исповедоваться? С какого перепугу? Хм. У меня с верой свой, интимный разговор. Ты вот меня спросил, сколько я пью? Так я тебе честно и ответил. И вообще, это мое личное дело, сколько мне пить. Я теперь живу сам по себе, и никому ничего не должен.
– Я разве говорю, что должен? Просто сравнил и все.
– А если честно, то я вообще-то, между прочим, культурно пью, в каждый запой ухожу со всем необходимым антуражем. И колбаска, как видишь, порезана, и добрый самогон, и пивко в ассортименте, а ты посмотри-ка повнимательней на этот, как ты сказал, мир. Тоже мне. Хм. Мир. Самому-то он тебе нравиться, этот мир? Не противно? Ты хочешь сказать, что тебя все в нем устраивает? Да?
– Ничего ты, как издалека зашел. Хм. – задорно усмехнулся Василий. – Куда это ты клонишь?
– А ты не понимаешь? Ты, что ли слепой?
– Чего-чего?
– Да ты на этот сучий мир-то погляди! – вдруг резко повысил голос Макар. – Мир. Тоже мне, создали Землю. Да на этой грешной земле, будь она сто раз неладна, больно перегрызлись все. Для чего эту громадину было вообще создавать? В чем задумка-то его была? Чтобы люди постоянно отвоевывали себе место под солнцем? Чтобы брат на брата? Чтобы ненавидели друг друга все?
– Ты куда это попер-то? Ты чего? – не захотел больше слушать Василий этот бред, и мгновенно вспотел.
– Ты не перебивай меня, пока я тебе объясняю момент. Я же тебя не перебивал.
– Ну, и.
– Я говорю, для чего создали мир-то? Чтобы наши дети гибли? Чтобы сытые начальники все в золоте купались, а нищие старики в помойных баках рылись в поисках тухлятины - еды? Что создали-то такое? Мир?
– Ты это. Аполитично рассуждаешь, Макар.
– Я спрашиваю, это мир? Ответь. – настойчиво потребовал ответа Бакланов. – Только кому нужен такой мир? Кто мечтал жить так? Пять процентов богачей? А как же остальная голытьба? Как-нибудь пробьется? Так, что ли? Да от этих проклятых и вонючих денег, привилегий и разврата, безнаказанности, злобы, мы осатанели все.
– Успокойся ты. Хм. Ишь разошелся. Ты чего? Ступай, посмотри на себя в зеркало. Щас бы тебе, в таком запале трибуну дать, и совсем бы было хорошо.
– Да ну, тебя с твоим зеркалом. – и Макар дрожащими руками налил себе из бутыли полный стакан. – Какую еще трибуну? Я сроду на ней не бывал.
– А наш, русский человек, трибуну шибко любит. Потому, что у него эта мания величия в крови. Все хотят залезть повыше. Нашему собрату только слово дай. Тоже мне. Там, на этой трибуне, каждый последний голодранец, как сам Господь Бог. Нашим людям, лучше вообще свободы меньше бы надо давать. Опасно. Иначе потом это взбешенное стадо не остановить. Вот и ты щас похож на такого чудака. Ну, чего ты распалился? Чего разошелся-то, спрашиваю? Угомонись. Да и вообще, если напрямик сказать, то все, что у нас в этой жизни происходит, мелюзга. Главное, чтоб подбородок выше носа не задрать. А то получается, что сегодня ты на трибуне оратор, а завтра вся твоя бодяга может развернуться на сто восемьдесят градусов, и ты пастухом пойдешь в совхоз.
Мимо окон по сухой, неровной дороге медленно проехал старый Кировец с телегой, груженной доверху зеленым силосом, и от его огромных тракторных колес в улице поднялась пыль. Макар через тюлевые шторки взглядом проводил совхозную технику и закачал головой.
– Пылюка? – увидев недовольное лицо хозяина, тоже кивнул Василий. – Когда уже заасфальтируют вам? А?
Не обращая внимания на вопрос брата по поводу дороги, Макар задумчиво посмотрел на него.
– Очень важное чувство думающего человека, это он обязательно должен быть готовым к смерти в любой момент. – отпив из стакана половину, прокряхтел отец.
– Вот ты заладил. – отмахнулся от хозяина, как от летающего возле лица шмеля Василий. – Да хватит тебе про смерть-то талдычить, Макар. Ты, как сорока, ей Богу. Ты каждый раз, как запируешь, так сразу про нее, дурак, трындишь. Належишься в земле-то еще, належишься. Пока Бог дает тебе сил и здоровья, так ты поживи.
– А я теперь в нее не боюсь, в могилку-то.
– Ты опять о своем?
– Да и вообще, я ничего не боюсь. Отбоялся, хватит. Оно может, выйдет еще даже лучше, если я туда скорее угадаю. Там сын ведь у меня. А знаешь, как я соскучился об сыне? Знаешь, что мы без него теперь с матерью не живем, а существуем, как привидения вдвоем?
– Да милый ты мой. Да как же я не знаю-то? Только успеешь ты туда под землю-то, успеешь. Из нас ни один надолго не задержится тут. Человек ведь не знает, что его ждет даже в следующую минуту. Поэтому надо ценить эту жизнь. Пусть хоть она и будет такая поганая и пустая, но все равно она жизнь.
– Эх-хе-хе. Осточертело все, Васек. – тоскливо вздохнул Макар. – Даже глаза, ни на что не глядят. Еще только утром глаза открываю, а уже воротит от всего.
– Не глядят? А ты и не гляди, раз не хочешь. Ты просто живи. А то, как же это, ты вот щас помрешь такой красивый, а кто же тогда за могилкой сына будет ходить? Мать? Так она же женщина, а ты у нас отец, мужик. Привыкли на женщинах ехать. Я говорю, жить надо нам. И чем дольше, тем лучше. Некогда, говорю, помирать-то. Столько еще дел не переделали мы с тобой.
– А кому теперь интересны наши с тобой дела? Сколь Бог даст, столько и проживем. Пути его неисповедимы.
– Согласен. Но все равно хотелось бы подольше.
Бакланов снова посмотрел через прозрачные занавески в окно, на улице в этот раз было чисто и безлюдно.
– Чувствую, что в скором времени оскудеет наш родник. – напрягая взор, куда-то вдаль в сторону совхозной конторы из белого кирпича, тоскливо так промолвил Макар. – Думаю, недолго человечеству осталось.
– Какой еще родник? – удивленно взглянул на него Василий. – Ты щас про какой родник сказал-то?
– Где эра милосердия? Где доброта и справедливость? Где закон и порядок? Где все светлое и настоящее? Где?
– Забавный у нас с тобой получается разговор, Макар. Начали с твоего недельного запоя и плавно переместились в смысл бытия. Вот ты спросил, нравиться ли мне мир? А че бы он мне не нравился-то? Раз еще живой, дышу, если утром сам глаза открыл, значит уже не все так плохо. Другого-то, хоть как уже не будет. Эх-хе-хе. Я к чему тебе все это говорю-то?
– А я-то, откуда знаю? Ты сам затеял этот разговор.
– Просто нам с тобой отведено на этом свете всего ничего, так мы еще и за это крошечное время умудряемся бесцельно дни-минуты прожигать.
– А че их прожигать-то? Че их прожигать-то? Вот еще. Каждый выбирает сам. Кому, как удобно. Даже собака на привязи, и та живет так, как считает нужным для себя.
– Собака-то?
– Ага. Хочет, бунтует, а не хочет, послушно сидит на цепи. Мне вот насильно никто в рот не льет. Я вообще посмотрю, что в последнее время стало всех все устраивать, к сожалению. Это знаешь, опарыш глядя на яблоню, спрашивает у отца: – Папа, а почему мы живем в говне, а червяки живут в яблоке? Есть такое понятие - Родина.
– Интересный ты человек, Макар. А знаешь, почему так? Просто многие с такой своей участью, с этой безнадегой смирились. Выше хера, как говориться, не прыгнешь.
– Большинство точно, опять же к моей великой грусти, действительно по этому поводу не жужжат. – наконец заулыбался Бакланов. – Я год назад у одного бездомного на вокзале спрашиваю, всем ли он доволен?
– У бомжа? И каков его ответ?
– Говорит, да, абсолютно. Толкует мне, чудак, что готов жрать одну парашу, жить в подвале, лишь бы, понимаешь, не было войны. Лапти есть, фуфайка рваная в наличии. Кхех. Значит уже не все так плохо. Понимаешь?
– ???
– Вот вроде бездомный, одной ногой уже в могиле, а оказывается, ему тоже есть, что терять.
– Ну, а как? Человек ведь. Пока разум его не отключился, человек хочет жить. Самый главный инстинкт.
– Посмеяться хочешь? – Макару похорошело совсем.
– Посмеяться? Ты считаешь, что время для этого щас?
– Ну. Мне анекдот, как-то еще Алешка рассказал. Решил, значит, один бродяга свести счеты с жизнью. Встал на табурет, накинул на шею петлю, и видит в углу комнатки лежит окурок. Слез, значит, этот самоубивец с табуретки, засунул в зубы бычок и поджег.
– И?
– И, значит, раскурив его, заулыбался. Жизнь-то, говорит, наладилась. И вешаться-то передумал.
– Это разве наладилась?
– А, по-моему, нормально. Ну, и что? Он по-своему видит эту жизнь, у кого-то другие на этот счет взгляды. Все же люди разные. Да что там люди, даже пальцы на одной руке, и те не одинаковые будут все.
Хозяин быстро опьянел на старые дрожжи, и чтобы немножко взбодриться, он медленно встал со стула и демонстративно заходил по избе.
– Ладно, пора и честь знать. Пойду. – тоже сразу же засобирался домой Василий. – Обещал по грибы свозить свою принцессу. До заморозков не угомониться щас.
– Я помню, что вам ехать. Посиди еще.
– Пора. На неделе еще, как-нибудь забегу.
– Да посидел бы еще. Никуда не денутся твои грибы.
– Нет-нет. Пойду-пойду. А то моя щас потеряет. Подумает еще, что я тоже запил. Пойду я.
Макару вдруг захотелось покурить на свежем воздухе, и он вместе с Василием вышел к воротам.
– Ну, айда с Богом. Передавай Антонине привет.
– Ладно. Обязательно передам. А ты смотри, в любое время приходите с Катериной в гости.
– Нам щас с ней не до гостей. Ну, айда с Богом.
Пока Бакланов маялся возле палисада на лавочке и мял в зубах дымящийся окурок Примы, из подъезда двухэтажного, деревянного барака напротив, в спортивных трико и с голым пузо вышел лысоватый мужчина – Константин Коноплев, бывший сослуживец Макара. Они с ним много лет проработали в районном отделе в соседних кабинетах и даже дружили семьями в те времена. Макар от души обрадовавшись товарищу, подозвал его к себе.
– Здравствуй. – поздоровался Костя. – Сидишь?
– Ага. Ваську провожал.
– Как он хоть? Все так же в сторожах?
– Сторожит. По грибы собрался с Тонькой.
– Это ее хлебом не корми. Ты сам-то, как? На кладбище, поди, опять ходили с Катей? – зная об этой традиции, спросил Константин. – Видел вас утром в окно.
Макар прикурил от крохотного, едва тлеющего бычка новую сигаретку и кивнул головой.
– Ага. Было дело. Сходили рано утром, да она сразу в церкву убежала. Служба сегодня там у них.
– Это правильно, что ходите туда. Правильно. Ты только на меня щас не сердись. Я ведь все понимаю. Для вас щас дел важней и быть не может. Как не ходить-то теперь? Надо золотого навестить. Хоть на минутку с мамкой забежите, и ему, глядишь, не одиноко там в земле.
Бакланов от этих слов напряг желваки и вздохнул так жалостливо, что Косте стало немного не по себе.
– Я иной раз тоже, нет-нет, да забегу своих проведать. А как же? Должен. Там же у меня родители покоятся и старики, они знаешь, как относились ко мне? Эх, кладбище-кладбище. Мы когда-то огород сажали возле кладбища. Эх. Я помню, мне как-то однажды на душе сделалось прямо так не хорошо. А мы, как раз в это время картошку сажали. Все вкалывают в поте лица, а у меня внутри кошмар твориться. А дай-ка, думаю, на кладбище зайду я. Какой леший меня туда за руку потянул? Ну, и оказался я на могиле молодого парня, годов двадцать было ему. Сижу, значит, на крохотной скамейке, а вокруг такая тишина, только слышно, как птички поют. Просидел я там с полчаса, и на душе стало так спокойно, и все мои переживания, как рукой сняло. Поблагодарил того паренька, смотревшего на меня с памятника, и дальше садить картошку пошел со спокойным сердцем. Эх-хе-хе. Как же быстро жизнь прошла, как с горы на санках.
– Помню я твоего деда. – прохрипел Макар и затянулся. – Он у вас все время в шляпе с тросточкой ходил.
– Было дело. Меня ведь дедушка-то даже на гармони научил играть немножко. Хех. Я еще, чего вспомнил-то? В соседнем селе на могилках, где у нас дальний родственник-то похоронен, я помню, поверх калитки, какой-то умник табличку прибил – «И мы были такими, как вы, и вы такими будете, как мы». Жутко, зато честно.
Макар не вынимая изо рта сигарету, задумчиво улыбнулся краешком губ и покачал головой.
– Правильно, что ходите к сыночку. – вновь поддакнул сослуживец. – Правильно. А как же? Я ведь уже сказал тебе, что туда, даже полезно нам захаживать живым. Отрезвляет. Там мозги сразу на место встают. Глядишь вот так на бугорок и думаешь, а ведь был же человек на свете, наверное, тоже куда-то торопился, мечтал о чем-то добром, в начальники, поди, хотел пробиться, любил красивых девок, ревновал, по праздникам наливку с пирогами пил. Эх. И в один прекрасный день, бабах, и закопали человека. Это я к чему сказал-то? Просто жить надо здесь и сейчас, радоваться надо жизни, каждому дню радоваться, а не стонать и сломя голову бежать. А мы привыкли тратить время на всякую там ерунду, и унываем сроду без причины, и склоки, и обиды, и дурные мысли. Да?
Макар лишь недоуменно пожал плечами.
– Ладно, хватит про меня тут говорить. Ты сам-то, Костя, как? Давно тебя не видел. – поинтересовался Бакланов. – Я уж даже запереживал.
– Потерял, что ль?
– Ну, а как же? Ты вроде все ходил-ходил, а тут бац, и куда-то пропал из виду.
– Да в больнице неделю валялся. Все бока отлежал.
– Чего это с тобой случилось? Захворал?
– Да ни то, чтобы уж прямо захворал. Так. Профилактика малость. Как ветеран Афгана, раз в два года заезжаю туда. Провериться маленько, да кое-какие анализы сдать. Оно ведь не лишнее в мои-то годы. Там у них хорошо, все по серьезному, не то, что в нашей душегубке. Хм.
– И как проверка?
– Потянет. Говорят, буду жить.
– Ну, и хорошо.
– В этот раз, правда, один в палате-то лежал. Скукота. В прошлом году было намного веселее. С утра бегом все процедуры-то пройду, и с мужиками в шашлычку. Там через дорогу была. Литрушку беленькой купим, жареного мясца. Эх. Красота. Раздавим пузырек под шашлычок на косточке, и добре. Так-то, знаешь, хорошо лежать. Я говорю, с компанией-то веселее. А в этот раз один был, так прямо скучно-скучно. Даже сама нянечка, как-то увидела, что я на койке томлюсь, предложила сбегать за бутылкой в магазин. Только отказался я. Побоялся, что могу сорваться.
– Отказался?
– Конечно, отказался. Во-первых, там мне еще обследоваться дальше, а во-вторых, не хота одному-то это дело. Я че, какой алкаш, что ли, один-то ее пить?
– А я теперь, Костюша, пью один. – серьезно сказал Макар. – Кого мне щас надо, уже не до компаний, брат.
– Ох, не приведи Господь. Как же он тебя под старость шибанул-то? За что с тобой он так?
Бакланов зажмурил глаза и замотал головой.
– А кто его знает, за что? – тяжело вздохнул он. – Я сам себе этот вопрос щас постоянно задаю. Этот вопрос у меня щас на первом месте.
– Эх-хе-хе.
– Ты рыбачить-то будешь еще? – спросил Макар.
– Да надо бы. Как, поди, не буду? Охота ведь рыбки свеженькой покушать. Я рыбу шибко люблю. Хоть вяленой, хоть жареной, хоть в консервах, мне все равно.
– Хм. Губа не дура.
– Ну, так. Найти бы еще только в рыбинспекции лохматую лапу, чтобы с сетями не прищучили нас.
– А ведь было время, когда мы вместе с ними рейдовали. – вспомнил прежние годы Макар. – Как нерест подойдет, так мы из катера не вылезали, спали даже в нем.
– Можно, конечно и выкупить официальную лицензию, но цена больно кусачая на нее. Хех. И потом, куда нам столько рыбы? Мы ж не на продажу ее ловим, сетки не в промышленных масштабах ставим на пруду-то, а только для себя. Это вон Германовы, те троглодиты, вот где ненасытная семья. Толком не успеет лед растаять, они все заводи мережами опутают, и рыбу после на базаре в Жуланихе тазами продают.
– А ты ведь, Костя, раньше сам тоже вроде браконьерил? – поинтересовался у Коноплева Макар. – Или я ошибаюсь? Хе-хе.
– Случалось и такое. Но, то раньше. Хм. Во-первых, молодым был, а во-вторых, у меня же в районе инспекция прикормленной была. Сам Барсуков со мной здоровался за руку, и даже пару раз я дома у него кутил.
– Я рыбку тоже уважаю. Но не всю. Хорошо если будет не костлявая, щука там, налим, сазан, а то попадется голавль, или того хуже, фанерка. Тьфу! Дольше кости выбирать.
– А я без рыбы совсем не могу. Хоть убей, не могу. Захотел вот так свежей рыбки, открыл морозилку, приготовил, как душа пожелает, и спокойно поел. Особенно пироги с рыбой люблю, это вообще нечто. Опять же поехал к кому в гости, к родственникам там, знакомым, и вместо подарка, захватил хвоста. Мне не трудно, а людям приятно. Лицензия только, собака, не по карману. Эх.
Константин имел в поселке еще и так называемое уличное прозвище – Ангел, или Ангелок. Кому, как больше нравилось, те так его и звали. Спросишь у кого из местных, знаком ли им такой Константин Коноплев? Многие отвечали, что нет. А Костю Ангела знаете? Ну, так это совсем другое дело, как Ангелочка не знать.
– Слушай, Костя, а я вот, сколько тебя знаю, всегда у тебя спросить хотел.
– Спрашивай, раз хотел.
– А почему ты ангел-то? – весело полюбопытствовал Макар. – Ты же за всю свою жизнь даже в церкви ни разу не бывал, поди, еще и не крещеный?
– Почему ангел спрашиваешь?
– Ну. Почему?
– Это целая история. Хм. Да прадеду надо, покойничку, спасибо сказать. Он, когда еще с моим отцом водился, сдуру назвал ангелом того. А кто-то его случайно услышал, да разнес по селу. С тех пор всю нашу мужскую породу, ангелами и зовут. Уже и даже внуков кличут.
– Это они мастера. – покачал головой Бакланов.
– Хм. Кто за язык его тянул? Эх-хе-хе. Лихой был дедка у отца. Немец-то, когда на нас напал, его уже на вторую неделю призвали. И когда на фронт-то уходил он, сказал бабке, чтобы через месяц ему баню истопили, день в день. Дескать, управятся они с фашистами за месяц, и победителями назад домой придут. В итоге только в сорок пятом он вернулся без ноги.
Тут Костя опять вспомнил, как он недавно в госпитале поправлял здоровье и решил об этом вкратце рассказать.
– Это самое. Хм. Рядом со мной в соседней палате прапорщик один лежал, ракетчик. – сверкая смуглым, обнаженным торсом, восседал рядом с Макаром на скамейке Коноплев. – Лет сорок мужику. Представляешь, подрядил его командир части на девятое мая, гостинцы ветеранам развезти по домам. Ну, и подорвал свое здоровье. Везде же наливали, вот язва желудка и показала, кто главней. Ха-ха-ха! Ладно, успели его прооперировать. А так бы потеряли хорошего парня. Точно говорю.
– Ты вот щас про День Победы-то сказал, и я сразу стариков своих покойных вспомнил. – даже как-то посветлел лицом Макар. – У моего деда было всего три боевых награды, а остальные медали, юбилейные, которые каждый год ему вручали в райсовете, он отдавал мне. А еще он никогда не ходил, ни на какие парады и митинги, а брал в сельпо бутылку водки, и потихоньку пил. А потом они почти до полуночи сильно ругались с бабушкой, и только после этого он ложился спать. Видишь, че я вспомнил? Эх-хе-хе.
– У меня тоже много, кто из родных воевал. Четверо из нашей семьи не вернулись с фронта, а один, дядя Гриша, тот, слава Богу, дожил до Победы, только через год помер от ран.
– Эх-хе-хе. Война. Война доброй не бывает.
– Я и говорю. Вот оно, где горе. – задумчиво сказал Константин. – А у нас, что? Плюнуть и растереть? А мы все ноем и ноем. Одним словом - зажрались.
Макар, как-то недобро, что ли, с обидой посмотрел на соседа, но говорить по этому поводу ничего не стал.
Тут вдалеке улицы показалась Екатерина.
– Моя идет. – сразу же погрустнел Макар.
Как только женщина увидела возле своих ворот Константина, тут же кивнула ему головой.
– Здравствуй, Катя. Здравствуй. – тоже поприветствовал ее Константин.
– Че то тебя давно не видно было? – спросила она.
– Ага. В больнице лежал.
– Заболел, что ли?
– По графику обследовался, как ветеран.
– А я смотрю, тебя не видно.
– А ты в церкву, поди, опять ходила, Катерина? – поинтересовался Коноплев. – Как там мой сосед по даче поживает, живой-здоровый, батюшка-то Михаил?
Екатерина, наконец, заметив, что Макар уже к обеду был не совсем трезв, не захотела больше разговаривать с Костей и прямиком прошла в дом.
– Да не трогай ты ее. – наморщил лоб Макар, когда увидел расстроенное лицо супруги. – С утра ведь на ногах, поди, пристала. Пусть отдыхает, идет.
– Да я ничего. Я ведь так. – начал оправдываться Костя. – Думал поддержать ее морально, вот и все.
– Не надо. Ты уж на нас, пожалуйста, не обижайся.
– А я разве обижаюсь?
– Все равно. Знаешь, как тяжело нам с матерью щас? О-хо-хо. Если бы можно было назад отмотать, этого бы мы не допустили. Ни в жизнь бы мотоцикл ему не взял.
– Эх-хе-хе.
– Опять же, как ты не возьмешь-то, когда все его товарищи при транспорте? У Марковых, Роман вон, с тринадцати годков уже в седле.
– Говорят, за ним уже гаишники гонялись.
– Ага. Слышал мельком.
– Дело их.
– Ты вот Костя у Катерины про церкву щас спросил? Так она в отличие от меня, туда ходит каждую неделю. А я, знаешь ли, и не возражаю. Зачем возражать? Скорее даже наоборот. Я может быть даже очень этому рад. Лишь бы легче было на душе ей. Это я – Фома Неверующий, я мужик, моя мужская доля ясна, мне хоть как проще с камнем-то на сердце. А она баба, их женский пол слаб и физически и морально. Уж больно много на их женскую долю горя выходит. Ну, ведь так? Когда ребеночка рожают, мучаются, мужей на войну провожают, снова ревут, когда убьют, оплакивают. Вот всю жизнь, сырость и разводят. Мы намного крепче их. Нам мужикам, как бы тяжело внутри-то не было, мы только зубами скрипеть мастера.
– Согласен я с тобой.
– Я ведь сначала грешным делом-то подумал, что она следом за Алешенькой уйдет. Шибко этого боялся, уж думал, не приведи Господь, один останусь. А видишь, немножко время подлечило. Эх-хе-хе.
– Правильно ты это говоришь. – закивал головой Константин. – Оно так и есть. Раз ей после церкви легче, значит пусть на здоровье идет. Она туда к Христу с любовью ходит, искренне, а не для того, чтобы просто галочку поставить, как нынче некоторые приноровились у нас.
– Че уж ты на них так? Все же по-своему понимают путь туда. Пусть даже так идут, и то не плохо. Это всяко разно лучше, чем как я, вообще неверующим быть.
– Да знаю я их. – с некоторой обидой ухмыльнулся Коноплев. – Хм. Не по-настоящему все это. Для этих пустозвонов, церковь, вроде как обычная забава, ну, вот, что-то такое, ну, вот, как в городе музей. Ни причащаются, ни исповедуются, ни одного святого на иконе не различают друг от друга, воткнут самую дешевую свечку в подсвечник, и радостные дальше по своим делам бегут.
– Да ладно тебе.
– Думаешь, что я не прав? А ты знаешь, как мой сосед-то, батюшка-то Миша говорит, когда я начинаю Бога поминать, где надо, и где не надо?
– И как же он говорит? – Макар ехидно посмотрел Косте в его взволнованные, масляные глаза.
– Хе-хе-хе. Он говорит, что большой грех произносить имя Господа всуе. – поднял вверх палец Константин. – То есть, не упоминай напрасно имя его.
– Ну, вот видишь?
– Я тебе, о чем и говорю, если уж ты и решил пойти в церковь, то тогда выкини из своей головы все дурные помыслы, и только тогда иди. Настрой, короче, в этом деле нужен. А не так, что шел мимо в магазин за пивом, или хлебом, или, того хуже, на свиданку к бабе, и в церковь по пути забрел.
Выговорившись, как следует, Коноплев вытащил из узкого кармана спортивного трико подаренный ему почти в самом конце службы, потертый, серебристый портсигар с выцветшим гербом МВД СССР на крышке, и достал оттуда папиросу.
– Покурю? – спросил разрешения он.
– Кури на здоровье. Че ты спрашиваешь у меня?
– А ты?
– Не хочу. Недавно курил.
Макар с интересом взглянул на хромированный портсигар и внимательно прочитал затертую надпись.
– Жалко, что щас народ милицию не уважает. – продолжая рассматривать на скамейке блестящую, гравированную коробочку, с обидой в голосе сказал Макар. – Не то, что, когда мы с тобой служили.
– Нашел, че вспомнить. Я уж и забыл.
– Так и я не часто вспоминаю. Просто я тут недавно с одним зеленым лейтенантом общался. Участковый опять новый у нас. Хороший вроде парень.
– В милиции бабам хорошо служить. – вдруг перебил хозяина Костя. – Сходила четыре раза в декретный отпуск, и на дембель, топ-топ-топ. Только главное во всем этом деле, осеменителя поприличней подыскать, а не от первого встречного плодиться. А вот с этим, как раз и ту-го у нас. Генофонд в последнее время хромает.
– А кто в этом виноват? – через губу промолвил Бакланов. – Кто виноват-то?
– Как это кто? Мужики сами и виноваты. Не хрен ведрами ее, родимую, лакать. Организм же не железный. Отсохнет кончик раньше времени, и все.
– А кто тут лакает у нас? – проворчал Бакланов. – Тоже мне. – и затих.
Коноплев удивленными глазами посмотрел на Макара, но напоминать ему, что тот в последнее время почти не просыхает от пьянки, не отважился.
– Ты помнишь, была у нас одна такая в отделении, Сюзанна. – с улыбкой на устах сказал Костя. – Каждые два года, как самая гулящая кошка катилась от разных отцов. Кого только туда не заносило. Любила это дело шибко получать. А ребятишки-то, какие? И беленькие, и черненькие, и рыженькие. Тьфу ты! Твою мать!
– Помню. Как не помню?
– А сколько она своему последнему Ивану, наставляла рога? Помнишь? А тот, баран, все хавал. Мужики в цехе все время смеялись над ним. Дескать, бросай ее, архар, в рогах запутаешься скоро. А как же? Пока тот на вахте в Салехарде шкуру свою морозил, она, то с Андрюхой Голубевым, то с Шуриком из вытрезвителя, тили-тили, трали-вали, красота.
– А он-то, что, слепой? – ухмыльнулся Макар.
– А что он? Простеньким был он. Про таких людей говорят, они близко к Богу. Иной раз еще и сам перед всеми хвастался, дескать, раз его баба пользуется повышенным спросом, значит хороший товар. И что между ног у ней не норковая шапка, одному ни в жизнь не износить.
По небу с запада на восток медленно плыли огромные, серые тучи, и от этого в воздухе пахло предстоящим дождем. Пока мужики с тоской вспоминали свои былые годы и службу в милиции, Екатерина решила сходить за водой в колодец, что был недалеко от дома в соседнем проулке.
– Здравствуй, Катя. – встретилась ей по пути соседка, несшая уже назад на коромысле два полных ведра.
Та в ответ кивнула ей головой. Остановились.
– Тоже водички захотели? – спросила соседка.
– Да.
– А че это ты-то пошла? Хм.
Екатерина промолчала.
– Ты, значит, тут с коромыслом в три погибели согнулась, а эти лбы на лавочке сидят?
– От них толку? Хм.
– Опять пьет? – осуждающе вздохнула соседка.
– Э ка невидаль. А че же еще-то ему делать?
– Ой, беда-беда.
– Еще, какая беда. Боюсь, лишь бы не сделал, че с собой. А то вот так налижется до чертиков, да повеситься, где. Одному же Богу только известно, че у него окаянного в голове.
– Да не дай Бог. Да ну.
– Вот тебе и да ну. Или из ружья застрелиться. Тьфу-тьфу-тьфу. Господи, че же это я такое говорю-то.
– Да ну, поди. Уж не до такой ведь степени свихнулся. Хм. Застрелиться. А откуда у вас ружье-то в доме? Вроде ведь не охотники вы отродясь.
– Рази тяжело достать его?
– Ну, все равно. Хм. На дороге не валяется.
– Да приволок откуда-то, еще, когда мы только поженились. Мне сказал, что в лесу на просеке нашел. Якобы браконьеры обронили, а он заметил это. Сколько годов завернутое в тряпье в подполе лежит. Боюсь, милая моя. Знаешь, как боюсь? Застрелиться, вот так, и че мне делать?
– А как не бояться? Хм. Ружье.
– Вот-вот.
– Не приведи Господь, за жабры за это оружие прихватят. Не откупишься от них потом.
Соседка устав держать ведра, поставила их на землю, показав тем самым, что не торопиться никуда идти.
– Сын-то хоть приезжает в гости? – полюбопытствовала она. – Навещает стариков?
– Юрка-то? – каменное лицо матушки, оттого, что старший сын Юрий последний раз был у них аж больше года тому назад, сразу же сделалось, каким-то беспокойным и растерянным. – Навещает. Как же не навещает? Только уж больно редко-редко. Занят там видимо у себя в городе. У городских-то сроду ведь дела.
– Как же это на родину не приезжать?
– А он знаешь, как говорит? Хм. Дескать, у него родина там, где его подушка с одеялом. Раньше, когда учиться-то уехал в институт, так почти, что каждую неделю приезжал проведать. Находил, бывало, любой повод, вырваться оттуда хоть на пару дней. Ууу. Что ты. Не мог совсем без дома жить. Сам нам рассказывал, под мышкой, бывало, красным перцем кожу-то помажет, и айда бегом в медпункт. Там медсетрица-то ему, ворона, градусник туда поставит, а там температура, все огнем пылает, батюшки мои.
– Это они умеют, закосить.
– Сроду, помню, были в институте отговорки, ох и обманывал учителей. То подружка забеременела некстати, то друг в смертельную аварию попал. Лишь бы вырваться на родину к друзьям. Ох, и непутевый. А сколько раз отец с ним толковал? Язык смозолил.
– Она нынче вся такая, молодежь. – отмахнулась рукой соседка. – Ты думаешь, что кто-то у них лучше?
– Нагуляется с дружками, я ему на утро пирожков с капустой нажарю, и на автостанцию с отцом его на первый рейс с котомкой отвезем. Помню, как-то на улице уже вовсю светает, автобус уже на платформу подали, а он у нас сидит в Жигулях на заднем сиденье весь измазанный в женской помаде, ни капельки еще не протрезвел. Мы с отцом все на изжоге.
продолжение следует