Стеклянное сердечко | Виктория Ларина

Дом на тихой улочке возле парка был самый обыкновенный – двухэтажный, с большими светлыми окнами, с маленьким садом, огороженным низким кованым забором. И еще он был старым, как и парк напротив. И таким же загадочным и грустным, будто печальная тайна пряталась за добротными стенами красного кирпича, изредка выглядывая из-за тяжелых портьер, закрывавших окна.
Дом долго пустовал и лишь несколько месяцев назад обрел нового владельца, с большим вдохновением принявшегося его обустраивать. Дело шло к Новому Году, и хозяин, видимо, спешил привести все в порядок.
Чердак в этом доме тоже был самым обычным. Обитали там какие-то оставшиеся от прежних хозяев вещи, по углам висела паутина, пылились на кособокой тумбочке давно позабытые книги. На маленьком столике у окна стояло в беспорядке несколько жестяных коробок из-под печенья, большая деревянная шкатулка и подсвечник-самоделка из какой-то замысловатой коряги. Он был весь в потеках разноцветного воска, от чего выглядел еще более причудливо. Как ни странно, четыре небольших свечи на нем были почти новыми, едва оплывшими. Еще несколько предметов бросались в глаза, выбиваясь из общего пыльно-серого фона. Три разномастных чашки, несколько фарфоровых блюдец, большая тарелка кобальтового стекла с золотым орнаментом по краю и коричневая глиняная кружка были чисто вымыты и стояли особняком на полке в глубине комнаты. Напротив окна прислонилось к стене узкое зеркало в бронзовой раме, на одном из завитков которой висело какое-то женское украшение.
Ленивое декабрьское солнце уже начинало клониться к горизонту, и его золотое сияние заливало чердак теплым, почти летним светом. В углу, за большими картонными коробками, что-то зашуршало, и на свет выбрался странный человечек. Маленький – взрослому едва ли до колена, худой и подвижный. Сквозь копну льняных волос торчали острые уши, а узкое личико с птичьими чертами и огромными «кошачьими» глазами выглядело печальным. Одет человечек был добротно, по-зимнему: рубаху небеленой шерсти украшала тонкая вышивка, шерстяные же просторные штаны были заправлены в сапожки с меховыми отворотами.
Странный обитатель чердака постоял с минуту, жмурясь на вечернее солнышко, поежился и извлек откуда-то меховую лохматую безрукавку. Он тяжко вздохнул, залез на стол и водрузил на треногу пузатенький металлический чайник. После чего настала очередь полок, откуда были извлечены коробка с печеньем, большая жестянка с орехами и тыквенными семечками и другая, поменьше, с какими-то вкусно пахнущими травами, листьями и сушеными ягодами. Человечек задумался на секунду, глядя куда-то вверх, затем ловко и бесшумно взобрался на полку под самым потолком, откуда и спустился, бережно прижимая к себе банку с вареньем.
– Пиф! Пиф, чудо чердачное, вылезай! – позвал он, с чувством выполненного долга оглядывая стол. – Пора пить чай.
С потолка посыпалась какая-то труха, мягко спланировало на пол несколько засохших кленовых листьев. На секунду на фоне окна промелькнула крылатая тень, и на рогатом подсвечнике уселся, посверкивая золотисто-зеленой чешуей, самый настоящий дракон. Только маленький – с ворону.
– Угощаешь? – голос у дракончика был глухой и сиплый, будто простуженный.
– Я всегда угощаю, драконье ты недоразумение, – улыбнулся лохматый, показав два ряда зубов-жемчужинок, – я ж здешний Хозяин.
– Да уж... Хозяин... Только благодаря тебе и живы, благодетель, – в голосе дракончика не было ни капли иронии, лишь искренняя благодарность.
– Перестань, – отмахнулся человечек и полез в одну из стоявших на полу картонных коробок, где, укутанный старым шарфом, прятался глиняный горшок, плотно закрытый крышкой. – Вот, тебе принес. Соседи из пекарни поделились.
Пиф нетерпеливо затоптался на своем насесте:
– Каша?
– Обижаешь, ящер. Мясо с овощами.
Дракончик принялся самозабвенно чавкать, периодически пытаясь выражать свой восторг, что с набитым ртом выглядело крайне комично.
– Ох, все, больше не могу, – оторвавшись от еды, блаженно промурлыкал крылатый. – Ой, прости, Лучик, совсем я от запаха мяса голову потерял. Ты сам-то ужинал?
– Не волнуйся, Пифчик, все в порядке. Говорю же, соседи добрые. Ты Мефодия не видел?
– Нет. Наверное, где-то лазит по подвалам. Там хоть мыши есть, не то что в доме.
– Пойду, позову, – Лучик, тряхнув льняной гривой, легко соскочил со стола и неслышно исчез на лестнице.
Пиф изучил содержимое жестянки с травами, забросил один из пучков в чайник и, устроившись напротив треноги, дохнул огнем на его металлический бок. Пламя оказалось ярким, нежно-персикового цвета с веселыми золотыми искорками.
– Недур-р-р-рственно, – мурлыкнули из-под стола, и дракончик от неожиданности закашлялся.
– Добр-р-рый вечер-р-р,– произнес все тот же голос, мягко раскатывая звук «р».
– Добрый, добрый, – кивнул Пиф, – а мы тебя потеряли, Мефодий. Вон, Лучик искать пошел.
– Так он и нашел,– на кресло вспрыгнул крупный серо-полосатый кот, – просто внизу задержался. Еще утром привезли какие-то ящики, он пошел посмотреть.
– И что там?
– Вот пусть наш Хозяин и расскажет. Мне трудно лапами эту липкую ленту отклеивать.
– Тогда вот, кушай, теплое еще, – дракончик пододвинул коту горшочек.
– Благодарствую, друг мой, – Мефодий облизнулся, сверкнув желтыми глазищами, – только, будь добр, переложи в тарелку. Не умею я из горшков.
Пиф засуетился, притащил с полки блюдце и попытался поднять горшочек.
– Не мучайся, Пифагор, – Лучик возник рядом с котом, точно соткался из золотистого вечернего воздуха. – Я помогу. Угощайся, усатый...
Кот степенно занялся едой, а человечек, приоткрыв крышку чайника, принюхался и зажмурился от удовольствия.
– Твой любимый, с земляникой, – проговорил Пиф, снова усаживаясь на свой насест. – И что там в ящиках?
– Ты не поверишь, Пифагор, – лицо Хозяина стало задумчивым, – детские игрушки. Машинки, куклы, кубики, медведи плюшевые. Значит, у новых владельцев детишки есть. Когда-то я мечтал, чтобы по дому носилось с полдюжины хозяйских отпрысков...
Шкодливый зимний сквозняк прошмыгнул в какую-то щель, задел пахнущим снегом крылом Лучика, взъерошил шерсть на загривке Мефодия, заглянул в старинное зеркало и, играя, раскачал висевший на завитке кулон. Маленькое сердечко радужного стекла поймало луч заходящего солнца и заиграло непередаваемо-нежными золотисто-розовыми сполохами.
– Ах ты негодник! – подхватился с места Хозяин. – Не смей! Уронишь!
Но эта насквозь продувная бестия уже скатилась вниз по перилам и запуталась в новых гардинах на большом окне.
– Какая красивая штучка, – кот подпрыгнул, пытаясь достать кулон передней лапой.
– И ты туда же, – укоризненно покачал головой Лучик, – разобьешь ведь, тебе что... А мне – память.
– О чем? – встрепенулся Пиф, – Рассказал бы...
– И правда, Лука, – мурлыкнул примирительно Мефодий, возвращаясь на кресло, – расскажи. Нам так нравится слушать твои истории.
– Слушать им нравится, – Хозяин достал из коробки миндальное печенье и принялся сосредоточенно жевать.
– Ну ладно тебе, не дуйся. Кто ж виноват, что у вас, домовых, память такая долгая, – развел крыльями дракончик.
– Кем бы мы были без нашей памяти, Пифагор, – Лука смотрел в окно, на подсвеченный оранжевым и багровым парк, – и без наших исчезающих знаний. Это простая история. В чем-то даже банальная. Таких историй сейчас двенадцать на дюжину, за свою жизнь я и не такое видел, но... болит же до сих пор почему-то.
– Ничего, – кот потоптался и уселся, подобрав под себя все лапы, – мы и банальную послушаем.
– Этим домом долго владела одна семья. Меня привез сюда прадед последнего владельца. Хором этих здесь тогда не было, просто добротный сруб. Хорошие были хозяева, бережливые, работящие, с понятием. И он, и сын его, и внук, который и отстроил кирпичный дом по собственному проекту. А вот с правнуком беда вышла. То есть, это по-нашему беда, а у них, у людей, подобное считается удачей, – Лучик отхлебнул чая из глиняной кружки, прочистил горло. – Пока был жив отец, и дом был в порядке, и дело процветало, и наследник горя не знал. Талантливый был мальчик, кисти и краски ему с радостью подчинялись, любая работа спорилась. Да и душа была золотая, пока он ее не потерял. Отец благосклонно смотрел на занятия сына, мать не одобряла, но молчала. А потом наш мальчик вырос, отправился путешествовать и вернулся не один.
– С подругой? – спросил Мефодий.
– С женой. Свекровь ее не приняла, смерила презрительным взглядом с ног до головы и удалилась величественно. А отец улыбнулся и обнял, как родную.
– А ты? – проскрипел дракончик.
– А я посмотрел на нее и все понял. Откуда им, нынешним, знать... Они такие вещи ни увидеть, ни почувствовать не могут. В ней текла капля древней волшебной крови – как минимум, по материнской линии. Кто-то из ее прапрабабок был из наших, не из людей. Скорее всего, берегиня, а может быть, даже Лесная хозяйка... В стародавние времена они часто становились женами людей, как правило, больших мастеров своего дела. Этот, наверное, был кузнецом или золотых дел мастером. Эх, если бы я знал...
Домовой замолчал, и в наступивших сумерках несколько минут раздавалось лишь мурчание кота. Дракончик дохнул на свечи, сразу стало светлее и уютнее.
– Спасибо, Пиф, – благодарно кивнул Лучик.
– Лука, а... какая она была? – потупившись, спросил Пифагор.
– Обыкновенная, на человеческий взгляд. Тоненькая, стройная, невысокая. Большие карие глаза, медовые волосы до плеч, – прикрыв глаза, стал вспоминать Хозяин.
– Я был совсем котенком, но я помню. Она была теплой и ласковой. И любила меня. У нее так чудесно было сидеть на коленях. Жаль, что ты ее не застал, крылатый, – Мефодий печально опустил уши.
– Это все древняя кровь, дружище, все она, – Лучик кивнул каким-то своим мыслям. – Даже капля для нынешних – слишком много. Не все могут научиться с этим жить. Она научилась. Слушала ветер, разгадывала сны, верила предчувствиям. Только это не сделало ее счастливой. Вот послушайте...
***
Все было хорошо – какое-то время. Павел рисовал, Марта просто была рядом, создавая вокруг любимого теплый, уютный мир. Иногда, когда картина была почти закончена, Марта брала из рук мужа кисть, добавляла два-три едва заметных штриха, и пейзаж оживал. Казалось, от нарисованного зимнего леса потянуло морозным воздухом и хвоей, от летнего города пахнуло ароматом близкого моря и цветов.
– Ты волшебница, – смеялся художник, – интересно, если я нарисую корзину с булочками, в доме будет пахнуть сдобой?
Марта пожимала плечами и неслышно исчезала из мастерской, а к вечернему чаю на столе стояла корзина с благоухающей выпечкой – настоящей, не нарисованной.
– Она у тебя колдунья, – сдержанно улыбался свекор, – мысли читает, наверное. И как угадала, что я люблю с корицей?
Марта любила долгие прогулки, и они с мужем часто бродили по соседнему парку. Молодая супруга останавливалась послушать уличных музыкантов, иногда даже подпевала им, и тогда немедленно вокруг собирался народ. Чаще других она пела с молодым гитаристом, что стоял у самого входа в парк. Парень оказался, что называется, музыкантом от бога, но, видимо, его талант никому не был нужен. Кроме того, он был почти слеп: толстые-толстые линзы очков вряд ли сильно облегчали ему жизнь. Старомодная оправа лишь уродовала худое лицо с правильными чертами, оживавшее лишь тогда, когда парень брал в руки видавшую виды шестиструнку.
– Почему ты всегда поешь с этим очкариком? ¬ как-то спросил художник жену.
– Он очкарик? – удивилась Марта, – Не заметила. Когда я слушаю музыку, я вижу другое, и когда пою, тоже. А то, что вокруг – неважно.
– Да ты у меня соловушка, – улыбнулся Павел, – тот тоже ничего не видит вокруг, когда поет. Я ж не против, у парнишки и правда руки на месте.
– Душа у него на месте, – серьезно ответила Марта. – Музыку душой надо чувствовать...
Пришел Новый год, отшумели Рождественские балы и карнавалы, и Павел уехал в Столицу на первую в своей жизни выставку. Чего он не ожидал, так это бешеного успеха. Его картины разошлись, как горячие пирожки, и первым делом те, что «дорисовала» его жена.
Вдохновленный успехом, с мешком подарков, Павел вернулся домой. А дома ждала беда. Отец, который никогда не жаловался на здоровье, слег. Врачи разводили руками: новый вирус гриппа очень опасен, в других городах старики и дети мрут от него, как мухи... Говорили откровенно: готовьтесь к худшему.
Павел растерялся. Отец был для него всем, на нем держалось семейное благополучие и семейное же дело, начатое прадедом. Если случится непоправимое, вряд ли он сумеет удержать в руках литейные мастерские и многое другое, чем так легко и непринужденно управлял отец. На матушку надеяться не стоило, она уже месяц как жила за границей и возвращаться не собиралась. Художник, утопая в глухом отчаянии, сутки напролет просиживал в своей мастерской, бесцельно глядя в окно и не находя в себе сил даже заглянуть в комнату больного. Единственным человеком, не опустившим рук, была Марта. Она не отходила от свекра, пока он бодрствовал, а когда засыпал, бежала на рынок, чтобы купить у бабулек какие-то травы и коренья. Возможно, отвары из этих трав и спасли старику жизнь. Медики, когда кризис миновал и стало понятно, что отец Павла идет на поправку, могли только удивленно качать головами.
– Да вы, милочка, колдунья, – сказал семейный врач Павла, сам того не ведая, повторив слова своего пациента, – вам цены нет! Не хотите стать медиком? Вы молоды, институт закончите, а я вас к себе в клинику возьму.
– Нет, – смущенно опустила глаза Марта, – раньше надо было, а теперь чего уж...
– Она, как ты понял, жена моего Пашки, – прокашлял выздоравливающий, – вот пусть дома свои таланты и проявляет.
Воля главы семьи была, как и прежде, железной, но здоровье пошатнулось. К середине весны стало ясно, что старику нужен покой. При малейшем волнении он хватался за сердце, да и глухой грудной кашель никак не желал проходить. После очередного визита аж трех светил местной медицины старик вызвал к себе сына и сказал:
– Все, Павел. Теперь все дела тебе вести. Я после этого треклятого гриппа никуда не гожусь. Эскулапы сказали, еще раз так понервничаю – и место на кладбище можно заказывать. А я еще пожить хочу, твоих детей понянчить. Так что, дорогой мой, вникай и берись за дело.
Слова отца ничуть не обрадовали художника, хоть он и понимал, что рано или поздно придется заняться семейным делом. Через пару недель отец уехал к теплому морю и эвкалиптам. А Павел остался один на один со всеми проблемами, которых за время болезни хозяина накопилось выше крыши.
– Я с ума сойду скоро со всем этим производством, – пожаловался он как-то Марте за поздним ужином.
– Не сойдешь. Ты такой же сильный, как отец, только силу эту надо на поверхность вытащить. Художнику и романтику она была без надобности, а вот деловому человеку и рачительному хозяину – в самый раз, – жена поставила перед ним кружку с невероятно ароматным чаем, поцеловала в щеку. – Ты сможешь, Павел. Я знаю.
Художник старался, очень старался. Хотя какой он теперь художник – краски и холст давно позаброшены, в мастерскую заглядывает лишь жена, чтобы прибрать. Он и дома-то бывал урывками, изо всех сил пытаясь ничего не упустить и везде успеть. Марта скучала без него, но не жаловалась, лишь смотрела каждый раз с тревогой.
А дела между тем лучше не становились. Клиенты уходят, заказов нет, да еще и лучший дизайнер в запой ударился. Еще чуть-чуть, и зарплату людям нечем будет платить, а там и до разорения рукой подать. Хорошо, что отец ничего не знает, не с его сердцем... Павел мрачнел день ото дня, замыкался в себе. На все попытки жены его расспросить, отвечал, что все в порядке, просто устал. Наконец он не выдержал и рассказал ей про крах последнего заказа.
продолжение следует
#АвторскиеРассказы