Промокли ноги в серебре

Отныне соль этих слёз ценилась дороже нефти. Водопады чёрного золота не стоили и капли прозрачного серебра, в котором купались две стотысячекрылые сущности.
Анька говорит, так выглядели ангелы до создания мира — где-то на заре библейских истин они населяли наше бесконечное ничто.
Как и многие другие, она сфотографировалась рядом с фонтаном, а я подойти не рискнул — зрелище было жутковатым, будто в мир выпустили две ожившие абстракции.
Мраморная плачущая девушка была теперь не просто памятником — на прошлой неделе камень замироточил. Событие окрестили чудом, а воду, стекающую по безжизненным холодным щекам юной девы, назвали волшебной.
Целую неделю не смолкали очереди людей — каждый хотел набрать чудесной воды, бьющей из ниоткуда. Я наблюдал издалека. Подходить и, тем более, касаться неведомого я искренне считал неразумным и верил, что подобные вещи не появляются как знамение чего-то хорошего.
А еще через несколько дней, в воде возникли две серебристые фигуры с сотнями тысяч тонких, переливающихся на солнце крыльев, достигающих в длину почти два метра, что было в разы больше самих существ.
— Это инсталляция, — прервала молчание Анька. — Безумный художник вытворяет безумные вещи, а мы почему-то уверовали в высшие силы. Впрочем, ничего нового.
Она достала из кармана пачку лимонной жвачки и предложила мне пластинку. Я молча закинул ее в рот и тут же скривился. Кислая.
— Найти бы этого художника, — Анька не изменилась в лице от лимонного урагана. Я ненароком задумался, есть ли величина, в которой измеряют кислость? Для остроты такая имелась. Кажется, она называлась…
— Сковель.
Одноклассница глянула на меня, и чуть подняла бровь. Она уже привыкла к моим частым словам невпопад, когда мысли случайно перетекали из головы в рот.
— Понятия не имею, о чём ты думал, но точно не об ангелах.
Какие тут ангелы, когда все ресурсы организма направлены на то, чтобы не заплакать от шипящей на языке жвачки? Даже леденцы со взрывающейся карамелью не были настолько убийственными.
Принесла их в тот раз, кстати, тоже Анька. Она нередко снабжала наш клуб редкими сладостями и свежими идеями. Бывало правда выкинем на спор что-то дикое, после чего у всех животы болят, как, например, поедание острого доширака на скорость. Ели его, помню, сухим да ещё запивали водой из-под крана. То ещё издевательство, на самом деле.
Потом пошли различные вариации на тему: острые крылышки, кислое драже — некоторое даже вспоминать страшно — и горькие лакричные тянучки, привезенные Анькой из Финляндии, и которые она с таким же невинным, как после жвачки, видом грызла на уроках.
Однажды, после увиденного на стене рисунка Будды, нас переклинило в сторону уличного арта. Успехов, правда, мы никаких не добились. Пришлось только зря стены пачкать, да уходить дворами от ментов. Пробовали петь на улице, но вместо того, чтобы завируситься в тик-токе, платили штраф за шум посреди комендантского часа.
Наш клуб, можно сказать, только на Аньке и держался. Она выдумывала новое, угощала редким, а теперь и показывала необъяснимое.
Вокруг памятника с загадочным ангелами собиралась толпа. Площадь и так обычно была наводнена людьми, но теперь, после пришествия любопытной “инсталляции”, дело приняло иной оборот: появились лавки с напитками, сладкой ватой и печеньем. Знамение судного дня нещадно монетизировалось.
Мы, удаляясь всё дальше от столпотворения, вышли на менее людную улицу, заставленную барами и кафешками: цивилизованными местами, которые мы, клуб мечтателей, предпочитали избегать. То ли дело перепробовать десять видов сухих завтраков где-нибудь на заброшке и снимать видеообзоры на каждый из них. Это было странно и весело — главный девиз нашего клуба, у которого не было правил.
Веснушчатое лицо Аньки разгорелось азартом. Я в испуге припомнил, не сказал ли ничего лишнего, а она просто смотрела вверх. Одно слово, как оказалось, все-же выскользнуло из моих уст: “Крыши.”
— Точно! — воскликнула она. — Художник должен быть там.
Я что-то ответил, но встречный ветер поздней осени украл мою речь. Анька по инерции нырнула в знакомый переулок. Я двинулся следом, сам не заметив, как забежал в полумрачный подъезд, несколькими прыжками пересек небольшую лестницу и забежал в лифт.
Он оказался теснее, чем я его помнил. Мы встали с Аней вплотную, едва переводя дыхание. Подобные моменты преследовали нас с самого знакомства: вот меня пересадили к ней за одну парту в восьмом классе, где мы то и дело неуклюже сталкивались локтями, а вот нас ставят в одну пару для лабораторной по химии, где она впервые предлагает исполнить нечто странное. С этого и началось существование нашего клуба.
Наверное, могло показаться, что в нем состоит много человек. Нет. Совсем нет. На самом деле, в клубе всегда были только я и Анька. Только мы и наши безумные выходки.
Теснота лифта стала ощутимее, дыхание тяжелее. Я слышал биение сердца и не мог до конца определить, чьё оно.
Анька прижалась ко мне, и мы затянулись друг другом, словно сигаретой, о которой мечтали всю жизнь. Она закрыла глаза. А я не смог — в голове будто кассету перематывали. Слышал скрипящий звук магнитофона и видел кадры сегодняшнего дня: рюкзак, школа, Анька, слезы мраморной девушки, стотысячекрылые ангелы, художник, крыша.
Белый шум, сбой.
Двери лифта раскрылись, и Анька отпрянула. Мы вышли на последнем этаже и поднялись по проторенной дорожке через широкую клетку в открытый люк.
Красивый вид с крыши, сравнимый разве что с головокружением после выхода с вокзала в незнакомом городе. Мы синхронно подошли к краю и зависли над пропастью. Было красиво. Страшно — тоже.
Вдали, рядом с ангелами, виднелась нестихающая толпа. Вода наверняка продолжала стекать по щекам мраморной девочки.
— Промокли ноги в серебре, — неожиданно произнесла Анька.
— Что это значит? — на губах ещё оставалось тепло поцелуя.
— Не знаю. Смотрела на ангелов, купающихся в слезах, и строчка сама на ум пришла. Думала, стихотворение получится, но как-то дальше первой строчки ни-ни.
— Красивая строчка. Пусть так и остаётся.
— Да, но это всего лишь строчка. Не стих, не произведение — огрызок просто. Кто-нибудь талантливый сразу обернул бы мысли в правильную форму, задал ритм. А я только и могу, что разбрасывать случайные строчки, будто вся такая загадочная.
— Да брось, — махнул рукой. — Я вот вообще не замечаю, как говорю что-то не невпопад.
— Да, я заметила, — усмехнулась она.
Резкий ветер прошёл по ногам и поднялся выше. Мы чуть покачнулись и отошли подальше от края.
— Знаешь, — начал я, — перформанс ведь может состоять из чего угодно. Есть фильмы, просто наборы непоследовательных кадров, которые кто-то считает гениальными. Не большинство, но некоторые. Пусть этих людей даже несколько во всем мире.
— Что ты хочешь этим сказать? — она нахмурилась.
— Я… Ничего на самом деле, — немного смутился. — Просто… Ты правда поцеловала меня в лифте?
Стоп. Я правда спросил это?
— Подожди-подожди, ты начал интересную мысль. Такое бывает нечасто и… — она осеклась, и неловко улыбнулась. — Ой, прости если грубо. Ты не обиделся?
Мне было не до этого. В голове роились странные мысли. Чувства сверлили живот.
— Нет, не обиделся, — поспешил ответить. — Поцелуй не даёт покоя. Трудно теперь сориентироваться. Это как кассета в голове. Прокручивается снова и снова.
— Кассета в голове. Тоже интересный образ, да?
— Наверное. Я, блин, не художник и не поэт. Просто человек, у которого есть чувства.
— Хочешь, чтобы я тебя ещё раз поцеловала?
— Клин клином, знаешь ли.
— Только после того, как расскажешь.
— Ладно, — на самом деле я не хотел долго тянуть интригу, но мысль все равно куда-то ускользала. — Вся деятельность нашего клуба это тоже своего рода перформанс. Твоё личное искусство. И я твой главный зритель.
— Да ладно тебе, — усмехнулась она. — Мы ведь вместе все делали. И это были глупости по своей сути.
— Да, но мы были увлечены этим. Как те люди внизу увлечены теми загадочным ангелами.
— Брось. Мне, конечно, приятно, что ты это говоришь, но… Я, кажется, смирилась с отсутствием таланта. Понимаю, что никогда не смогу создать что-то по-настоящему красивое. Но если… Если я как-то вдохновляю тебя, то… Получается, жизнь уже не так напрасна.
— Ты сказала это, потому что романтично звучит?
— Не без этого. Вообще, я просто хотела, чтобы ты поцеловал меня первым.
— Я, в общем-то не против, но…
Не сумел договорить. Анька вцепилась губами, и поцелуй этот продлился чуть дольше того, в лифте.
Пока мы утопали в объятиях на краю крыши, в небо взметнулись они. Стотысячекрылые создания, кажется, тоже изобразили нечто вроде поцелуя. Два ангела соединились, зависли в воздухе, а после — улетели прочь.
Анька долго не могла поверить:
— Мурашки по коже… Так они были… Настоящими?
— Похоже, — сердце не прекращало чечетку. — Теперь мы… Мы не наблюдали со стороны.
— О чём ты? — испуганно спросила она.
— Перформанс. Мы не смотрели. Мы участвовали.
Анька чуть подумала. Хохотнула. Рассмеялась.
— Действительно, — по щекам текли слезы, словно у мраморной девочки. — Жаль только, этого никто не видел.
— И ладно, — улыбнулся я. — Главное, мы…
Она обняла меня и повисла не шее. Не помню сколько мы так простояли, но спустились ближе к вечеру.
А где-то на соседней крыше тихо щёлкал затвор фотоаппарата. Художник улыбался, пересматривая снимки и предвкушая успех. Влюблённая пара на фоне сцепившихся ангелов.
Ну разве не искусство?
#АлександраПудова