Сын

— Эти вещи принадлежат моей матери. Что ты задумала с ними делать? - не своим голосом спросил муж.
— Выброшу. Зачем они нам, Дим? Половину шкафа занимают, а мне место нужно, я одеяла зимние сложу сюда и лишние подушки, как попало всё у нас валяется.
Тамара деловито продолжала срывать с вешалок простенькие блузки, юбки и летние платья покойной свекрови. Надежда Артёмовна почти всю одежду бережно развешивала, чтобы сохранить достойный внешний вид. К этому она приучила и сына. У Тамары же в шкафах всегда была свалка: каждое утро она ныряла в недра полок, пытаясь отыскать ту или иную вещь, плакалась, что нечего носить, и пыхтела с отпаривателем над смятыми кофтёнками, которые выглядели так, словно их пожевала и выплюнула корова.
Прошло всего три недели, как Дима похоронил мать. Надежде Артёмовне требовалось лечение - по большей части уже бесполезное,- и покой. Рак четвёртой стадии прогрессировал стремительно. Дима перевёз мать к себе. Она сгорела от болезни за месяц. И сейчас, когда он, вернувшийся после работы, увидел её сваленные, как мусор, вещи посреди коридора, то просто остолбенел. Что, и это всё? Таково, значит, отношение к его матери? Вышвырнули и забыли?
— Что ты смотришь на меня, как Ленин на буржуазию? - отпрянула Тамара.
— Вещи не тронь, - процедил сквозь зубы Дима. Кр*овь ударила ему в голову так сильно, что на несколько секунд парализовало конечности.
— А зачем нам этот хлам! - рыкнула, начиная заводится, Тамара, - дом-музей хочешь устроить? Твоей матери больше нет, смирись! Лучше бы ты так о ней пёкся, пока она ещё была жива. Навещал бы почаще, авось, был бы в курсе того, как она больна!
Дима от этих слов подпрыгнул, словно его хлестнули кнутом.
— Уйди, пока я с тобой чего-нибудь не сделал, - выдавил он из себя неровным голосом.
Тамара хмыкнула:
— Да пожалуйста. Психопат.
Психопатами у Тамары были все, кто не соглашался с её мнением.
Не снимая обуви, Дима прошёл до коридорного шкафа, открыл верхние дверцы под самым потолком и, вставши на табурет, достал одну из клетчатых сумок. Таких сумок у них было штук семь - понадобились, когда переезжали в новостройку. Он сложил туда все вещи Надежды Артёмовны, причём не кое-как накидывал, а аккуратно сворачивал каждую в квадратик. Сверху легла мамина куртка и пакет с обувью. Всё это время вокруг него крутился младший трёхлетний сын, помогал папе и даже закинул в сумку свой трактор. Последним делом Дима порылся в ящике прихожей, нашёл ключ и сунул в карман брюк.
— Папа, ты куда?
Дима кисло улыбнулся, взявшись за дверную ручку.
— Скоро приеду, малыш, беги к маме.
— Постой! - всполошилась Тамара и появилась в проёме гостиной, - ты уезжаешь? Куда? Ужинать не будешь?
— Спасибо, насытился твоим отношением к маме.
— Да ладно тебе, чего завёлся-то на пустом месте? Раздевайся давай. Куда на ночь глядя?
Дима, не поворачиваясь, вышел вместе с сумкой. Он завёл машину, вырулил со двора и устремился в сторону мкад. Он преодолевал шум трассы в потоке машин, не думая о дороге: всё оставалось на заднем, несущественном фоне вместе с рабочими проектами, планами на летний отдых и юморными группами в соцсетях, которые Дима любил время от времени полистать, чтобы расслабиться. Медленной, тяжёлой черепахой ползла в голове одна мысль и вся жизнь воспринималась через призму этой думы. Чернело, обугливаясь, всё пустяшное, съедалось огнём справедливости. От заполонивших дни дел оставалось нетронутым только самое дорогое - дети, жена... и мама. Он виноват в её смерти - не доглядел, не успел вовремя, всё дела, дела, заботы, развлечения. А она не хотела его беспокоить, не хотела быть сыну в тягость, и Дима чаще стал откладывать к ней приезды, меньше звонил, меньше слушал, укорачивал и без того нечастые диалоги.
Проехав треть пути, он остановился возле придорожной столовой, перекусил и следующие три часа ехал без остановок. Только один раз Дима обратил внимание на закат: когда затянутый с запада серый купол неба вдруг прорвали красные трещины - это выглядело так, словно солнце уцепилось слабыми лучами за горизонт, не желая срываться с края земли. Уже по темени въехал в посёлок, пропетлял не асфальтированными улицами в его конец и заглушил мотор возле дома матери. Дома, в котором прошло его детство и юность.
В потёмках ничего не разглядеть. Дима повозился с засовом на калитке, пришлось подсвечивать себе телефоном. Пять пропущенных от жены. Нет, сегодня он никому не будет звонить. Пусть и дальше остаётся на беззвучном режиме. Душно и сладко пахла отцветающая черёмуха, приманивая ночных насекомых, мертвенно белел в темноте её цвет. В окнах дома мутно отражалось ночное небо. Дима достал ключи, отпер первые двери и вслепую нащупал выключатель - в сенях зажглась пыльная лампочка.
Стоят мамины домашние башмаки у порога, в которых она ходила по двору. Возле вторых дверей, ведущих непосредственно в дом - комнатные тапочки, синие, стоптанные, с двумя красными зайчиками на носках. Дима подарил их ей лет восемь назад. Он оцепенело смотрел на них, потом тряхнул головой и вставил ключ в следующий замок.
Здравствуй, мама, не ждала?
Нет, больше его здесь никто не ждал.
Пахло старой советской мебелью и немного сыростью, будто тянуло из погреба. Дом быстро сырел и нужно было постоянно протапливать, чтобы избежать плесени. На комоде - расчёска и скромный арсенал косметики, а рядом на вешалке так и висит прозрачный мешок стратегического запаса макарон, самых дешёвых, с пометкой "красная цена". В гостиной выделялся новизной диван - это Дима купил его матери вместе с телевизором. Распахнутый холодильник на кухне нагонял тоску и точно свидетельствовал о том, что здесь никто уже не живёт. Мамина комнатка напротив - там её кровать с пирамидой подушек, накрытых пелериной. Дима присел на неё. Раньше эта комната принадлежала ему, а родители спали в другой, которая побольше. В те времена впритык к стене располагалась и вторая кровать, братова. Ещё был письменный стол у окна. Теперь на его месте стояла швейная машинка - мама любила шить-вышивать. Вторую кровать мама сменила шифоньером, куда стала складывать свои личные вещи. Дима сидел в абсолютной тишине и смотрел в замешательстве на этот шифоньер, словно перед ним предстал призрак матери. Взгляд его сделался стеклянным. Он запустил руки в волосы, сжал голову и сложился пополам, уткнувшись себе в колени. Плечи его вздрогнули, затряслись. Дима повалился на белоснежную пелерину поверх подушек... и зарыдал.
Он рыдал оттого, что так и не успел ничего ей ответить, когда она держала его руку в последний из дней своей жизни. Он сидел над ней немой, как болван, видел, что она почти растаяла, и тысячи недосказанных слов душили его, застревая в горле, оставаясь в его голове. Мать сказала: "Не надо, Дима, не смотри на меня так... Я была с вами счастливой." А он хотел! Хотел поблагодарить её за подаренное беззаботное детство, хотел сказать простое "спасибо" за всю ту любовь, за жертвы, за семейный мир, за то ощущение защиты и опоры... Простое "спасибо" за фундамент, на котором он теперь стоит, за тот островок безопасности, куда в любом случае можно было вернуться, за то место, где ждут тебя, любят и всегда примут назад, где неважно сколько дров ты успел наломать.
Но он сидел над ней, как истукан, и не находил нужных слов. Из всего многообразия речи порой так трудно подобрать слова. Всё, что ему приходило на ум, казалось таким пафосным и устаревшим, что было стыдно произносить вслух. Это были слова из других эпох, слишком высокопарные и неестественные для современности. Наш век ещё не придумал свои собственные, чтобы достойно выражать ими чувства, зато он хорошо поднаторел в циничной беспутности, уж в этом-то он умеет быть откровенным. Жаль, что почти всё остальное в нём - фальшивка.