Девочка с птичьими лапками.

Рассказ.
Я не слышала ее голос почти шесть лет, но сразу его узнала, стоило ей произнести мое детское прозвище «Ютка». А еще я поняла, что Саша умерла, иначе зачем она мне звонит?
Саша была моей лучшей подругой двенадцать лет, до того самого дня, когда она пошла в милицию и сдала моего отца.
Познакомились мы банально – в ясельной группе детского сада, обменялись парой тумаков и стали дружить.
В школу тоже пошли одну, а вот в классы нас определили разные – меня в «А», а Сашу в «Б», и тогда мы с ней устроили бойкот – сцепились ладошками, встали возле директорского кабинета и сказали, что не сдвинемся с места, пока нас не переведут в один класс. Алексей Борисович, который пробыл директором нашей школы еще четыре года, пока не загремел в больницу с инсультом, громко расхохотался и велел завучу перевести Сашу в 1 «А» класс. Так мы одержали нашу первую победу.
У нас их было еще много, этих побед. Например, когда в шестом классе мальчишки принялись гнобить Вовку Коростенко, а учителя только руками разводили, если мы на них жаловались, мы с Сашей решили сами покончить с этой проблемой. Позвали моего брата Лёню, который учился тогда уже в восьмом, выловили этих умников по одному и сделали им такое внушение, что к Вовке они больше не приближались. Первое время Вовка не мог поверить своему счастью, ходил, скукожившись, но постепенно понял, что бить и унижать его больше не будут. И стал такой обычный мальчишка с рыжими вихрами и заразительным колокольчиковым смехом.
Мы еще тогда решили, что не позволим твориться несправедливости. Наверное, поэтому она и сдала моего отца. А виновата во всем я, ведь это я ей всё рассказала.
Папа работал на заводе, и зарплаты его вечно не хватало. Ему еще повезло, что его завод не закрылся, в 90-е многие заводы закрывались. А его остался, и он преданно ходил туда пять дней в неделю. Мама вздыхала, штопая на пятый раз мои колготки, брат выпрашивал компьютер, а я мечтала о плеере и магнитофоне. Папа же говорил, что он честный человек, а у честного человека не может быть много денег.
Это его дядя Гена с пути истинного сбил. Я не знаю, с чего все началось, вроде он с завода что-то вынес, они это толкнули перекупщику. Дальше – больше. Дядя Гена бизнес решил замутить, и папу в долю взял. Папа продал тогда нашу трешку, которая досталась ему от бабушки, чтобы вложиться в этот бизнес, и мы переехали в другую квартиру, темную и тесную, в которой у нас с братом была одна на двоих комната, разделенная фанерной перегородкой.
Зато у нас появились деньги – с первого же крупного заработка папа купил Лёне компьютер, а мне музыкальный центр и плеер. А маме сережки и белые кожаные сапоги, она всегда о таких мечтала.
Мама у меня и так красивая – невысокая, худенькая, с кукольным лицом, которое не трогает время, и тонкими льняными волосами, к которым все время хочется прикасаться, но даже она с этими сережками, в новом платье и сапогах стала еще красивее. Жаль, что я не пошла в маму, мне досталось папино лицо, с крупным носом и немного выпирающей челюстью, зато волосы как у мамы - мягкие и гладкие.
Я не знала, что папа — бандит. Они этого никогда не обсуждали с мамой при нас. Лёня, наверное, что-то понимал, но я была слишком глупа. Узнала я обо всем только тогда, когда ночью его привезли раненого, и он чужим страшным голосом сказал маме:
- Я убил человека.
Я притворилась, что сплю, поэтому они не знали, что я все слышала. Мама тихонько плакала, а я закусила одеяло зубами, чтобы не закричать от страха. Папа сказал, что об этом не знает ни одна живая душа, так что бояться нечего. А еще сказал, что пистолет спрятал в дупле дерева, где у них первое свидание было.
Где было это дупло, я знала – в парке рядом, дерево в самой его глубине. Мама с папой там целовались, когда только начали встречаться, прячась от бдящего ока общественности.
- Это сейчас можно целоваться где хотите, – смеялась мама, когда рассказывала нам об их юности, и ее глаза затуманивались дымкой ностальгии. – А еще мы там записки друг другу оставляли. Это было так романтично...
И на следующий день я все рассказала Саше. Рассказала даже про пистолет в дупле. Просто поделилась с ней, она же моя подруга. Так я тогда думала. А еще через день к нам пришла милиция, и папу арестовали. Я слышала, как мама говорила бабушке: анонимный донос, нашли оружие. И я тогда все поняла. Пошла к Саше и спросила:
- Как ты могла? Он же мой отец! Я тебя ненавижу, слышишь, ненавижу!
То, что она болеет, я знала от Верки. Мы с ней вместе учились в меде, и Верка была единственной одноклассницей, с которой я еще поддерживала отношения. Она знала, что мы больше не дружим, но все равно спросила:
- Ты про Сашу в курсе, да? Рак, четвертая стадия. Домой отпустили, умирать.
Даже тогда во мне не проснулось ничего такого – я все еще ненавидела ее, презирала за то, что она, даже не посоветовавшись со мной, пошла и все рассказала в милиции. Не предупредила, не объяснила – ничего. Можно же было дать ему шанс, как-то иначе это решить. Но она всегда была принципиальной...
И вот я слышу голос ее матери, и он точно такой же, каким я помнила его, ни прошедшие годы, ни семейная трагедия не оставили на нем отпечатка.
- Сашенька умерла, Ютка. Отмучилась. Похороны в пятницу, в одиннадцать. Приходи. Я знаю, что вы поругались, но она тебя так любила… Приходи, Ютка.
Я положила трубку и почувствовала себя пришибленной. Раньше я не понимала в полной мере значения этого слова, но сейчас именно так себя и ощущала – будто на меня упал грузовик мешков муки, и каждый такой «бум-бум-бум» по голове. От моей злости на Сашу не осталось и следа – какой бы она там ни была, но смерти в таком юном возрасте не заслуживает никто. Почти никто.
Воспоминания из прошлого всплыли у меня в голове как презентация PowerPoint.
Нам четыре года, и мы возим ложками по тарелкам с кашей в детском саду и мечтаем, что, когда вырастем, будем питаться одним мороженым. Странно, но мороженое по утрам я не ем, может, Сашка ела.
Нам восемь, и мы, насмотревшись фильмы про приключения, решили отправиться в поход – неделю тайком таскали из дома спички, куски сырой курицы и теплые носки, а через два часа заблудились и разревелись так, словно и правда были в диких джунглях, хотя на самом деле просто оказались на окраине города, грязной и полной бродячих собак.
Нам тринадцать, я в первый раз по-настоящему влюбилась и в первый раз иду на свидание, а Саша, которая уже полгода дружит с десятиклассником, рассказывает мне, как надо целоваться. Она никогда не была красавицей, но мальчишек она притягивала, было в ней что-то роковое, чего у других девчонок в те годы не наблюдалось.
Я решила не ходить на эти похороны, слишком больно, слишком страшно увидеть ее желтую и высохшую тесной коробке, такой, по крайней мере, была бабушка, но в пятницу мама удивленно приподняла брови и спросила:
- А ты что, не идешь на похороны, Анька? Надо идти, она же была твоей подругой.
Мама единственная, кому я призналась в том, что это я виновата в папином аресте. Она меня не винила, и Сашу, кстати, тоже, мама у меня эдакая мать Тереза, вечно призывает всех прощать.
И я пошла. Поняла, что если не пойду, это будет слишком – она ведь и правда была моей подругой, и умерла так рано, так несправедливо рано!
Я думала, что самым страшным будет ее восковое лицо, плачь ее матери, удары комьев земли по крышке гроба… Но нет, самым страшным оказалась эта крошечная девочка с птичьими лапками – ее ручки были такие тоненькие и какие-то скрюченные, я разглядела это несмотря на то, что мать Саши крепко сжимала эту птичью лапку в своей мягкой широкой ладони.
То, что Саша родила в восемнадцать лет неизвестно от кого, мне тоже Верка рассказала. Мне было жутко интересно, как это все произошло – кто отец девочки и как Саша вообще решила рожать, она же всегда говорила, что раннее материнство ни к чему хорошему не приведет По себе знала - мать родила ее в семнадцать, отца своего она никогда не видела… Может, поэтому она так легко сдала моего, ведь она не знала, что такое отец.
У девочки было генетическое заболевание, не помню, какое, хотя кто, как не я, должна в них разбираться, зря, что ли, в медицинском учусь. Но все эти синдромы я плохо знала, и Верка тоже. Девочка выглядела почти здоровой, но слишком уж вся какая-то тоненькая, хрупкая, и лицо нездешнее, будто она с другой планеты прилетела. Мать Саши вцепилась в этого ребенка, словно это был самый крепкий якорь на свете, а мне вдруг стало плохо – я поспешно отбежала, потому что тошнота едкой горечью подступала к горлу. Какая-то старушка, не знаю с этих похорон или с других, дала мне влажных салфеток и бутылку с водой. Я привела себя в порядок и трусливо сбежала, не пошла на поминки.
Всю неделю меня преследовал этот образ – мама Саши в черном платке и черной куртке держит за руку крошечную девочку, или, скорее, наоборот – эта девочка с птичьими лапками держит эту большую женщину, чтобы она не упала, потому что больше ей не за что цепляться на этой земле.
Мама видела, что со мной твориться что-то неладное и, наверное, поэтому меня не предупредила, потому что она знала, теперь я знаю, что она была в курсе, что он выходит.
Первое время мама ездила к папе в тюрьму, писала ему письма, отправляла посылки. А потом в нашей жизни появился дядя Валера, и я не знаю, продолжала ли она ему писать, но даже я и то почти перестала – я не знала, в курсе ли он, и поэтому что-то рассказывать или отправлять фотографии, на которых его место занял чужой дядя, было неловко.
Я сидела и готовилась к семинару, когда в дверь позвонили. Я никого не ждала, и поэтому не двинулась с места, подумала еще – может, это Лёня? Он теперь жил отдельно и редко нас навещал, не потому, что не хотел, а потому что ему было некогда - работал с утра до ночи, девушка еще у него была и собака, смешная такая, мопс, кажется. И вот я думала, что это брат, или, может, соседка. Но это был папа. Я узнала его голос моментально, и словно очутилась в детстве, будто передо мной не учебник анатомии, а какая-нибудь биология или литература, и я сижу, готовлю уроки и жду, когда он придет.
Ноги стали ватными, но я все равно бросилась в коридор, не могла не броситься. Он стоял такой незнакомый, помятый и серый, но, когда улыбнулся, сразу стал моим обычным папой.
Сначала все было скомкано и непонятно. Всем было неловко, еще и дядя Валера дома. Но, как оказалось, про него папа знал, по крайней мере, ничуть не удивился. Мама стала неестественно шумной, нервно смеялась и все время дергала меня: Аня расскажи то, Аня, расскажи это… Потом все как-то оттаяли, разговорились, дядя Валера достал коньяк. И вот тогда, за коньяком, когда мама говорила про Лёню («Если бы я знала, что ты сегодня, он бы приехал. Ты бы видел – такой умный стал!»), папа и сказал:
- Ты правильно тогда поступила, Оля, я не той дорогой пошел, у Гены вон сын уже сидит, а наш… Я не держу на тебя зла.
Я сначала не поняла, о чем он. А потом поймала мамин испуганный взгляд, и до меня дошло. Разом, бесповоротно, так что снова к горлу подкатила тошнота. И она поняла, что я поняла, и сделалась такой виноватой, такой покорной…
Когда папа ушел, она сама ко мне подошла. А я спросила:
- Почему ты мне врала все эти годы?
Мама всхлипнула, протянула ко мне руку, но тут же отдернула, как будто я была очень горячей. Или зараженной.
- Ты так его любила, я думала, что ты меня не простишь.
- Но я ведь была уверена, что это Саша!
- Знаешь, если бы я не рассказала, она вполне могла рассказать, рано или поздно! И потом, я делала это не для себя, а для вас. Я видела, как он Лёню в свои дела затягивает, а тут это убийство… Да. Можно было развестись, уехать куда-нибудь, наверное, можно. Но куда я поеду? У меня ничего нет, квартира и та его, на мать оформленная, а еще вас поднимать было надо… И к тому же – кто знает, если бы я от него ушла, вдруг бы ты или Лёня с ним решили остаться? Подростки же такие сложные, сама помнишь, как я с вами натерпелась…
Странно, но я ее понимала. В чем-то она была права – Лёня тогда потянулся к этим легким большим деньгам, а я всегда была папина дочка. Кто знает, может, Лёня бы сейчас сидел, а не выгуливал мопса, а я бы родила в семнадцать, как Саша, хотя нет, она родила в восемнадцать.
- Могла бы рассказать, когда она заболела, - бросила я, но уже не с злостью, а скорее с отчаяньем. – Я даже с ней не попрощалась.
Мама кивнула.
- Я думала об этом. Несколько раз собиралась, но… Так и не собралась. Прости, я такая трусиха. Прости, меня, Ютка, я правда очень перед тобой виновата.
Она давно уже не называла меня Ютка. Конечно, мы обе разревелись и в итоге я ее простила. Все же она моя мама.
На следующий день, сдав свой зачет, я взяла и поехала к Сашиной маме. По дороге я купила куклу и шоколадку, не знала, что еще можно купить.
Она, казалось, совсем мне не удивилась. Впустила, напоила чаем. Девочка с птичьими лапками схватила куклу и забилась с ней в уголок, потом немного оттаяла, подошла. Взяла шоколадку, потрогала мои волосы.
- Погуляешь с ней, - вдруг предложила Сашина мама. – Она такая егоза, сил моих нет. Ноги-то у меня еле передвигаются. С бедром что-то, нарост там, надо операцию делать, но я боюсь…
Я кивнула. Помогла девочке надеть куртку и шапочку с цветным помпоном. И только на выходе догадалась спросить.
- А как ее зовут?
Девочка подняла свое странное неземное личико и четко произнесла:
- Анютка.
Мы шли по улице, я держала в ладони ее птичью лапку. Весеннее солнце ослепляло, и я притворялась, что это из-за него у меня мокрые глаза. А рука девочки и правда держала крепко, крепче любого якоря.