Лапа моя, лапа…

– Лапа моя, лапа…
– Саня, прекрати.
– Носа моя, носа…
– Саня, я прошу тебя…
– Я научусь плакать…
Твою в душу!! Да я же знаю, о чем это стихотворение. Знаю, о чем оно, и главное, кому. Почему вообще не остановиться, особенно когда тебя об этом просят?
Я вскакиваю со стула и выбрасываю вперед зажатый кулак, зажмурившись, неловко, как бьют, наверное, дети, так же, как они, не контролируя свою злость и обиду, и еще, и еще, удары – как в тесто, не чувствуя рук, боли... Я бью – и попадаю по носу, соскальзывая с него костяшками, лопая кожу, смазывая скользкие, мерзкие капли, и вдруг останавливаюсь, недоуменно разглядывая ладони: по ним вперемешку течет наша кровь – моя и моего врага.
***
Он здесь появился давно, невероятно изворотливый, хитрый трус, еще раньше меня. Профком такая организация, сами понимаете: кого-то заносит туда по интересу, а кто-то выжимает максимум выгоды. Он был из вторых.
Обходительный, вежливый, Мальчик-Открой-Дверь-Преподу, Мальчик-Стань-Ведущим-На-Концерте, конечно, он быстро стал председателем.
А потом однажды в профком зашла Лиля.
Так, на секундочку – ей справка была нужна, освобождение от пар из-за городского первенства по КВН. Со мной поздоровалась – «привет, Дим!» – шутка ли, пять лет за одной школьной партой, хоть теперь в вузе и словом не перекинемся, но общий внеклассный интерес имеется. Саня зыркнул зло, недовольно: здесь, мол, он хозяин, а девчонка здоровается с каким-то сычиной, кропающим стишки в местную стенгазету. Но Лильке навстречу вышел радушно.
– Здравствуй, золотце! – в щеку жирно «чмок! чмок!» – Как там ваше первенство? Слышал, в полуфинале взошла одна звездочка… – и улыбается хитро, и Лильке подмигивает, а она вроде и рада, стреляет глазами из-под вороной челки.
– Мне бы, Саша, справку, а то сам понимаешь, за прогул по головке не погладят. А насчет первенства, кстати… Нам мальчик нужен в помощь, команде. Посадим его в зал, а потом как случайного зрителя вызовем в номере, ничего, в общем, сложного. Может, есть кто на примете?
И беспомощно так на меня оборачивается.
А я что?
Набираю на перо красную гуашь и вывожу, вздохнув, первую букву заголовка. Щеки алеют почище краски. Я влюблен в Лильку еще со школы, факт, и помочь безумно хочется, но, зная себя, еще страшнее запороть ей финал первенства.
Зато Саня тут как тут. Конечно, помогу, Лилька-Лилечка-Лилея ты моя. Кажется, ее ощутимо передергивает от таких обращений, но может, мне просто верить в это хочется.
***
Помните, про внеклассный интерес говорил?
У нас с Лилей – по собаке. У нее – прелестный далматин в редкого цвета шоколадных пятнах, Рич. У меня – Хани, помесная кавказская овчарка, мохнатая, как медвежонок. И живем мы в соседних подъездах. Сам бог велел выгуливать их одновременно на тренировочной площадке, а?
Кажется, только здесь я могу с ней быть самим собой.
– Рич, за мной! – Лилька пускает нас с Хани вперед, как цель. – Догоняй, Ричард! Ап! Ап!
Он подбегает к Хани, пытаясь ее повалить, но годовалая кавказская овчарка по сравнению с ним – настоящий медведь, и Ричард валится на нее сам. Лилька, смеясь, совсем без страха ныряет в этот веселый рычаще-повизгивающий ком, я тихонько смеюсь, прислонившись к дереву, смотрю, как лапами звери взрывают опавшее золото листвы, пытаясь забросать ею Лилю.
– Фу! ФУ!! – что за истеричный вопль со стороны?
К собакам от входа в парк бежит Солнцеликий, спотыкается, не замечает, что они рычат все серьезней. Тьфу ты, спаситель, тоже мне.
Я подхожу наперерез, чтобы взять Хани на поводок – с Ричем Лилька справится и сама – но Саня опережает меня, кричит на собаку, кулаком наотмашь дает ей по морде. Хани взрыкивает, смыкая челюсти на Саниной руке: не до конца, не до крови, в воспитательных целях. Лилька смотрит испуганно с земли, держит скулящего и извивающегося, уже одетого в намордник, Рича буквально руками и ногами.
– Фу, Хани, – говорю я, и умница разжимает челюсти.
Наш Солнцеликий рассматривает непрокушенную кожу ладони – только белые метки стиснутых зубов остались – и выглядит в этот момент, честно говоря, жалко.
Потом вспоминает про лежащую в куче увядшей листвы девушку.
– Лилечка, звездочка, эта скотина напала на вас?? Как ты смел, ублюдок! – это уже мне. – На таких намордник нужен, а ты…
– Все в порядке, Сань, – Лиля встает, отряхивает куртку. – Я знаю Хани вот с таких пор, глупостями не занимайся, – подходит и чешет «страшную скотину» за ушком. Хани закрывает блаженно глаза, бухается Лильке в ноги огромной плюшевой грелкой.
– Ты мне, ублюдок, отплатишь, – он сплевывает прямо в золото листвы и быстро уходит, расшаркивая его ногами.
Лилька испуганно смотрит ему вслед.
***
Я и думать забыл о том происшествии через неделю, когда раздался звонок в дверь. На пороге стоял Саня.
– Здорово, Димка.
– Коль не шутишь.
– Дело есть. Пустишь? – немного заискивающе смотрит мне в глаза с порога.
Я посторонился пропустить его, плечом удивленно пожал.
Саня разулся, боязливо заглянул в гостиную. Там, у моего кресла, как обычно лежала Хани, которая даже ухом не повела в его сторону. Саня устроился на диване подальше от нее.
– Ты, Диман, зверя-то своего все-таки оттащи.
– Мне не мешает. Говори, чего хотел.
– Про собачку-то и пришел поговорить. Тут видишь какое дело… Батяня мой настаивает, чтоб я на тебя заяву ментам написал…
Я поднял бровь в недоумении.
– Откуда ему-то знать? У тебя на руке и следа зубов не осталось.
– Не осталось, нет-нет, – согласно закивал тот, – а вот курточку американскую, дорогую, между прочим, зацепила твоя…овчарка, – и дыру на кармане мне демонстрирует. Ох… Я клясться готов – Хани к его боку даже не приближалась.
– И сколько я теперь тебе должен?
– Нисколько, Сань.
Он улыбнулся мне – открыто, радушно.
– Нисколько, – продолжил Солнцеликий, – я с батей все уладил, а куртку…ну зашьет мамка, так похожу. Я тут подумал, Дим… Нам еще работать с тобой, учимся, как-никак, на одном факультете…что нам эти терки-то? Да и собачка, смотри, какая славная! Хааани! – позвал он. Овчарка подняла огромную медвежью голову, наставила уши. – Смотри, что принес!
И кусок колбасы из кармана достает.
– Я, Дим, сначала, разозлился, конечно…но то от страха скорей. Шутка ли – такая махина? А потом дома в интернете про них почитал, посмотрел картинки… Крупные звери, гордые, красивые. Вот сколько ей?
– Года нет, – заулыбался я, – но скоро будет.
– Вот видишь, а уже такая огромная!
Хани тем временем обнюхала колбасу из Санькиных рук и вопросительно уставилась на меня.
– Ну лопай, так уж и быть, – я махнул рукой. – Можно, Хани, можно.
Колбаса почти сразу исчезла в пасти, собака блаженно развалилась на ковре у моих ног, обметая тапочки пушистым хвостом. Я глянул на часы.
– Мы, Сань, на КВН так опоздаем. Идешь?
– Мне домой еще, переодеться в приличное. Как-никак, выступление, – засмеялся он. – Потому откланяюсь. Там встретимся.
***
Лилька безумно волновалась – Саня должен был исполнить свою подставную роль, но пока так и не явился. Глаза из-под вороной челки тревогой поблескивали, выискивая его в толпе.
– Я его видел сегодня, успокойся, все будет хорошо, он обещал прийти…
– Дим! Может, ты побудешь вместо него?
Я?..
Лиль, я бы с удовольствием побыл вместо него, но я трус и придурок, а также искатель неудач на собственную задницу, и подставлять тебя не хочу.
Я было открыл рот, чтобы выпалить ей все это залпом, как пьют невкусную горькую водку, но зазвонил мобильный. Номер отца на дисплее.
– Дим, – начал он без вступлений, – скажи, ты… Из лаборатории своей институтской ничего накануне домой не приносил?
– В каком смысле?..
– Дима! – дрожащий голос отца сорвался на крик. Последний раз я слышал такое три года назад. Когда не стало мамы.
– Нет, конечно нет, нам запрещено выносить биологические яды… Ты почему спросил?
– Дим… Кто-то отравил Хани…
Я держал трубку и думал о том, что второй раз слышу, как рыдает отец – взрослый пятидесятилетний мужик, рыдает о тех, кого любил бесконечно, но так и не смог сберечь.
Краем глаза я видел, как запыхавшийся Саня из первого ряда показывает Лильке сложенные колечком пальцы – «все окей!». Явился, сученыш.
– Я сейчас приеду, пап. Будь дома, не ходи никуда.
***
Финал первенства они, конечно, выиграли. И вот спустя пару дней мы сидим у Лильки дома: болельщики, команда и, конечно, вседержавный Солнцеликий председатель профкома. Приобнимает Лильку за плечи и подливает, подливает вино в стакан.
– Как вы думаете, – он привстает, чтобы произнести очередной тост. – Как думаете, друзья, что отличает настоящего мужчину?
Притихли все, молчат. В этот момент я отчетливо вижу картину со стороны: стая волков, без собственного мнения, ведомая, подвластная лишь вожаку. Только вожаком у них по какому-то недоразумению оказался рыжий плешивый шакал.
Но кто же тогда здесь я? Очевидно, приблудный шелудивый пес, объект для травли на потеху публике.
– Мужчины не плачут! – восклицает Саня. – Так выпьем же за настоящих мужчин!
Звон бокалов. Искорки в пузырьках, шипящих в стаканах, в хрустале люстры, в блестках на Лилином платье…
– А сейчас я прочитаю вам стихотворение великого поэта-шестидесятника Роберта Рождественского!.. – кричит Саня.
…Готов спорить, это единственное, что он смог зазубрить своими изворотливыми, но абсолютно беспамятными мозгами хитрожопого дебила…
– Лапа моя, лапа… — начинает он.
…Искорки в моих глазах.
– Саня, прекрати.
– Носа моя, носа…
– Саня, я прошу тебя…
– Я научусь плакать…
«…Хочешь, прижмись с лаской
Мокрым своим носом.
Хочешь про снег сказку?
Только ЖИВИ, пёса!», –
продолжает в моей голове папин голос. Он читал эти стихи, когда Хани взбиралась на диван рядом с ним и, вздохнув о чем-то своем, умащивала крупную тяжелую голову ему на плечо.
Искорки мелькают в зрачках, щиплют нос, и в полном, безнадежном замешательстве я вдруг вскакиваю со стула и выбрасываю вперед зажатый кулак, зажмурившись, неловко, как бьют, наверное, дети, так же, как они, не контролируя свою злость и обиду, и еще, и еще, удары – как в тесто, не чувствуя рук, боли... Я бью – и попадаю по носу, соскальзывая с него костяшками, лопая кожу, смазывая скользкие, мерзкие капли, и вдруг останавливаюсь, недоуменно разглядывая ладони: по ним вперемешку течет наша кровь – моя и моего врага.
В полной тишине проходят ровно пять секунд. Бросаюсь в коридор, сдернув куртку с вешалки, хлопаю дверью. Вслед доносится шум, взвизги, ропот осуждения, ненависти ко мне. Плевать. Жаль лишь Лилю. Впрочем, возможно, она никогда не поймет, что рискует стать такой же, как все они, и провести эту жизнь в счастливом свинском неведении.
Ноги сами ведут меня на окраину парка. Здесь, у реки под деревьями, мы с отцом втайне от всех похоронили Хани. Папа долго рыл большую глубокую могилу, а потом на веревках мы опустили в нее тяжелое, грузное собачье тело.
В последний миг мне показалось, что Хани вздохнула, как всегда, когда клала голову на папино плечо. Тогда я отдал бы все, что угодно, чтобы мой глюк оказался правдой. Тщетно. Теперь, вдали от всех, я плачу, не сдерживая слез, от бессилия и ярости. Только сейчас я понял: Саня учился на биофаке вместе со мной, и, как любимчик преподавателей, имел ключи от лаборантской.
Мне на плечо ложится легкая, как дыхание осеннего ветра, рука.
– Он все мне рассказал, – говорит дрожащий, запыхавшийся девичий голос. – Хвалился спьяну. После того раза…на площадке, помнишь?
Я оборачиваюсь. Лиля садится рядом и обнимает меня за плечи, глядя куда-то вдаль.
Не знаю, сколько проходит времени. Мы сидим на прогретых последним солнцем опавших листьях и смотрим на тот берег. Там, катаясь на жухлой траве, резвится крупный длинноногий лабрадор цвета топленого молока, взметая в воздух обрывки все той же желтой увядшей листвы. Маленький мальчик гонится за ним, бросая палку, кричит: «Апорт!! Апорт!!», сам поднимает ее и вновь несет собаке.
Наконец Лиля вытирает слезы и тихо говорит:
– Послушай, я понимаю, тебе тяжело, но… Рич ужасно соскучился, может, погуляем как-нибудь? Втроем.
Я смотрю ей в глаза и благодарно улыбаюсь.
© Большой Проигрыватель
Другие работы авторов: #БольшойПроигрыватель