Пасха

При слове "пасха" мне сразу на память приходят воспоминания из детства.
Мне года четыре, может чуть больше. Просыпаюсь я на печке, которая занимает добрую половину кухни. Рядом посапывает младшая сестра, мне спать уже не хочется и какие-то радостные, неосознанные мысли лезут в голову. Быстро откидываю ватное одеяло, пролежанное и старое. Синяя, линялая поверхность его в каких-то дырочках, из которых мы, неизвестно зачем, выковыриваем вату и прячем её. Нащупывая ногой ступеньки, спускаюсь по скользкой, крашеной лестнице на пол.
Солнце светит в окно комнаты, желтые прямоугольники лежат на домотканых половиках, в доме тепло и тихо. Взрослых никого; правда меня это не волнует: нам часто приходится оставаться дома одним, и мы воспринимаем это спокойно. Я снимаю с гвоздя, вбитого в лестницу, свои короткие штаны с лямками крест – накрест, надеваю, и, шлёпая босыми ногами по холодному полу кухни, подхожу к столу.
На пустом столе, покрытом клеенкой, в самом центре стоит эмалированная чашка с крашеными яйцами. Яйца лежат оранжево – коричневые, с желтыми боками и разводами, все они яркие и страшно красивые. Мать их варила недавно в луковой шелухе; два яйца лопнули, и нам с сестрой досталось по яйцу, теплых, с желтыми прожилками по белому, таких вкусных, что вкуснее, наверное, только мороженое. Хотя сейчас я не помню: ел ли я тогда мороженое, знал ли его вкус? Ел, наверное. Отец работал художником, постоянно халтурил, и мы считались семьёй зажиточной.
Я беру в одну руку яйцо, подумав, беру в другую, ведь мать сказала, что завтра будет можно, а сегодня завтра уже наступило, и, по моему разумению, наказания за жадность не последует. Я выхожу через сени на крыльцо с одной ступенькой. Солнце встаёт с другой стороны дома, и стальная плита, лежащая на земле у крыльца, еще не нагрелась. Наш дом сделан из брёвен, больших и серых, живёт в нём шесть семей, и у каждого свой вход. Чуть поодаль стоит ещё один такой же дом, где живет мой закадычный друг Вовка Юдин.
Оглядываю двор и вижу: мать, в платье без рукавов и в переднике, под двумя старыми тополями, что-то стирает в корыте.
Это место наше, и между тополями натянуты наши верёвки. Она меня не видит, и я этому рад: вдруг всё-таки два яйца нельзя, и существует опасность, что одно заставят положить.
В центре двора дымит печь с плитой, здесь летом варят еду, чтобы дом лишний раз не нагревать. Стола нет, есть широченная лавка вдоль печи, на ней все манипуляции и производят. Мы этой плитой не пользуемся, мать говорит, что «со своим барахлом она еще тут не тряслась», и притом, у нас есть керогаз.
Керогаз – это большая керосиновая лампа, только без стекла, и фитилей у неё больше. Сбоку торчит круглый бачок на длинной трубке, туда заливают керосин, и поэтому трогать всё это нельзя. Можно только смотреть и сразу сказать, если огонь потухнет. Летом от этого керогаза в сенках всегда стоит сладковатый запах, мне он очень нравится, а сестре нет, она говорит, что он не пахнет, а воняет. К зиме керогаз уносят в сарай, ведь зимой надо топить печь, и еду варят на ней. Запах к весне выветривается, и появление керогаза, в дополнение к таящему снегу, говорит мне, что скоро будет лето.
Постояв в тени и продрогнув, я как есть, босиком, проскакиваю холодную железяку и подхожу к матери. Земля сухая и почти тёплая. Сквозь прошлогоднюю траву, кое-где, пробивается свежая, еще маленькая, но уже зелёная. Мать отрывается от своего занятия и спрашивает, не проснулась ли Люба. Мне надо сходить и посмотреть, чтобы она не упала, когда будет слезать по лестнице.
Это ничуть меня не расстроило, я всегда назначаюсь старшим и приглядываю за сестрой, что, впрочем, не мешает ей исправно, из–за живости характера, получать синяки, шишки и ссадины. Самое главное в другом. Мать ничего не сказала по поводу яиц, и значит, я правильно сделал, что взял сразу два. Они останутся у меня, и кто знает, может быть потом, днем или к вечеру, мать даст мне ещё одно, а может быть и два!
С этой прекрасной мыслью я топаю домой, прикидывая, как бы утаить правду и сказать Любке, что надо брать по одному.
© Быков Владимир
#авторскиерассказы