Предыдущая публикация
Кукушкин сын
Он появился на свет в середине прошлого века: то ли весной, то ли осенью, точно никто и не помнит, потому что так скрытно он возник в Божьем мире, что только мамка его да старуха-повитуха знали об этом.
А произвела его на свет беспутная девчонка. Она приехала в деревню откуда-то издалека, уже на сносях, и поселилась в пристройке-клетушке у бабки Ефимихи, которая жила одиноко: ни детей, ни близких родственников не имела и была бедна.
На кусок хлеба она зарабатывала тем, что помогала деревенским бабам в их интимных делах: травами лечила, да чугунки на живот накидывала, вправляя опущения разных «нутряных» органов, ибо почти все простые бабы надрывались на колхозных работах.
Вот и беременную девку она пустила к себе. Может, упросила та Ефимиху и уговорила на какое-то дело…
Так вот, как поселилась та девка в клетушке, соседки видели, а вот, как да когда уехала – никто и не прознал.
Мальчонку-то её увидали только тогда, когда ему два или три месяца было – бабка его в сельсовет носила на регистрацию.
Секретарь сельсовета, женщина грозная и мощных телес, долго на Ефимиху кричала, грозилась посадить за то, что ребенка приняла неизвестно от кого. Но пацана она после долгих звонков начальству всё-таки зарегистрировала. Записала на Ефимиху, как найденыша…
И хоть потом и ходил к знахарке домой участковый, расспрашивал, но дело дальше не двинулось.
А через пару лет после смерти Сталина вообще уж до найденыша и его беспутной матери-кукушки никому дела не было – так он у Ефимихи и остался.
Соседки тоже у повитухи допытывались, что да зачем, да кто такая та непутёвая была? Но Ефимиха одно твердила: «Не знаю. Дескать, прибилась какая-то без роду-племени, назвалась не то Нюркой, не то Анькой. А раз беременная уже была на большом сроке, то не выгонять же её. Ну, а то, что рожала тихо, и не слышал никто, так дело днем прошло, все на работе были: кто в конторах, а большинство-то соседок на полях-огородах…»
В общем, так и остался мальчонка у Ефимихи…
И потекла жизнь деревенская своим чередом, как течет ручеек весенний из талой воды по дороге степной раздолбанной: болтаясь из стороны в сторону, неся на себе всякий мусор, солому да бурьян, да раскисшие катыши конского навоза. Только вместо всего этого в небурном потоке деревенской жизни несло судьбы колхозников.
А назвали-то мальца-найденыша, как уж повелось на Руси – Ванькой…
Впрочем, по имени его и не звал никто, кроме Ефимихи, да потом уже, как в школу пошел, учителя по имени или по фамилии звали. Все же остальные называли Ефимихиного приемыша кукушкиным сыном или просто – Кукушонком…
Рос Кукушонок тихо и неприметно. Пока совсем малой был, на людях особо не появлялся. А только, если кто из баб к Ефимихе заходил по делу или просто поговорить «за жисть», то возникал кукушкин сын невесть откуда, подползал по полу к гостье, садился у ног и молча смотрел в лицо большими темно-серыми глазами.
А бывало и так, что подползал совсем близко к плачущей бабе, а плакали почти все, кто к Ефимихе приходил, приподнимался на коленочках, цепляясь за юбку, да и обнимал женщину за ноги, укладывая свою головку той на колени.
Как говорили потом друг дружке соседки: «Что-то такое с ними происходило от таких обниманий мальца – прямо непонятное. Будто бы ветерок весенний теплый и свежий обвевал их, и на сердце сразу легче становилось…»
В школе Кукушонка, конечно, мало кто не обижал. Таким уж он был беззащитным и жалким, что всем своим видом, как бы призывал школьных сорванцов: «Ну, ударь меня!»
Его и стукали все, кому не лень. Одевала Ефимиха Кукушонка бедно, но чисто, что, видно, особенно раздражало деревенских грязнуль. Из-за чего Ваню все почему-то считали задавакой, а в потасовках с ним старались обязательно испачкать или порвать ему одежонку.
Но больше всего школяров раздражали Ванины успехи в учебе: его живой и острый ум, проявления которого не раз, бывало, ставили в тупик даже учителей…
Такие школьные дела быстро приучили Кукушонка избегать сверстников, и дружбу он водил только с одним или двумя одноклассниками, предпочитая свободное время проводить в лесу или в своем закутке в каморке у Ефимихи, запоем читая самые разные книжки.
Как-то раз случай один произошел с Кукушонком. За что-то его Ефимиха наказала, да, видать, так здорово кукушкиного сына задела, что приемыш в лес из дома убежал, впрочем, такое не единожды уже с ним бывало. Но в этот раз убежал Кукушонок далеко, бежал так долго, что остановился только под самый вечер, когда уже возвратиться домой засветло никак нельзя было. Потому и пришлось Кукушонку подыскать для ночлега какую-нибудь копешку сена, благо, их в лесу было немало, так как совсем недавно прошла пора сенокоса.
А вот ночью к копешке вышел какой-то неведомый зверь…
Ваня и сам не разглядел толком, что это за «чудо-юдо» такое было. Много ли разглядишь ночью, при свете звезд, через охапки сена, которыми укрылся он еще с вечера, когда улегся спать в копну, устроив в ней уютное гнёздышко. Понял только, что зверь большой был и сильный, а, главное, добрый и жалеющий.
Зверь долго ходил вокруг копешки, то высоко поднимал, то опускал к самой земле мохнатую голову, засовывал морду в сено и шумно и жарко дышал, обнюхивая Кукушонка, свернувшегося клубком в своем ненадежном убежище…
Едва забрезжил рассвет, как Кукушонок выскочил из копны и побежал, что есть духу домой.
То, что дома его могла поджидать неслабая порция «внушения» от Ефимихи, мальчонку особо не страшило, больше его ум и чувства занимало то, что случилось с ним той ночью в лесу.
Ваня хорошо помнил, как уже сквозь дрёму, всё-таки, несмотря на страх, навалившийся на него, ощутил он, что зверь тот все же добрался до него, лизнул ему щеку и добродушно заурчал…
Не успел Кукушонок отучиться в восьмом классе школы, как отдала Богу душу Ефимиха – внезапно и скоропостижно. Врачи из районной больницы, где сделала свой последний вдох Ефимиха, и сами не поняли, из-за чего умерла деревенская повитуха: то ли сердце, то ли еще чего.
Написали в заключении: «сердечная недостаточность». На том и дело с концом.
После смерти Ефимихи Кукушонок попал в город: сначала в школу-интернат, где получил свидетельство об окончании восьми классов, а потом в заводское ПТУ, где его выучили на токаря-карусельщика. А вскоре после ПТУ тихого паренька забрали в армию…
В «карантине» новобранец на вопрос: «Как зовут?» Тихо ответил: «Ваня Кукушонок».
Как и в сельской школе, потихоньку стали паренька прижимать свои же одногодки.
А уж после принятия присяги и перевода в строевую часть за «молодого» взялись все. Но недолго резвились «старички».
В одну из жарких летних ночей в роте, где служил Кукушонок, случилось странное ЧП...
Что именно произошло той ночью, никто точно так и не смог выяснить. Просто утром, когда в подразделение приехало начальство, оно нашло всех: солдат и даже дежурных офицеров с нарядом по роте – в обмороке!..
Они находились в спальном помещении роты, но лежали не в кроватях, а на полу, как попало. При этом один из сержантов–дедов лежал немного отдельно, а правая рука его была сильно покусана зубами неизвестного зверя.
Когда дежурных по роте растормошили, привели в чувство, они ничего вразумительного сказать не смогли, только испуганно таращили глаза да вздрагивали, когда взгляд их натыкался на кукушкиного сына.
Но кто-то из наряда по роте всё-таки что-то сказал про Кукушонка, потому что стали таскать его то к особисту, то к замполиту, а потом и в санчасть, куда приезжал по вызову из гарнизонного госпиталя психиатр. Но Ваня тоже ничего особенного про ночное ЧП не рассказал, только вроде, как мерещился ему некий ночной зверь из детства, который обнюхивал его в копне сена в лесу да лизнул ласково…
В общем, Ваню комиссовали, то есть освободили от службы по состоянию психического здоровья. Чем руководствовались военные медики и командиры – непонятно. Может, просто не захотели связываться с непонятными и таинственными вещами, решив про себя, что лучше от этого всего держаться подальше.
Получив все нужные документы и билет на дорогу, Ваня Кукушонок возвратился в родную деревню, где его, конечно, никто так скоро не ждал. Хорошо еще, что дом-развалюху, в котором когда-то он жил у Ефимихи, никто не занял. Соседки, правда, немного присматривали за сиротским двором, поэтому подрастающая детвора, хулиган на хулигане, еще не совсем всё успели растащить по своим играм. Но огород был весь поросший бурьяном, а забор, которым был огорожен Кукушонков участок, зиял огромными прорехами...
Из сельсовета, куда Кукушонок направился сразу после своего приезда домой, его отправили в район, в военкомат и больницу, где кукушкиного сына поставили на все виды учета. А потом еще и выяснилось, что по комиссии Ваня стал инвалидом, и ему назначили даже небольшую пенсию. Правда, это имело и свою отрицательную сторону: со статьей «психической» на работу Кукушонка нигде не брали. Удалось только устроиться конюхом.
А потом уже через какие-то годы, когда коней в колхозе совсем не осталось, пошел Ваня работать скотником на ферме. А еще позднее стал просто пастухом: гонял коров на пастбище за село – поближе к лесу.
Шли годы… Деревня, где жил Кукушонок, вместе со страной то впадала в спячку, так называемого застоя, то била в барабаны гласности, будоражимая и руководимая своими доморощенными «прорабами перестройки».
Деревня менялась – менялся и Иван. Он мужал, а потом старел, работал или отдыхал, иногда болел. Одно в нем оставалось почти неизменным – детский открытый взгляд чистых больших тёмно-серых глаз.
Осталась у Кукушонка и еще одна былая детская черта: он любит сидеть на полу у ног женщин, когда они, бывало, собравшись у кого-нибудь по-соседски, пели хором или просто о чем-то мирно беседовали. Правда, обнимать себя за ноги и класть голову на колени никто прилюдно Кукушонку уже не позволял, да он и не пытался ни разу…
И еще одно: никто из женщин так и не захотел стать ему женой, хотя и не урод он, и силен, и здоров во всех смыслах этого слова. Просто, как судачили иногда между собой бабы, стали они почему-то бояться Кукушонка, хотя и доверяли ему лечить некоторые свои болячки. А все началось с тех самых пор, как в один прекрасный день вдруг открылась в кукушкином сыне способность делать травные отвары: такие же, а то и лучше тех, которые готовила когда-то бабка Ефимиха.
Ходил Кукушонок и в церковь, что с некоторых пор устроили сельчане в бывшем клубе, который, в свою очередь, еще до революции был храмом православным.
Правда, приходил Ваня в храм не каждый день, а только по большим церковным праздникам. И, как шептались опять же те же кумушки, в такие дни вокруг Кукушонка чувствовалось некоторое душевное волнение в атмосфере. А кое-кому чувствовались в воздухе храма, пропитанном фимиамом из батюшкиного кадила, какие-то иные чУдные запахи, и слышалось иное, совсем не батюшкино, сладкозвучное пение…
Неспешно, как бы вразвалочку течет у нас на Руси в глубинке время. И всё же даже и в самой глуши имеет оно для человека некую таинственную особенность: тянется, тянется это времечко, а потом, вдруг, вот те раз, и жить вроде не жили, а уж десяток годков утекло...
Так и в селе, где жил Иван Кукушонок, незаметно и не спеша, а сначала пять лет минуло, потом еще десяток, да и еще два раза по пять. У всех мужиков, одногодков Кукушонка, давно уже головы поседели, многих из сельчан года и болезни согнули да покорежили, а кого-то уже и в сырую землю уложили...
А сам Иван в одну из осеней как-то незаметно и тихо исчез из села. Пропал, как и не было его.
Первыми заметили исчезновение Ивана, конечно же, женщины-соседки. То одна пришла к Кукушонку по какой-то надобности и не застала хозяина дома, потом еще одна и еще…
Забеспокоились бабы, стали всех в округе спрашивать, не видал ли кто Кукушонка. Но никто не знал, куда мог деться Иван. И в сельской церкви тоже ничего об Иване не слыхали. И даже не видали после одного памятного случая.
А случай тот, вот какой был. Уже после перестройки и прочих событий, когда только еще начинала укрепляться связь между новым российским начальством и духовными властями церкви, Ваня ходил в сельский храм по церковным праздникам регулярно. И хотя он не старался чем-то отличаться от других прихожан, но был человеком заметным, и все относились к нему как-то по-особенному. Даже епархиальный владыка, когда изредка наведывался в их приход и благословлял встречающую его паству, казалось, первым делом выискивал взглядом среди всех Ивана.
Но все течет, все меняется. Как-то раз, уже времена новые были, второго десятилетия нового столетия, в один из мартовских дней, как раз накануне Великого поста, «учудил» Иван.
После всенощной, когда народ собрался исповедоваться перед воскресным причастием, подошел Кукушонок к аналою с иконой Спасителя и истово приложился к ней. А потом повернулся к народу, что смирно стоял в длинной очереди на исповедь.
И с поклоном молвил он речь такую:
– Люди добрые, братья и сестры…
Так тихо он произнес эти слова, что поначалу его почти никто и не услышал. Но его поклон все же привлек к себе внимание ожидавших в очереди прихожан.
И даже батюшка, до этого стоявший, наклонившись над каким-то коленопреклоненным исповедником, прислушиваясь к его словам, повернул в сторону Кукушонка голову, продолжая удерживать епитрахиль на голове кающегося.
– Простите меня, Христа ради, братья и сестры, – снова поклонился в пояс народу Иван.
– Бог простит, - наконец, кто-то ответил Кукушонку, решив, видимо, что тот просит прощения у народа по обычаю, как поступают многие перед своей исповедью у священника.
А Иван поклонился народу в третий раз и спокойно пошел к выходу. В дверях он повернулся к алтарю и произнес уже несколько громче:
– Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный. А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших.
И когда произнес он эти слова, то немного приподнял лицо своё к вышине иконостаса и улыбнулся, просияв своими, все такими же детскими глазами. А затем вышел…
И никто его с тех пор ни в церкви, ни где-либо еще уже и не видел.
Посуетились тогда соседки в поисках Вани Кукушонка, а потом и успокоились как-то. Никуда не заявляли, никого ни о чем не просили. Просто кто-то из них повесил на дверь избенки Кукушонка замок, а позже заколотили эту дверь и окна со ставнями крест-накрест старыми темными досками.
Но иногда поговаривали, будто бы видели Ваню в заречном лесу на дальних полянах, где были когда-то на заливных лугах сенокосы. И вроде бы был Кукушонок в длинной белой рубахе и такого же цвета полотняных штанах. А на ногах у него были лапти с онучами, причем такие чистые, словно Кукушонок и не ходил ими по земле и травам.
И еще был слух, что встречали в том лесу Ваню охотники даже зимой. Будто бы тоже видели они его, несмотря на мороз, одетым всё в те же белые одежды, в лаптях и с непокрытой головой, с длинными седыми волосами и белой бородой. Правда, надо сказать, что в рассказы охотников мало кто верил. Кто ж не знает, какие могут быть охотничьи байки.
Поболтали про то, да и забыли…
А только как-то по весне прошла весть, что поселился в местном лесу в дальнем скиту за болотом некий богомолец-отшельник. И вот будто бы он любую, самую страшную хворь, травами да руками своими излечивать может…
И потянулись к тому таинственному лесному знахарю болящие душой и телом со всей округи.
Лицо свое он старался особо людям не показывать, но пообщавшись с ним ближе, кое-кто даже признавал в нем исчезнувшего когда-то Ивана Кукушонка…
Но, что характерно, никто и ни разу не ушел от него со своим – даже самым тяжким недугом.
Всякий страждущий оставлял у отшельника свои болячки, и пусть не сразу, а понемногу, уже у себя дома потихоньку восстанавливался.
Анатолий Петин
#авторскиерассказы
Следующая публикация
Нет комментариев