— А вообще у вас были переживания, связанные с разочарованием в людях?
— Конечно. И у меня был период некоего недоверия, к тому же в 2017 году у меня закрылось много спектаклей в разных театрах, было очень тяжело. А сейчас что-то меняется, есть движение, мне хочется пробовать разное, рисковать. Происходит переоценка жизни. И это какой-то радостный этап.
— И что вы переоценили? Что для вас в людях стало приоритетным?
— Я стал очень ценить искренность, сердечную открытость, что-то настоящее, хотя не скажу, что раньше не ценил. Даже в детстве тянулся к этому. Я почти каждый год кроме пионерского лагеря ездил на месяц к бабушке, которая жила в деревне между Вологодской и Ярославской областями, причем глубоко в лесу, где мне очень нравилось, так как там была абсолютная свобода, я не был никем ограничен. Река, много братьев, лес, поездки на мотоциклах, первая любовь, купание в ночной реке под дождем — что еще нужно ребенку и юному человеку для счастья? Я часто возвращаюсь мыслями туда. Бабушки не стало в 2014 году, деда мы забрали к себе, он умер через год. Дом уже разрушился, все травой заросло, в поселке, может быть, человек пять живет, а было пятьсот когда-то. Последний раз я был там года три назад, мы с двоюродным братом можем быстро собраться и поехать туда, навестить могилу бабушки. Это очень мощное место для меня. Наверное, отчасти я и стал актером, потому что испытал в детстве и юности такие неприкрытые эмоции.
— Когда вы пошли пробовать свои силы в театральных институтах, документы из Бауманки не забрали и никому ничего не сказали. Хотели оставить себе пути для возможного отступления?
— В какой-то момент я чувствовал себя уверенно, казалось, что все идет как надо. А потом я вдруг слетел в Щуке, затем в Щепке со второго тура, осталась только Школа-студия, и тогда задумался: «А, оказывается, могу и не поступить». Но помню, что, придя туда в первый раз, сразу почувствовал что-то свое. Поступление было очень сумбурным. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что, если бы я делал это осознанно, наверное, было бы безумно страшно. А я вообще не думал: поступлю или нет. Параллельно шла сессия в Бауманке, я сдавал курсовые работы, как-то всю ночь не спал, чертил что-то, а в это время мне Алексей Геннадьевич Гуськов (он был в приемной комиссии и педагогом на набираемом курсе) сказал, что нужно поменять программу. По его мнению, люди инженерной школы, даже не зная чего-либо, могут найти выход из любой ситуации (он сам учился в институте им. Баумана). И якобы он на спор предложил Константину Аркадьевичу Райкину дать мне неподъемную задачу поменять за три дня весь репертуар, с условием, что тот возьмет меня, если смогу это сделать. Правда, я только один раз на третьем туре читал то, что посоветовал Алексей Геннадьевич, но, видимо, Константин Аркадьевич увидел, что я могу удивлять. При этом первые два года я плохо учился. (Смеется.)
— Вам ставили плохие отметки? Обычно тех, у кого совсем не получается, отсеивают в первый год, реже во второй. У вас были предупреждения от Райкина?
— Я показывал миллион этюдов, которые все были не туда и не про то (смеется), и только за мою трудоспособность меня и оставили учиться дальше. Если хочешь с улыбкой вспомнить что-то про наш курс, то мои этюды — «золотой фонд». (Смеется.) И у меня были просто «гениальные» наблюдения, «гениальные» животные. Константин Аркадьевич переживал, что я не могу сделать какие-то элементарные вещи.
Комментарии 1