_______

Жизнь требует смеха. Когда нет смеха, доброта становится ярмом, а работа — пыткой. Лучший смех — это когда человек смеется над собой. Так умели смеяться Чехов, Твен, Довлатов.

Однако среди всех юмористов самый непревзойденный — это Бог. Это самый большой знаток и ценитель смеха. Иначе Он давно сошел бы с ума.

Помню, как смеялся Довлатов.
Однажды он рассказывал, что в юности работал секретарем у старой, к тому времени, тяжело больной Веры Пановой.
Ситуации были такими, что смеяться надо было над Пановой. Но Довлатов так обыгрывал их, что в центре смеха неизменно оказывался он сам.
Он всегда так рассказывал. Люди смеялись — и любили Довлатова. Его любили даже те, кто его ненавидел.
Я бы не стал называть Довлатова мягким и застенчивым человеком. Когда надо, он становился твердым и решительным.
Но его смех был и мягким, и застенчивым. Это нельзя сыграть.
В такие моменты я думал: наверное, и сам Довлатов такой же, как его смех.

Иногда у Довлатова были крутые фантазии.
Весной, когда я должен был идти в армию, Довлатов сказал мне:
"Зачем вам служба? Поживите месяц у подруги. Придут с повесткой — а вас нет. И вашей подписи нет. Призыв окончится — и про вас до осени забудут. Так можно тянуть, пока не кончится призывной возраст". "Сережа, — сказала Инна Гати, — не толкай ребенка на дезертирство". Сам Довлатов три года протрубил солдатом в лагерной охране на Севере. Но уклониться от службы — это была фикс-мечта его юности. Он ее так и не исполнил. Я тоже.

Армия не стала для Довлатова пустым звуком. Что видел он за три года лагерной службы — другим это в кошмарах не снилось.
Он пришел туда питерским интеллигентом. Он был тогда мальчиком с талантом. И только. Ценитель Белля и Кафки, он прошел через ад лагерной службы.
Это окончательно сделало его характер. Это сделало Довлатова таким, каким мы его знаем: добрым человеком.

Однажды, не от большого ума, я сказал Довлатову: "Сережа, напишите производственный роман. Это деньги".
"Я знаю многих людей, — ответил он. — Они уверены, что я порядочный человек. Поэтому я не пишу производственных романов".

Я запомнил это, однако не принял. Года через три, не зная толком, что такое завод, я написал производственную повесть.
Я хотел заработать. Получилось дерьмо. Это не напечатали.
Но если бы напечатали, никакого стыда я тогда не знал бы. Мне просто надоела нищета.
Довлатов так не умел. Теперь и я так не умею. Друзей, мнением которых я стал бы дорожить, у меня нет. Но есть Бог, перед которым — стыдно.
Когда я стал веровать в Бога, я стал понимать эти слова Довлатова.

Довлатов пил, но странно.
Не алкоголик, не пьяница — в привычном смысле. Он мог неделями не пить. Или в баре опрокинуть рюмку-другую, иногда.
Вдруг — нападал запой. Довлатов не приходил в редакцию по нескольку дней.
Гати умела покрывать его прогулы.
Редактор крутил носом, но молчал. Он боялся Гати.
Она была в Таллине баронессой. Так ее называли.
Ее муж, хорват Гати, был большой человек в министерстве строительства, имел связи.
Редактору она говорила, что Сережа занят очерком. А мне она говорила просто: помалкивай.
Я и так помалкивал.
Но вся редакция и так знала, что у Довлатова — опять запой.
"Что это с ним? — спрашивала дама из партотдела. — Тоска?"

Потом запой кончался — и Довлатов рано утром приходил в кабинет. Он был свеж, как молодой абрикос. Его глаза сияли. Он был гладко выбрит и кипел жизнелюбием.
Запои были его разрядкой. Одних они делали алкоголиками. Других — сумасшедшими. Довлатова они делали опять свободным.

Когда Довлатов начинал что-то рассказывать, в нашем кабинете собиралась толпа. Репортеры, фотографы, моряки, отставные боксеры, пьяницы — кто угодно.
Рассказывая, Довлатов почти не жестикулировал. Но мимика на его лице играла превосходно.
Рассказчик он был феноменальный.

Хохотать начинали, можно сказать, сразу.
Хохотали — и просили других, тоже хохочущих: "Тише! Что вы так громко смеетесь! Не слышно!"
Когда у меня больше не было сил смеяться, я залезал под свой письменный стол, и затыкал уши. Для паузы. Чтобы очухаться от смеха.

Сам Довлатов почти никогда не смеялся. Его устные рассказы, как и литературные, были всегда добрыми.
Он ни разу ни на кого не злился. Никому не мстил. Никогда ни на кого не жаловался.
На его лице не было ни усмешки, ни иронии.
Вместо усмешки — улыбка. Вместо иронии — сочувственный кивок. Такие люди, как Довлатов, рождаются — один на сто миллионов.
Я до сих пор уверен, что мое знакомство с ним — подарок судьбы. Неизвестно — за какие заслуги, и неизвестно — в счет какого аванса. Просто подарок судьбы...

Борис Ройтблат.
Геттинген. Германия
***
[Из публикации Nina Alovert (сокращено)]
Фотография Нины Аловерт