К 120-летию Евгения Александровича Мравинского.

Многие воспоминания о нём объединяет неожиданная непредсказуемость его человеческого облика, полного неповторимости и огромного личного обаяния.

Он был беспощаден ко всем, так же, впрочем, как и к самому себе.
Он требовал полной отдачи всего себя без остатка.
Суровый, жесткий иногда до жестокости в работе, в отношении к делу, он мог быть невероятно добр и мягок в жизни.

Люди, впервые сталкивавшиеся с ним вне сцены, всегда были поражены, как легко спадал этот груз власти его таланта, власти его гения, как легко с ним общаться, как легко с ним говорить, как он прост и естественен в обращении.

- Страшно перед концертом -

С чудесным феноменом "другого" Мравинского я столкнулся, делая еще тогда только лишь самые первые шаги в Ленинградской Филармонии.

Осень 1954-го, мне 22 года, я студент четвертого курса консерватории, идет второй месяц моей работы в оркестре.
После репетиции в узеньком коридорчике за органом, за кулисами филармонии я неожиданно сталкиваюсь с Евгением Александровичем. Прижавшись к стеночке и стараясь занимать как можно меньше места, даю ему пройти, никак не рассчитывая на его внимание к моей скромной персоне.

Неожиданно Евгений Александрович останавливается и заговаривает со мной:

"Ну как Вы чувствуете себя в оркестре, как Вам работается?".

Интонация очень приветливая, совсем не похожая на ту, которую я слышу на эстраде во время работы. И вдруг, как-то поддавшись этой интонации, отвечаю не задумываясь:

"Работать, конечно, безумно интересно, но очень страшно!"

Евгений Александрович пристально разглядывает меня и потом говорит: “А Вы знаете, я работаю на этой сцене уже скоро 20 лет, и мне тоже каждый день очень страшно, а особенно страшно перед концертом.
Так и должно быть.
Как только это чувство исчезнет, значит, Вы потеряли что-то очень важное и в Вашей жизни и в Вашей профессии..."

Лишь много лет спустя, наблюдая бесконечный ряд дирижеров и солистов, я окончательно пришел к выводу, что...мучительное ощущение того, что человеческие силы не в состоянии адекватно выразить то, что ты хочешь, рождают это чувство страха, сомнения, которое к тому же является, пожалуй, основным источником бесконечного совершенствования в любом творчестве.

- Пражский портсигар -

Музыкальный фестиваль "Пражская весна" 1955 года.
Ослепительным майским солнцем и неправдоподобно чистыми улицами встречает нас Прага.
Чистота везде такая, что сделала бы честь нашим послеоперационным палатам, хотя урн почти нигде не видно. Бросить где-нибудь на тротуаре или мостовой бумажку или окурок так же немыслимо, как в концерте зааплодировать по окончании первой части симфонии.

Сигареты у нас еще не вошли в моду. Большинство из нас курит папиросы. И сразу возникает проблема – как избавляться от окурков?
Нахожу простой выход: в портсигаре на одной половине держу папиросы, на другую под резиночку аккуратно складываю недокуренные "чинарики".

После репетиции к группе музыкантов неожиданно подходит Евгений Александрович и спрашивает:
"Нет ли у кого-нибудь папиросы?".

В ответ сразу протягивается несколько хорошеньких разноцветных коробочек с сигаретами.

А надо сказать, что Евгений Александрович, будучи заядлым курильщиком, всегда предпочитал сигареты или папиросы самых простых и дешевых сортов. Он предпочитал их всем "кентам", "данхиллам", "честерфилдам" вместе взятым.

Так вот, оглядев протянутые пачки, Евгений Александрович говорит:

"Нет ли у кого-нибудь хотя бы "Беломора"?"

Тут я, переполненный гордостью, вынимаю из кармана портсигар и с готовностью протягиваю его Евгению Александровичу.
И, о ужас! На одной половине портсигара ровным рядом лежат папиросы, на другой – четыре или пять окурков. Физиономия моя мгновенно становится цвета бархатной обивки кресел нашего филармонического зала.

Однако Евгений Александрович со свойственным ему врожденным аристократизмом спокойно говорит:

"Вы напрасно так смущены. Ведь, в общем, между ними особой разницы и нет. Просто эти уже немного столкнулись с реальной жизнью – вот и все".

- Репетиция Гриши -

Середина 60-х годов. Мой двоюродный брат Григорий Соколов, тогда еще школьник, делает свои первые шаги на большой концертной эстраде.
Он должен выступить со вторым оркестром филармонии.
День концерта, как назло, совпадает с репетиционным днем Евгения Александровича в нашем оркестре.
Репетиция начинается в 11 часов и заканчивается в 3 часа дня – значит, репетиция второго оркестра может начаться где-то не раньше четырех, и поэтому между репетицией и концертом времени уже почти не остается.

Это, конечно, трудно. Волнуется Гришина преподавательница Лия Ильинична Зелихман. Огорчен сам Гриша, но поделать ничего нельзя – зал занят, репетировать можно только перед концертом.
И вот я решаюсь на следующее предприятие.

Накануне концерта я встречаю Евгения Александровича, который только что приехал на репетицию, и обращаюсь к нему с просьбой:

"Нельзя ли нашу завтрашнюю репетицию перенести хотя бы на час вперед, чтобы освободить утро для репетиции второго оркестра?".

В ответ я мгновенно слышу

"Об этом не может быть даже речи!".

Евгений Александрович своими большими решительными шагами удаляется в свою артистическую комнату.

Я уже проклинаю себя за то, что полез с такой необдуманной просьбой, понимаю, что из этой затеи ничего, конечно, не выйдет.
Минут за пять до ее начала ко мне подходит инспектор оркестра и говорит:

"Евгений Александрович просит Вас зайти к нему".

Ну, думаю, сейчас получу еще за наглость и отправляюсь к Евгению Александровичу.
К моему большому изумлению Евгений Александрович начинает очень уважительно объяснять, почему он вынужден был мне отказать.

Говорит о том, что в психологическом отношении репетиционное время очень важно, что и музыканты, и дирижер живут по каким-то биологическим часам, двигать которые очень опасно для дела и это очень отражается на ходе работы – человек, настроенный репетировать утром, днем будет работать уже с совсем другим ощущением, что все это не каприз, что это чрезвычайно важно для дела.
Поэтому я не должен ни в коем случае на него обижаться.
Я, конечно, смущен таким поворотом событий гораздо больше, чем, если бы получил выговор.

Неожиданно Евгений Александрович переходит на Гришины дела, начинает подробно расспрашивать о его занятиях, о его игре, о его будущем с большой заинтересованностью, говорит о том, что хотел бы когда-нибудь поиграть с ним, и вообще весь разговор заканчивается совсем в неожиданных для меня тонах.

После репетиции часа через три, когда Евгений Александрович уже уходит со сцены, перед оркестром появляется инспектор и объявляет:

"Товарищи артисты, завтра репетиция начнется на два часа позже, в 13 часов".


- Телеграмма -

Август 1963-го года. Жена Евгения Александровича – Инна Михайловна Серикова – смертельно больна.
Прервав все свои гастроли и работу, Евгений Александрович ни на один день не покидает Ленинград.
Оркестр уже находится в Кисловодске на летнем сезоне.
И вот где-то в конце августа возникает необходимость для него все-таки приехать, хотя бы на неделю, в Кисловодск и продирижировать закрытие сезона.

Скрепя сердце, Евгений Александрович собирается в дорогу.
Перед отъездом получает твердые заверения, что каждый день из Ленинграда будет телеграмма с подробным сообщением о состоянии здоровья Инны Михайловны.
С этим он оставляет ее в Ленинграде.

Мы закрываем сезон.
И вот в день отъезда из Кисловодска долгожданная телеграмма не приходит. Евгений Александрович ждет ее в течение целого дня и, так и не получив, садится в поезд и вечером уезжает в Ленинград.

Все те из музыкантов, кто знает о том, что происходит в его семье, очень подавлены, знают, что телеграмма так и не пришла, и, естественно, думают о самом худшем.

Евгений Александрович почти не выходит из своего купе, ничего не ест. В общем, состояние его ужасно.

Так проходят почти сутки, и где-то под вечер следующего дня мы прибываем в Харьков.
Я случайно задерживаюсь в дверях вагона и вдруг вижу следующую картину: по перрону двигается группа людей во главе с каким-то высоким железнодорожным чином и направляются явно к нашему вагону.

Спрашивают:

"Следует ли в этом вагоне народный артист СССР (и далее идут все бесчисленные титулы) Евгений Александрович Мравинский?".

Отвечаю: "Да, он в этом вагоне".

Тогда с явным облегчением возглавляющий эту делегацию подает мне телеграмму, всю испещренную надписями "молния", "правительственная" и прочее. "Передайте, пожалуйста, товарищу Мравинскому".
И группа тут же исчезает.

Я остаюсь с этой телеграммой в руках в полном оцепенении.
Я понимаю, что в ней может быть самое страшное, но я так же понимаю, что не отдать ее немедленно я не имею права и должен сейчас же идти в купе к Евгению Александровичу.

Увидев меня на пороге, он тотчас понимает, что произошло и дрожащими руками начинает шарить вокруг себя в поисках очков. Не найдя их, тихо говорит мне:

"Читай сам".

Что мне остается делать? Я распечатываю телеграмму и уже в следующую секунду все становится ясно: ничего не произошло, просто замешкались, дома все то же, состояние больной не ухудшилось, ждут домой, как могут успокаивают.

Евгений Александрович как-то мгновенно ссутуливается, руки безжизненно опускаются, и вот он, уже не таясь и не стесняясь, плачет, слезы неудержимо льются, он по-детски ладонями размазывает их по щекам.
И я вдруг чувствую, что имею право это видеть, что никогда не почувствует ко мне раздражения за то, что я был всему этому свидетель. У меня даже такое ощущение, что ему приятно делиться со мной этими слезами.

Это чувство доверительной любви к нему сохранилось у меня до конца его дней.

Изредка по вечерам я слушаю записи Евгения Александровича, сделанные в разное время с нашим оркестром.
Стараюсь делать это не часто, чтобы сохранить то празднично-яркое ощущение события, которое всегда сопровождало наши с ним концерты.
Думаю, что, пока люди в нашем все более и более теряющем рассудок мире не разучатся слушать настоящую музыку, имя Мравинского не будет забыто.
Однако, чем дальше время отодвигает от нас образ Мравинского – человека, тем все больше начинаешь понимать трагическую реальность до боли щемящего чувства всей невосполнимости нашей общей утраты.

АВТОР: А.И. Соколов, фаготист, педагог; Лауреат Всемирного фестиваля молодёжи и студентов (Москва, 1957, 1 пр.), с 1955 года солист засл. коллектива РСФСР симф. орк. Ленингр. филармонии. – «Воспоминания о Мравинском».

P.S. "У Евгения Александровича есть запись о беседе с отцом Александром, протоиреем той церкви в Усть-Нарве, которую еще посещал Лесков.
Отец Александр жаловался на нездоровье, и Евгений Александрович спросил, не боится ли он смерти.
Ответ записал к себе в дневник – совпало, верно, с тем, что он сам чувствовал:

“смерти не страшусь, но к жизни привязан…”

Вообще, он же, Евгений Александрович, считал, что человек весь совсем не уходит, а остается нерастворимый осадок: дух, душа.
Такой человек, как Евгений Александрович, ни к одной философской категории не относился с абсолютом, его всегда сопровождало сомнение и в себе, и в том, что он делает, – оставалось то, что в технике называется “допуск”…

Уходил Мравинский в полном сознании, сидя в кресле.

У тебя что-нибудь болит?

Он отрицательно покачал головой. Был очень сосредоточен, взгляд направлен вовнутрь: старался не пропустить, познать переход"…
(Александра Вавилина, заслуженная артистка РСФСР и профессор Санкт-Петербургской государственной консерватории, жена Е.А.Мравинского).