Портрет Ильи Репина
Валентин Александрович Серов
1901, 34.6×35 см
Никакие благие намерения автора не остановят меня перед плохим холстом. В моих глазах он (автор — ред.) тем противнее, что взялся не за своё дело и шарлатанит в чуждой ему области, выезжает на невежестве зрителей.
И еще раз каюсь: всякий бесполезный пустяк, исполненный художественно, тонко, изящно, со страстью к делу, восхищает меня до бесконечности, и я не могу налюбоваться на него — будь то ваза, дом, колокольня, костёл, ширма, портрет, драма, идиллия.
Лев Толстой говорит, что нелюбившая и нелюбимая женщина возбуждает в нем жалость, но, право, еще большую жалость возбудит женщина, увлекшаяся страстно до самозабвения, особенно когда ее страсть не будет взаимна. Припоминаю себя: каким я был отвратительным, гадким под игом страсти — гнусное животное. Слава богу, что все это прошло, и вот уже два года, как я совсем спокоен и даже не желаю повторений; а прежде я бы тосковал без этого пьянства, без этой дури.
Знаете ли? Никогда я не видел столько красавиц — «писаных красавиц» — как в Тифлисе. Хотя красота эта и не в моем вкусе — брюнетки; но поражающая красота; та, о которой Гоголь пишет в «Вие», — острая чернота глаза, картинный взмах бровей, — но это натура без подделки, это-то и поражает. Глазам не веришь. И большею частью какая статность! Какой рост! И мужчины есть — просто идеальных форм!
Посмотрите-ка в толпу, где угодно, — много вы встретите красивых лиц, да еще непременно, для вашего удовольствия, вылезших на первый план?
Я человек шестидесятых годов, отсталый человек… Всеми своими ничтожными силёнками я стремлюсь олицетворять мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует, не даёт покоя, сама просится на холст; действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры.
Что вам сказать о пресловутом Риме? Ведь он мне совсем не нравится! Отживший, мертвый город, и даже следы-то жизни остались только пошлые, поповские, — не то, что во Дворце дожей, в Венеции! Только один Моисей Микелянджело действует поразительно. Остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что смотреть не хочется. Какая гадость тут в галереях! Просто не на что глядеть, только устаешь бесплодно.
Осматривая в Венеции работы бессмертных ее художников, я буквально был прикован к одному холсту Тинторетто, на нем у одной фигуры не была дописана рука. Боже мой! Я никак не мог оторваться. Мысленно благодарил Провидение, остановившее кисть Тинторетто в этом месте. Покидая Венецию, я прежде всего побежал во дворец, чтобы взглянуть еще раз, на прощанье, на это чудо. Взволнованный, я вбегаю в зал, вот и холст, но что это?! — рука дописана… Безжалостный болван и невежда — произвел реставрацию! Я чуть не заплакал от горя и досады.
Мне Рафаэль попросту не нравится. Он не живописец, а — желтяк.
Суриков — истинно огромная сила! Какие у него композиции! Колорит! А что касается рисунка — он слаб, особенно в построении фигур. Большие анатомические неверности допускал он. Только представьте поднявшимся его нищего, сидящего на первом плане в «Боярыне Морозовой»! Когда мы жили в Москве, Васнецов, Поленов и я, то мы сговорились помочь Сурикову, но так, чтобы не задеть его самолюбия. Завели у меня сообща вечерние рисования с обнажённой модели с тем, чтобы на эти штудии заманивать Сурикова, подвинуть слабую сторону его искусства.
Комментарии 1