Дымковская игрушка - традиции и современность.

Любое явление культуры имеет два плана: для “души” (творческий, единичный) и для “продажи” (подражательный, поточный). Эпигонистичность бывает позитивна. Главное, чтобы она не заслоняла тот, всегда тонкий “золоторунный” покров подлинной культуры. И кажется, «дымке» повезло. В каждый момент вятской истории находились мастерицы, не дававшие этой игрушке “скатится” до базарных стандартов. Знаю, что и сегодняшняя Вятка не оскудела талантливыми художницами. Во многом благодаря им можно
познакомиться с настоящей непредсказуемой дымковской игрушкой; открыть для себя ее великие прозрения и полюбить, как единый образ Реальности “свыше”.
О дымковской материи.
Прежде всего, следует рассмотреть вещество игрушки. Глина не лежит на поверхности, как песок. Ее необходимо поднять с земной глубины, “накопать”. Значит, и производимые из нее вещи не будут обладать очевидностью камня или деревянной палки. Их необходимо создать в творческом акте сопряжения материала и идеи. Для изобретения любой вещи требуется идея. Но “идея лодки” плавает по воде в виде деревянной щепки; “идея колеса” солнцем бежит по небу; “идея забора” (ограждения жилища) возвышается глухим лесом. Представляется несомненным, что “идея горшка” из красных комьев глины не самоочевидна. Нужен вдохновенный творческий момент, чтобы
прозреть возможность, из раздробленной земляной плоти, скользкой,
невероятно пластичной, создания цельного твердого предмета. И этот
созерцательно-творческий акт возникает и запечатлевается навсегда в
каждой новой созданной единице глиняных вещей. Кто не восхищался явлению горшка на гончарном круге, когда он под властью художнической руки то возвышается над рабочим кругом, то вновь возвращается в его бесформенную плоть? Любой, самый простой феномен (свистулька, шарик), являющийся в мире из глины, есть актуализация этого первейшего древнего творческого озарения.
Данное положение во всей полноте относится и к дымковской игрушке. Подобные свойства глины - пластичность, крепость, “смиренная” способность принять любой образ - привели пророка Моисея к решению из всего множества земных явлений, избрать именно ее, глину, для
изъяснения “загадки богословия” (патр. Фотий Константинопольский) –
человека. Люди, созданные из базальтовой породы, представляются менее способными к благодатным изменениям по “образу Божию”, чем сотворенные из глины; души их кажутся статичными, немогущими воспринять жизненные перемены.
Красная глина – плоть мира, напоенная “кровью” земной силы, символ “бездны” материи, над которой “носился Дух Божий”, способной осуществить творческие веления Бога. Творя Свое подобие на
земле, “взем персть”, Господь подчеркивал, что бытие человека лежит
“между двумя безднами – бездной любви Божией и бездной небытия”
(митрополит Филарет Московский). Эта радость возникновения “из ничего”, возглас: “Вот кость от костей моих!” живет в каждой дымковской игрушке. Человек берет горсть от земли и лепит из нее “второй” мир, словно вспоминая созидательные акты творения мира: цветы, деревья, птиц, животных, человека. Общность всего бытия, центральным стержнем которого является человек, проживается всеми, кто соприкасается с дымкой, на уровне осязательных ощущений.
Предназначение человека в образах дымковской игрушки.
И дальше, конечно, вспоминается дело наречения Адамом всех земных
существ. “Адаму надо было узреть неизреченное устроение, носимое в себе каждым животным. И все они подходили к Адаму, признавая этим свое рабское состояние. Бог говорит Адаму: “Будь Адам, творцом имен, коль скоро ты не можешь быть творцом самих тварей… Мы делим с тобой славу творческой премудрости. Пусть познают Меня, как Зиждителя по закону естества. Тебя же, как владыку по смыслу наименования”. (Слова св. Василия Селевкийского из книги арх. Киприана Керна. Антропология св. Григория Паламы, с.198).
Когда мастерица дымковской игрушки (мы приобщаемся к делу наречения имен через узнавание вещи среди других объектов мира) оформляет глиняный комочек, то она подобно первому человеку, как бы восклицает: “Вот это будет медведь! А из этой персти земной я вылеплю птичку! А это у меня получится дедушка Мазай с зайцами!” Человек вспоминает свое предназначение. Дающий имя другому
существу не только владычествует над ним, но хранит его от смерти, ибо через имена мы соотносимся друг с другом, с творением. Чем больше имен меня окружает, тем большей полнотой бытия наполняется смысл моего собственного имени. В какой современной “фирменной” игрушке может открываться такая творческая глубина?
Пластилин не подходит. Он слишком изменчивый, не умеет хранить форму, его легко смять, он, как резиновые и пластиковые игрушки, больше утверждает абсолютную текучесть бытия (в духовном плане невозможность утверждения в добродетелях), а не существование в мире плотяных структурированных явлений, обладающих собственной логикой. Ребенок сотворил игрушку, обжег ее вместе с бабушкой в печке, и она засияла в мире. Пластилиновые же фигурки мимолетны.
О народности дымковских образов.
Народная культура тяготеет к типичным образам. Индивидуальная, “набоковская” стихия, оторванная от родовых и общинных начал, не созидает в народе духа единения. Но индивидуализированные образы не укоренились в глиняной вятской игрушке еще и по иной причине. И причина эта лежит вне области культурно-искусствоведческого анализа. В дымке невозможен сюжет “Пушкин и Дельвиг на прогулке” (но вполне приемлем этот же сюжет с другим названием: “два поэта на прогулке”. Вот так еще раз мы возвращаемся к теме имени). Почему? Разве все дело только в том, что формы игрушки не были детализированы? Или неужто мы посчитаем, что дымковским художницам не хватало для этого мастерства? Дескать, как бабушки стали лепить, так и пошло. Почему же в других видах искусства подобного не случилось?
Например, кузнечное мастерство в короткий срок поднялось до изощренной техники ковки. А может быть потому, что дымка “типично крестьянское” искусство? Отчего же тогда современные городские мастерицы продолжают лепить “деревенский примитив”? Если бы для смысла игрушки была необходимость конкретность образов, то в самом быстром времени в игрушечной слободе родились бы операции и приемы для передачи индивидуальных черт. Этого не случилось. Следовательно, игрушка закрепляла только те средства, которые усиливали типизацию образов.
Итак, почему же нельзя вылепить двух знаменитых русских поэтов из вятской глины? Дымка не иронизирует не только над Бытием, но и над бытом. Ее герои при сборе капусты, игре в шахматы, катании на лодочке веселы и ответственны, простодушны и мудры одновременно. А сюжет “Пушкин и Дельвиг на прогулке” есть откровенная пародия на жизнь, на реально живших людей. И ложность этой темы не в том, что Пушкина и Дельвига, со всей их неповторимостью и личностной глубиной, запечатывают в игрушечные облики. В чем же? Что такое тип? Это идея, данная в общем образе. Что собой представляет генеральная идея дымковской игрушки? Мечта по “лучшей доле”? Романтическая поэтизация быта? Гротеск, призванный ободрить и породить улыбку? Возможно, но думаю, что эти смыслы суть те самые “деревья”, за которыми “не видно леса”. Наверное, проницательный читатель уже сам догадался обо всем. Что же, остается только повторить за ним.
Основная идея дымки есть призыв пребывания в общем человеке, в полиантропосе, в “Новом Адаме”, в Церкви, где все призваны жить в одном, и один во всех, по образу Троичного бытия Бога; именно
тогда жизненная “серая” повседневность наполняется пасхальной глубиной восприятия, и всякое дело, совершаемое человеком, приобретает значение Проскомидии (приношения) – первой подготовительной части Литургии; в сиянии Чаши Христовой любая деятельность, “проза”, во внешнем мире становится принесением “хлеба и вина” для служения Таинства Евхаристии. Поэтому дымка так реалистична в своих сюжетах, так наполнена трудовыми буднями русского народа, весела, основательна и серьезна. Дымковские
кавалеры и барышни, дамы с собачками, няни с детьми в нарядных одеждах, словно только сейчас вышли из церкви после воскресной литургии и прогуливаются по деревянным тротуарчикам города, утешаясь миром собственного сердца и светлостью приходящих мыслей.
Дымка устремлена к Небу и цвета ее наполнены его содержанием. Давайте попробуем гипотетически слепить дымковского “фашиста”, опустившегося пьяницу, сумрачного любодея, “жестокосердного” барышника и т.д. Не получится? Получится, только уже не “фашист”, а православный немец, не пьяница, а веселый трезвенник, не любодей, а целомудренный “сурьезный мужчина”, не барышник, а празднично-щедрый купец. Так духовные архетипы дымковской игрушки, накладываясь на образы земной жизни, претворяют их в стихии покаяния (смены образов, владеющих умом) в светлые лики Народа
Божия, живущего Пасхой.
У А.А. Мезриной есть работа под названием “Чтение колхозного устава” (1935 г.). Сегодня известно, сколько горя и страданий принесло русскому народу это “чтение”: расстрелы, тюрьмы, лагеря, переселение, отнятие имущества, слезы отцов, смертельное молчание матерей, ужас детей. А композиция Мезриной насыщена праздничными красными (на Пасху служат в красном облачении) цветами. Что это - душевная слепота мастерицы или нечто иное? Думаем последнее.
Данная работа была вызвана желанием хотя бы внешне, в игрушке,
приблизить скудную боязливую атмосферу колхозной жизни к радости и
свободе. Не удалось. “Чтение колхозного устава” больше всего напоминает “Чтение Пасхального послания”.
Попробуем еще раз создать воображаемую дымковскую игрушку под названием “Расстрел на опушке”.
Работа будет такая: на лесной полянке, на задних лапах перед зеленым
деревцем, стоит медведь. Недалеко от него, пригнувшись, охотник, из
огромного ружья целится мишке прямо в лоб. Разумеется, все персонажи исполнены в традиционном дымковском цвете. Представили? А теперь спросим: убьет этот дымковский охотник медведя или пощадит и пойдет вместе с ним париться в баню? Ответ очевиден. В дымке не может пролиться кровь, хоть звериная, хоть человеческая. Поэтому подобная работа “Выстрел на опушке” не может существовать в традиции дымковской игрушки.
Чем объяснить этот непостижимый жизнеутверждающий смысл в
каждой расписанной дымковской фигурке? В себе человек не имеет сил для его хранения. Во внешнем “случайном” мире его рационально не обнаружить. Так чем же? Только небесной архетипизацией. Могучий “красный” поток смыслов, текущий из идеально-веселой сферы Бытия, не дает мастерице, даже с обмирщенным сознанием, повернуть его в русло эмпирической “первомайской” действительности. Мы мало задумываемся о влиянии на души вятских людей дымковского феномена. Между тем просматривается его серьезнейшая роль в формировании самосознания местных жителей в единую
общность.
Дыковская игрушка и сохранение народного единства.
«Какова цель использования консциентального (поражающего сознание) оружия? Это, прежде всего изымание людей из сложившихся форм мегаобщностей. Разрушение народа и превращение его в население происходит за счет того, что никто больше не хочет связывать и соотносить себя с тем полиэтносом, к которому до этого принадлежал. Разрушение сложившихся имиджидентификаций нацелено на разрушение механизмов включения человека в естественно сложившиеся и существующие общности, и замена этих эволюционно - естественно сложившихся общностей одной полностью искусственной-общностью – общностью зрителей вокруг телевизора.” (Ю. Громыко. Статья “Оружие, поражающее сознание, - что это такое?” Альманах
“Россия – 2010”).
Несложно догадаться: “черное” находится в соотношении с “белым”. Если в сегодняшнем мире специально создано оружие, способное информационно-мысленно разрушать единство народов, то значит, в истории полиэтносов должны прослеживаться феномены,
утверждающие его сплоченность. Русский народ не живет в одной
географической точке. Он растекся по всему “лицу своей земли”, сохраняя себя в малых людских образованиях. Для русского полиэтноса моноформирующим началом стало Православие. Святые образы первых мучеников Бориса и Глеба, князей - страстотерпцев, преподобных, святителей, праведников, русских богатырей и юродивых сложились перед духовными очами всего народа в Один Образ Царства Божия, Святой Руси.
Через соотнесение с созданной системой идеальных образов русская мегаобщность себя самоотождествляла и структурно развивалась. А что является хранительным, “логосным” началом для единения субнарода, вятских людей? Этот вопрос основательно продуман в работе священника Сергея Гомаюнова “Проблемы методологии местной истории ” (г. Киров, 1996 г.).
Последовательно размышляя, он приходит к выводу, что для них таким
формирующим началом являются множество церковных и народно-культурных элементов, взаимодополняющих, поддерживающих друг друга, в одной системе под названием местное Священное Предание. К основным единицам данной системы он причисляет: пространственные иконы крестных ходов, территориально не совпадающими с границами области (губернии), имя и герб города (Вятка), названия улиц и ландшафта, символическое расположение храмов в городских пределах, ежегодный праздник Свистуньи.
Несомненно, эти положения (преломляемые по своему) относятся не только к вятскому народу, но и ко всем субэтносам русской земли. Вся народная (по этой причине народная культура всегда местная) культура актуализирует единство сознания микронародов. Для них она часть “этнородной индетификационной матрицы” (Ю.Громыко). Вологодские кружева, хохлома, гжель, каслийское литье, - все эти ремесла, каждое по своему, служат становлению субэтноса в географической точке его существования. Вопрос о том, какие именно свойства закрепляют данные художества в субэтносах, выходит за рамки нашей работы. Но думается, если взяться за осмысление этого факта, то можно будет прийти к серьезным и неожиданным выводам. Например, вологодские мастерицы стали вязать кружева не потому, что плетение кружев весело спорилось и приносило больше доходов. Видимо, сам
кружевной материал, техника плетения, всякий сопутствующий труд, в
большей степени, чем иные ремесла, соответствовали созданию идеальных образов, содействующих самосознанию вологодского народа.
Всем своим веселым, ладным, “дымковским” размером стиха поэт на языке поэзии утверждает пасхально-творческую сущность вятской глиняной игрушки.