Игорь Корниенко
Нечеловеческая любовь
Рассказ



Корниенко Игорь Николаевич — прозаик, драматург, художник. Родился в 1978 году в Баку. Лауреат ряда литературных премий, в том числе премии В.П.Астафьева (2006), драматургического конкурса «Премьера 2010», литературного конкурса им. Игнатия Рождественского (2016), Шукшинской литературной премии (2019). Участник проектов АСПИР. Живёт в Ангарске.





Мужчина с женской сумкой



Вот ещё одна категория, из тех, на которые делятся мужчины: это те, кто запросто возьмёт, понесёт, его даже об этом и просить не надо, и будет нести всю дорогу, пока не заберут, сумочку своей женщины. Ну и на тех, кто к этой самой дамской принадлежности даже не прикоснётся, и не проси. И дело тут не в понятиях, не в «не по-мужски как-то», и не в брутальности, и не в воспитании… Всё куда проще — она же женская сумочка, дамская.

Да и, по-честному, смехотворное зрелище: чуть симпатичней орангутанга, но ничуть не менее волосатый детина с розовой сумкой в стразах и бабочках через плечо в ожидании жены мнётся у примерочной… Или каланча под два метра с бородой и усами раскачивает, вертит и так и эдак сумку-кошелёк на золотой цепочке своей ненаглядной пассии, пока ненаглядная мучительно, старательно долго набирает смс только что отманикюренными ногтями…

Увидеть, посмеяться от души, пройти мимо и забыть.

Так бы случилось и с седоволосым ухоженным мужиком и женской чёрной сумочкой, которую он прижимал к груди, словно свою, с нескрываемым фанатизмом, будто в этом ридикюле средоточие всей его жизни и смысл существования.

Ладно, посмеялись, пошли дальше. Но — через час он снова попадается на глаза, и вечером, и на следующий день встречаете седого чудака на букву «м» с женской сумкой на груди, высматривающего, ищущего, подозрительного, со взглядом безумца, и через два дня, и через неделю бельмом на глазу он, с женской сумкой и взглядом маньяка… Тут уже хочешь не хочешь, невольно поймаешь себя на мысли: «Чё за мужик-то такой странный? Чего вынюхивает? Караулит кого?..» И в новую встречу уже сложней будет пройти мимо…



— Может, педофил какой?

У Гороха — в миру и по паспорту Васи Горошкина — все мужики, старики особенно, — педофилы, он даже дядьку родного подозревает в сём грехе.

— С сумкой-то бабской?.. Какой он педофил, скорей, гомогей. Девяносто девять из ста: голубок тоскует, ищет петушка, кто б потоптал, поклевал, — сказал и в одного заржал Кутузов, — с вечно прищуренным правым глазом Семён выглядел куда подозрительней обвиняемых им в ненормальностях и странностях…

Илья Бомба (почему Бомба — потому что чуть что взрывается с полуслова, полуоборота…) рассказал про седого с сумкой вечером после очередной встречи:

— У него маршрут такой: площадь, парк, поликлиника, торговый центр, я уже изучил.

Бомба старше друзей на полгода, и поздоровей будет, и поумней, если учесть, что он единственный с аттестатом о полном среднем образовании и сейчас на первом курсе журфака госунивера. Горох школу так и не окончил, ушёл в автосервис отца после восьмого класса со справкой. Кутузов учился в спортивной школе-интернате, где повредил глаз, со спортом завязал и по блату перевёлся в ПТУ сперва на слесаря, дальше в планах карьерный рост до техника-механика нефтяного оборудования.

Сидят в забегаловке «Пивной причал» рядом с парком, выпивают.

— И всегда в одно и то же время: это вечер с семи до одиннадцати, плюс-минус, — продолжает Бомба, грея бокал тёмного пива в ладонях. — У меня мурашки от него, что-то непонятное, такой тихий ужас…

— Ужас — это с ним в одном тесном душе оказаться, — заржал Кутузов, они с Горохом пили светлое.

— Ладно, ты дашь сдачи, если полезет, приставать начнёт и всё такое, я дам в рыло, — Горох заметно захмелел, глаз блестел, язык тормозил. — Кутуз врежет, а что если какой ботан четырёхглазый попадётся, из маменькиных сынков, из тех, кто и мухи ни в жизнь не обидел, этот хмырь испортит пацана ведь… — сделал большой глоток и смачно отрыгнул. — Истину глаголю, — закрепил второй отрыжкой. — Надо б приструнить этого с бабской сумкой, я так думаю, пусть у нас на районе не пасётся и знает своё место, петушила.

Кутузов поддержал друга отрыжкой солидарности:

— Я за! — Допил залпом. — За то, чтоб поколотить этого гомодрилу! Это же это… как его? Пропаганда гейского образа жизни: мужик с женской сумкой. Противозаконно и противоестественно. Слова до таких извращенцев не доходят, зато язык кулака понятен. По-ко-ло-тить!.. — вбил предлоги в пластиковый столик Кутузов пустым бокалом.

Бомба грел пиво.

— Не, а что, реально, подойти поговорить для начала, — Горох когда возбуждался, всегда начинал гладить свою бритую голову. — Можно не пасти, а в открытую прямо, чё такого?! А не дойдёт, так пробьём в грудину…

— Не, — щурился Кутузов. — Говорю ж, тут без базара, сразу в рыло, по рогам и в печень.

Отхлебнул тёплое тёмное Бомба:

— Непохож он на плохого, вот чё. Знаю, эти маньяки все не похожи. Но что-то в нём есть, не пойму, отталкивающе-притягательное…

Молчанье за пластиковым столом говорило, что где-то родился мент.

— Ну да всё верно, морда кулака просит, — оборвал тишину и роды Кутузов. — Отталкивающее — это его морда, и кулак за притягательное, — стукнул кулак о кулак, засмеялся. — И нечего лясы точить, решили — надо действовать. Подчистить мир маленько. Допивай уже пиво, Бомба, закипело, ща рванёт.



Бытует версия: жертвы сами выбирают себе мучителей. Буквально, сами создают ситуации сближения, идут напролом, иногда по головам, на таран, в лапы страданий, боли, смерти.

Выбралась троица из «Причала» в сумерках — сумеречное время, мутное сознание… Сразу в парк, без плана, как всегда: как под пивом, так никакого плана, но зато сегодня с разрастающейся, одной на троих, идеей — спасти мир, очистить человечество.

— Мне дядька рассказывал, — тараторил всю дорогу Горшок, — у них по тюрьме дело было: сидел там один, тоже бабское всё любил, красился там, наряжался, как баба, короче, себя вёл, но, сука, злющий был, без балды бес. Жертвам своим глаза пальцем выковыривал, собирал себе на бусы, ожерелья… Они все такие, кто с приставкой пид-, пед- и прочие гниды, с виду добрые, ласковые, пушистые, а не дашь или перейдёшь дорогу, считай, на бусики свои глаза пустил… Бить их надо, и жёстко, тут я с Кутузом на всю тысячу согласен! Ослепить всю эту падаль, и дело с концом, чё с ними сюсюкаться, толлерантничать…

— Ого, Горох, слово-то какое отглаголил… — пошутил Бомба и не договорил. Прямо на них стремительной пружинистой походкой шёл — не шёл даже, скорей, бежал — мужчина с женской сумкой.



Избивали когда-нибудь человека? Сознательно. Так, чтоб ногами по лицу, до выбитых зубов, луж крови, переломанных рёбер?..

Бомба взрывался, и не раз, были стычки, драки с синяками у обеих сторон конфликта… Такое же, чтобы руки и одежда в крови, разбитые костяшки пальцев в хлам и саднящее ощущение преступления, — такое у Бомбы впервые.

У всех у них такое впервые.

— Кровавое крещение, — снова и снова повторяет Кутузов.

Они в гараже у Гороха в умывальнике смывают по очереди кровь, хозяйственное мыло и кусок пемзы в помощь от пятен на одежде.

«А чем смыть кровь с души? — думает, намыливая руки, Бомба. — Мы все запятнаны, и эти пятна не вывести…»

— Не, ну почему он молчал, тля?! Ведь ни слова не произнёс, ни буквы, сука… — не унимался Горох. — Но, падла, когда он за член меня схватил… — Метался по гаражу с начатой бутылкой водки, периодически отпивая из горла.

— Он и меня тогда, получается, мацал и за всякое хватал, — подключился Кутузов. — Мы ж пинали его…

— Не, ну я озверел просто. Я поэтому и втопил ему ногой по морде. И буй с ним, одного не пойму, почему молчал? — отхлебнул водки. — И это ещё, что это за хрень у него в сумке бабской была? Что за порошок?..

— На нём лифчик был, под рубашкой, я когда за шквыряк его по дорожке тащил, увидел: бретелька порвалась и лифчик вылез из разодранной рубахи, — Кутузов сказал это и передёрнулся от воспоминаний, которые хочется поскорей забыть. — Я будто озверел в эти минуты. Будто бес вселился. Чёрт, — Кутузов отобрал бутылку у Гороха, глотнул. — Надо б зашухариться на время. Не мелькать, залечь, мало ли что с ним там… Я слышал, как что-то треснуло, хлюпнуло у него… Слышали, нет?..

Бомба отвернулся от умывальника, стащил окровавленную футболку:

— Слышал, — сказал. — Чего сейчас перетирать… Наказали гомосека поделом! Перегнули палку, не спорю. Он сам виноват. Чего молчал, во-первых, в сумку эту свою вцепился, как клещ, и не звука, смотрит этими своими глазёнками, моргает и не слова, не пискнул ведь даже… Тут любой взбесится… И во-вторых, да, на нём было что-то женское, ага, под низом, и эти мягкие ладони, когда он цеплялся… И запах, это в-третьих…

— Да, точняк! — вскрикнул, опомнившись Горох. — От него женскими духами несло, ну не гомик?!

— Забыли, всё, ни слова больше про этого с сумкой, — Бомба только тут заметил, что руки у него дрожат. — Кто-нибудь смойте мне со спины кровь, мне на шее не достать, — спрятал руки.

— Не, ну чё за порошок был у гомика в сумке? — подошёл к Бомбе Горох. — Герыч? Кокс? Не похоже, но кто знает, эти извращенцы себя чем только не подстёгивают… — И, осматривая друга: — У меня что, тоже на спине его кровь?..

— Тля, а что если СПИДозная! — стащил с себя мастерку вместе с майкой Кутузов. — У меня, гляньте, есть чё где, мож, на ногах? — скидывает кроссовки. — Затекло, мож, брызги… Замастились конкретно мы, чтоб он сдох!

— Такие не сдыхают, они ж полулюди, не человеки, — снял футболку Горох. — А вдруг порошок тот радиоактивный? Вот же ж падла, убью, нах! — сдёрнул с себя нервно и брезгливо штаны.



— «Сумочка у тя зачёт, дай поносить», — ты это сказал, или кто из твоих дружков? — голос из темноты, незнакомо-знакомый голос.

Бомба только что вырубился в кресле, провонявшем потом и тавотом, соляркой и перегаром среди карбюраторов, аккумуляторов, каких-то автозапчастей в углу Горохова гаража, а тут сразу, только закрыл глаза, голос:

— Что молчишь? Темноты боишься?

Бомба открыл глаза — темно. Вроде и запахи всё те же, и в кресле он, и нёбо горит, обожжённое водкой…

— Не старайся, ты просрал свой свет. Теперь с каждым днём будет всё темней и страшней… Вернись скорей на место преступления своего, там обронил я кусочек света, может, поможет…

Свет влепил по глазам, вышвырнул из сна и из кресла. Бомба вскочил с грязного бетонного пола, с колен, слепо огляделся в ожидании нового удара, проступили углы и стены гаража, залитого жёлтым тусклым светом одинокой лампочки.

Дружки дрыхнут поперёк надувного матраца, храпят наперебор.

— Воздух, — решил вслух Бомба, — свежий воздух.

А выбравшись в предрассветное утро, пошёл прямиком к парку, впрочем, самая короткая дорога к дому — это дорога через парк. А теперь ещё через место преступления.



Через дыру в заборе, по едва обозначенной тропинке к неработающему фонтану, здесь у крайней скамейки это всё и случилось.

Утренний дождь подчистил место расправы, лишь горстка кровавых ягод россыпью на траве, и под скамейкой алеют царапины преступления… От порошка ни следа…

И сердце кольнуло так, что Бомба споткнулся, выблёвывая вчерашнее в куст шиповника. Бомба увидел то, о чём говорил голос. Кусочек света — сорванная с шеи мужчины с женской сумкой серебряная цепочка с маленьким медальоном запуталась в колючих ветках.

Снял цепочку Бомба, на медальоне икона: Богородица с семью кинжалами в груди.

— Тебя-то за что?..

Кулаки загудели, словно вспомнили, почувствовали место минувшей бойни, заныли, загорелись, зачесались…

Спрятал цепочку Бомба, а глаза ищут, сердце ищет…

«Может, он оклемался, может, всё нормально и он снова со своей дурацкой женской сумкой идёт своим маршрутом, может…»

Всю дорогу до дома Бомба вглядывался в редких прохожих, снова и снова оборачивался, заглядывал в сумрачные переулки, в арки…

Изжогой, невыносимой до спазма в горле, до слёз — чувство вины, стыда, презрения к самому себе, или это похмелье?..

Дома Бомба обошёл комнаты, проверил ванную, туалет — никого, завалился на диван, в сон. И во сне, тягучем, тревожном, из несвязных кусков, отрывков… продолжал искать… И нашёл.

— Я ещё живой, так что нечего меня среди мёртвых в своём мёртвом мире искать, слышишь, мертвец? — был голос. — Уж если кто из нас мёртв, так это не я!.. И вообще у меня вопрос, разве можно бить, избивать человека, не зная его имени?..

Голос был настолько реальным, громким и близким, будто его обладатель лежал вместе с ним на диване, что Бомба подсочил, и вот он, так и есть — сидит на краю дивана в солидном костюме и с женской сумкой.

— Ты? Как ты здесь?.. — Бомба забрался с ногами на диван, спиной вжался в бело-золотистые обои, пряча лицо за квадратными коленями. — Тебя здесь нет, я знаю…

Рассмеялся мужчина с женской сумкой:

— Знает он… — Прерывая смех: — Да ничегошеньки ты не знаешь! Ни-че-го! Ни-чер-та! Как меня зовут, знаешь?..

Бомба, конечно же, не знал, он не успел ответить, а мужчина продолжил:

— А я вот знаю, о чём ты сейчас думаешь, тебя жалит, в буквальном смысле слова, мысль, что раз я здесь и говорю с тобой, значит, я отшвырнул коньки, склеил ласты, откинул копыта… Только это не так ещё пока… Живой. Разрыв селезёнки, три сломанных ребра, повреждён левый глаз, что там с зубами — смотреть страшно… Это всё для меня на самом деле такие мелочи, если бы ты знал. Для меня боли физической не существует уже давно, со смерти моей Галы. Гали-Галины. Нужно ввести закон: умирать вместе с любимым человеком. Добровольно уходить следом, если жизнь без половинки не жизнь. Гроб на двоих — вот это по мне.

Галя бы приняла, поняла… Она знала меня лучше меня самого. Это когда в молчании разговаривают ваши души… Нечеловеческая любовь это… Это навеки вечные…

Не смотреть на гостя невозможно, как бы Бомба ни старался, ни прятался за коленками в обтягивающих чёрных спортивках, голос притягивает, гипнотизирует:

— Тут человек не властен. Здесь работают другие силы. Нечеловеческие уж точно, хотя на главных ролях — люди-человеки. Двое. Два — уже сила…

Бомба кивнул и вдруг услышал свой голос, слегка картавый и сильно заикающийся:

— Если, если ты про жену и всё у вас так сильно, так замечательно, бог с ней, с сумкой женской, чего бюстгальтер-то напялил?.. Ещё и жены, наверняка… Хотя, мож, это от любви к ней, не знаю, сейчас столько всякого… И всё это всякое — любовью обзывается…

Мужчина, крепко прижимая сумку к груди, словно пытаясь вдавить её в себя, внутрь, к сердцу поближе, ответил, и говорил он совсем не с Бомбой:

— Жена. Да, — губы прикасаются к кожаным измятым ручкам сумки, — она и друг, и сестра, и мать. Всё она… Да… Жена!.. — голос тих, интимен. — Ей было подвластно всё на свете. Для неё не было ничего невозможного. Я не верил, что такое может быть, что эта женщина — моя женщина. Жена. Да.

— Ну, а лифчик зачем? — Бомба себя не узнавал (это точно сон, — в реале он бы точно такое не ляпнул). — Или жена попросила поносить? Растянуть? — «Или всё-таки и в реальности ляпнул бы?..»

— Хм, — улыбнулся мужчина. — Лифчик — да, смешно, — посмотрел на Бомбу, Бомба опустил глаза. — Знаешь, многое кажется смешным, глупым, посредственным, ничтожным, пока не копнёшь глубже. Уверен, и в тебе скрыто немало. Чужая душа потёмки, знаешь ли… И никогда не спеши с выводами, ошибёшься.

— Мы тебя за педофила, за гея приняли… С этой сумкой… — нотки оправдания в голосе. — Если бы не сумочка, ничего бы не случилось…

Молчаливые кивки в ответ, и лишь сильней обнимает сумку.

— …Она всю ночь не спала, сидела со мной на полу в ванной, держала мою голову в своих ладонях, боялась, что захлебнусь рвотой. А я всего лишь перепил в тот день, намешал всякого, мы и женаты были всего ничего, пару месяцев… Я храпел, бухущий, а она сторожила меня… я спал под стук её сердца, грелся её теплом, её дыханием. Она прогоняла кошмары и похмелье. Клянусь, на утро был огурцом, а Галя, она…

В другой раз… Да боже!.. Было столько этих других раз!..

Любовь, она в мелочах таится, незаметна, естественна, по-бытовому проста настоящая любовь! Как пожелание здоровья, когда чихнул… Любовь — это когда вместо того, чтобы разозлиться и накричать, говоришь «спасибо» и обнимаешь… Этому я научился у неё… Настоящие жёны делают и нас настоящими! Делают мужчинами. Оживляют нас. Придают уверенность, силу. Поэтому, — ожили, заскрипели, запричитали ручки сумки в тисках пальцев, — поэтому, когда они уходят, мы теряем всё!

— Так если бельё её носить, тут уж без вариантов… — прокомментировал Бомба, вытягивая ноги на диване, явно довольный своей репликой.

— Галя скрывала болезнь, Галя обещала, что будет со мной всегда, а потом Гали, раз, и не стало…

Снова поджал под себя ноги Бомба, обхватил колени, исподлобья смотрит на мужчину, с тревожным чувством вины и злости. Бомба злится на себя, и ногти сильней впиваются в икры.

Ущипни, и проснёшься — проверенный способ определения реальности. С Бомбой сейчас это не сработало. Боли не было, боль не пробуждала, физическая боль ушла внутрь и теперь распускалась чёрным цветком, зацветала душевными терзаниями, чёрной розой страдания, Бомба это чувствовал, знал: порань чёрный лепесток, и брызнет кровь алым цветом отчаяния…

«Если всё разрулится, набью себе такую татуху — чёрная роза, плачущая красными слезами. На груди, под сердцем наколю, чтобы больше никогда, чтобы навек запомнить, и ни в жизнь не повторить!..»

— Навек, — усмехнулся мужчина с сумкой, и Бомба окончательно потерялся между сном и явью, «сплю или не сплю, вот в чём вопрос». — Ничто не вечно, кроме любви. Нечеловеческая любовь тем более вне всех законов. Она вне всяких правил, ограничений… Для любви нужны двое, всё остальное в дополнение… Когда Гали не стало, я был готов на всё. Всё, лишь бы быть с ней…

Мужчина говорил, говорил, словно сам с собой, будто Бомбы нет. И Бомба подумал, а что если он действительно не спит?.. Что если он просто-напросто, мёртв?.. Помер во сне, остановилось сердце, опалённое спиртом, который раздобыл Горох в гараже по соседству…

— Я мёртв… — неуверенно и не спросил, и не констатировал Бомба.

— Ущипнул, не помогло? — услышал он голос мужчины у себя в голове. — Стукнись об стенку, тут уж наверняка сработает.

Голос не просто сказал это, голос дал установку, голос приказал, Бомба немедля повернулся и врезался лбом в стенку в бело-золотистых обоях.

Звон в ушах, голова колоколом, перед глазами темнота в радужных всполохах. Перевернулся к краю дивана, ожидая, что вот сейчас ногами столкнёт незваного пришельца. Но нет никого, разлепил глаза, прослезился:

— Эй, — позвал громко, — ты где?..

Похмелье жаждало воды, всё нутро Бомбы жаждало ответов, и поскорей, но сначала воды.



Плюсы журналистики, даже пока ты ещё только учишься, — связи, умение находить кого угодно, что угодно, включая невозможное…

Мужчину с женской сумкой Бомба разыскал меньше чем за час в больнице скорой медицинской помощи.

— Светлов Юрий Владимирович шестьдесят восьмого года рождения, пятьдесят три ему, — рассказал свой человек в полиции. — Ограбление явно, сильно ему досталось, в реанимации, может, и не оклемается, тогда будем искать убийц, непреднамеренное… Жена скончалась полгода назад, опухоль мозга, Светлов ушёл с работы, они оба преподавали в школе искусств, и, по рассказам соседей и знакомых, у него начались приступы как бы… Мог в женское вырядиться, накраситься и говорить голосом жены, мог заявиться в школу, требовать восстановить жену в должности, вроде как она хочет вернуться, он верил, что жена воскреснет… Типа любовь у них такая, что, дескать, если кто умрёт, вернётся к жизни благодаря этой их любови… А так, вполне приличный, солидный мужик, ну да, мужик мужиком, если не брать во внимание эту его сумку женскую, жены явно, в память о ней, видно, всюду с ней ходил… А что, не для твоей статьи, конечно, — закончил свой человек в полиции, — будь у меня такая жена, любовь такая, до сумасшествия любовь, я бы тоже, съехал, наверное, носил бы и сумку, и хоть что б носил…

«Нечеловеческая любовь», — вспомнил Бомба, но ничего не сказал…



Куда проще жить, когда есть, кого обвинить, на кого повесить свои ошибки и проступки.

Всю дорогу до больницы и назад Бомба обвинял похмелье. Оно было виновато в принятом решении. Похмельная голова решила взглянуть на Юрия Владимировича Светлова, мужчину с женской сумкой и нечеловеческой любовью… Больная голова решительно потянула за собой тело…

В узком окошке двери палаты, куда поместили Светлова, Бомба увидел перебинтованное лицо с трубками изо рта и носа, одним открытым глазом. Этот глаз смотрел на Бомбу, неестественно огромный красный глаз, нечеловеческий. Глаз просверлил похмельную голову, Бомба капитулировал, выбежал из больницы, сверло обломилось, и жужжало, в голове и вопило без передышки так, что и опохмельные две бутылки пива не помогли, не заглушили…

Разбить голову новым ударом о стенку — вот выход, и Бомба готов был к этому.

Стукнуться, вырубиться, забыться. Тут-то и обрёл визг сверла голос, голос Светлова:

— Это твоё наказание, Бомба, — слышать меня, видеть меня! Хотя, получается, у тебя есть совесть, твоё чувство вины — твоё спасение, не вовсе, значит, потерян ты и тьма не победила, слышишь?..

Бомба обречённо ответил:

— Слышу, — не заботясь, что подумают о нём редкие прохожие. — Очень хорошо слышу.

— В это время, вечернее время, я хожу по нашим местам, — продолжил тихо Светлов. — Обхожу дорогие сердцу окрестности… По следам жены. Её тропками иду, и каждый раз представляю, что ступаю след в след, аккурат туда, куда она ступала… Вот и ты сейчас идёшь по её следам! Давай, сворачивай к площади, под арку и мимо детской площадки к трём берёзам, «три сестры» — так мы прозвали эту зелёную троицу. Видишь их?..

Бомба вдруг по-настоящему увидел такую простую красоту природы, живую красоту, борющуюся за выживание в мёртвом мире конструкций… Посмотрел другими глазами (глазами мужчины с женской сумкой?), прозрел словно…

Три дерева, как вызов, выстреливали, разбив асфальт, стройными кронами в небо, цепляясь друг за дружку руками-ветвями…

— И правда, три сестры, очень похоже, блин, — Бомба не скрывал удивления и разве что не хлопал в ладоши. — Ну надо ж, столько мимо ходил и не замечал.

Вечернее солнце ещё не успело спрятаться за домом напротив, и молодая весенняя листва трепетала на ветру, светилась, горела, переливалась в лучах закатного светила зелёно-жёлтыми стразами.

«Это снова похмелье меня так таращит», — думает Бомба, и не может отвести глаз от сестёр.

— Всегда сложней увидеть то, что перед носом. Жена научила меня всматриваться в небо, и теперь я не упускаю возможности поднять голову. «Ангелы притворяются облаками», — говорила она. Посмотри сам, вглядись!..

Бомба перевёл взгляд от зелени деревьев к небу — всполохам перьевых облаков с оранжевым оттенком завтрашней жары.

— Мне ближе ночное небо, звёздное, — выпалил Бомба (точно похмелье). — Думаете, там кто-нибудь есть?.. Вопрос на миллион…

— Есть, — ответил Светлов, — кто-нибудь точно есть!

— Ангелы, прикидывающиеся облаками?.. — усмехнулся Бомба.

— Куда без них. Сам посмотри…

Бомба задрал голову, в шее хрустнуло, хруст ожёг вспышкой вчерашнего, воспоминанием — удар по лицу, и тут же под дых, мужчина не издаёт ни звука, лишь крепче сжимает сумку, закрывает сумку собой.

— У него там явно бабло, — шипит Горох и бьёт ногой Светлова в живот, вырывая из рук падающего кожаную драгоценность. — Кутуз, прижми падлу к земле, чтоб не дёргался.

Кутузов так и делает, обрушивается коленями на спину Светлова, хруст, Бомба закрывает глаза.

Он и сейчас закрыл глаза, оставив вереницу ангелов парить в небесах, только от памяти не скрыться, от содеянного не отмыть ладони и сердце…

Горох открыл сумку:

— Глянь, что за хрень! — реально завизжал Горох, вытряхивая из сумки содержимое, с головы до ног обсыпая мужчину на земле порошком, в сумерках порошок казался серебристым. — У него там только серебрянка эта грёбанная, или что это за чешуя?! — Пнул под рёбра лежачего, потом вдарил сумкой по голове, и ещё, и ещё раз вдарил. — Если это зараза какая-нибудь радиоактивная, я тебя, сука, живьём закопаю, по Ангаре частями пущу!..

Бросил сумку на спину мужчине, пнул ещё раз под рёбра, хруст…

Хрустнуло что-то внутри Бомбы, душа хрустнула, надломилась осознанием, Бомбу прошиб пот. Он пошёл в сторону парка, медленно, как во сне, как на плаху… Светлов в голове молчал. Голос молчал, ни звука, а Бомбе до крика, до душевного хруста нужно было, чтобы он хоть что-то произнёс.

И Бомба спросил:

— Это… Этот порошок в сумке… Это то, что я думаю?..

Остановился в ожидании ответа, известного до слёз ответа.

Слёзы, — Бомба не помнил, чтобы плакал в сознательном возрасте. Не плакал, когда упал с дерева и сломал руку, не было и слезинки на похоронах отца, а только злость, что осталась в нём до сих пор чёрным следом. И думать о слезах не думал, ни мысли не было, ни намёка… И вот сейчас, перед входом в парк, в сирени сумерек, Бомба ощущает это: пощипывание в горле, влажные глаза, сердце комом под кадыком — не вздохнуть…

— След в след, по её следам, — тихий голос в голове. — Иди, осторожно ступай, ты их сейчас увидишь…

Проглотил сердце Бомба, опустил глаза и увидел светящиеся, словно флюоресцентные, следы. Светящиеся в сумерках маячками следы терялись в темнеющей зелени парка.

— Мы любили гулять здесь с заходом солнца, место у фонтана — любимое место Гали, особенно в это время года.

Наступил Бомба на сверкающий след жены Светлова, и второй ногой след в след: шёл, погружаясь в серебряную негу… Растворяясь…

К фонтану пришёл уже не Бомба, Бомба остался там, в темноте у входа. Он смотрел на удаляющуюся фигуру, а потом услышал:

— Галя? — позвал голос. — Я жду. Возвращайся скорей! Давай же. Вот и сумка твоя, открой…

Бомба поднял руки, руки были не его — белоснежные сверкающие руки с накладными ногтями, французским маникюром, а в руках сумка, женская сумка, и голос окликает снова, голос зовёт:

— Галя! Галина! Вернись! Открой сумку!

Женскими руками Бомба отстегнул блестящую кнопку, распахнулась сумка, сумка взорвалась фейерверком серебристой пыли.

— Нет! Нет! Я не хотел! Мы не хотели! Не знали! — Бомба упал с дивана, вскочил, отряхиваясь в темноте, на ладонях — серебряная пудра, «серебрянка», как окрестил Горох, только это совсем не так — это прах! Господи, чёрт! Прах!

Бомба боится взглянуть на свои руки, вдруг они не его, в квартире темно. Ночь за окном, он дома, он, видимо, после пива хорошо отключился и толком не помнит, как добрался домой, до дивана.

— Я тебе помог, — испугал знакомый голос из темноты. — След в след, шаг в шаг, помнишь?

И снова, проглатывая подскочившее к горлу сердце, Бомба выдохнул, всё ещё опасаясь смотреть на руки:

— Это безумие. Это всё безумие…

— Прах жены в её же сумке, или трое на одного? Бюстгальтер жены на мне, или когда ногами по лицу лежачего? Что именно безумие?..

Бомба схватился за голову, голос из головы перебрался на краешек дивана:

— Нечеловеческая любовь или воскрешение из мёртвых? Что безумие? — Светлов почти кричал, диван под ним скрипел, прогибаясь, стонал. — Я возвращаю жену к жизни! Перевоплощение — слышал про такое? Правильней будет — воплощение! Я воплощаю Галину, возрождаю её с помощью её земных привязанностей, привычек, вещей… Следов. Всё оставляет следы, знаешь ли, всё — след! И благодаря этим следам, земным следам, можно вернуть ушедшего обратно… Вернуть с неба или из-под земли!.. С помощью любви, след в след!..

Поднёс руки к лицу Бомба, руки трясутся с похмелья и от страха, от чувства вины и стыда, от потери и осознания… Руки его дрожат, белые в темноте, светящиеся…

— Что? Ожидал увидеть французский маникюр? — рассмеялся Светлов. — Вы, кстати, помогли мне, и очень! Можешь себя шибко так не корить. Я, можно сказать, использовал вас! Повреждения тела, травмы, раны, смерть… Это всё только сближает, притягивает миры, реальность к ирреальности, небо к земле… Избиение лишь ускорило и приблизило воплощение, возвращение!.. Спасибо!

Сел, обрушился на диван Бомба рядом с гостем, диван хрустнул, выдохнул в точности, как мужчина на земле в парке, когда Бомба впечатал ногой ему в грудь на прощанье.

— У меня цепочка с иконой, я верну, в знак примирения, — забубнил, пряча лицо в ладонях Бомба. — Если это возможно — прощения. Если нас можно простить…

Светлов вздохнул:

— Это цепочка Галины, мой подарок ей, Галя обожает эту икону Умягчение злых сердец. Ей отдашь её. Уже скоро. Уже сейчас.

— Что? Я-а… — повернул голову к мужчине, а вместо Светлова женщина в багряно-золотом одеянии. — Галина? — успел выдавит Бомба прежде, чем семь кинжалов вонзились в его грудь, в самое сердце.

Бомба не закричал, грудь приняла острые лезвия, сердце проглотило, Бомба проснулся на мокром диване, обливаясь огненным потом, с семью клинками внутри, он чувствовал их присутствие при каждом вздохе, при каждом слове:

— Спасибо, спасибо, — кололо в сердце.

Бомба проверил телефон, от Гороха и Кутуза куча пропущенных звонков и сообщений:

Это был прах его жены сука он говорит прах к праху и что все мы поплатимся. Все умрём. Его жена отомстит за него. Покарает нечеловеческой любовью… — эсэмэс от Гороха.

Бомба он к тебе тоже является??? ответь срочно, — сообщения от Кутуза. — Что за хрень? Колдовство? Порча? Он одевал вещи жены чтобы воскресить её в себе или что? Перезвони. Может нам в церковь сходить? Исповедаться? Покаяться? Он что там с тобой сделал? Изменил? Он нас меняет. Превратит в свою жену? позвони!

«Абонент не отвечает», — бубнит голос вместо Кутуза и вместо Гороха.

И в узком окошке палаты Светлова, Бомба совсем не удивился, вместо мужчины с женской сумкой — пустота.

С цепочкой в руках, той, дорогой жены, след в след, Бомба вернулся домой.

Дверь закрывать не стал, — двери тут не спасут, под стук сердца и скрип половиц, мучимый ожиданием, Бомба ходит от окна к окну, из комнаты в комнату…

Ходит Бомба, мечется, не выпуская из рук серебряную цепочку с иконкой.

Кинжалы, он уверен, исчезли с иконы, теперь они в нём, в сердце, навсегда…

С новыми сумерками, с приближающейся темнотой, Бомба запер дверь.

В прихожей темно и в зеркале, в которое он не смотрел весь день, — темнота.

И всё же Бомба подошёл к нему с закрытыми глазами, долго стоял так, прислушивался к себе, к звукам вокруг.

Дыхание, отметил он про себя, он дышит иначе с кинжалами внутри. Бомба надел на себя цепочку, облегчённо вздохнул и открыл глаза.

Серебряный лик Богородицы, исполненный самой что ни на есть нечеловеческой любови, смотрел с иконы ему в глаза, в сердце.