Предыдущая публикация
Придумать и осуществить судьбу...
Существуют поэты с историей и поэты без истории. Иосиф Бродский относится к первым
«Какую биографию делают нашему рыжему!» – иронически-любовно восхитилась Ахматова в разгар преследований молодого поэта.
Однако сам Иосиф Бродский (далее – ИБ) про этот суд – хотя вёл себя на нём безукоризненно достойно – вспоминать не любил. И угрожал судебным преследованием (К. Профферу) за публикацию мемуаров о нём. И просил друзей и близких не участвовать в написании его биографии. И на пятьдесят лет закрыл личные материалы (хоть это общепризнанная практика).
Он наверняка знал, что и биографии будут писать, и вспоминать, и просто сплетничать. Но пытался, насколько возможно, противостоять и задержать.
Потому что хотел предъявить читателю-современнику, тем более будущему читателю, не биографию, но – судьбу.
В биографии многое складывается случайно – от времени и места появления на свет (родителей ведь не выбирают, выбирают они) до нелепого судебного процесса.
Нити же судьбы прядут Парки. Она складывается на небесах, а не в спорах со скучными судьями и скандалах с неверными возлюбленными. Андре Моруа где-то сформулировал: «Только смерть превращает жизнь в судьбу».
Обычный человек может судьбу только угадывать и претерпевать, человек слова, поэт – придумать и осуществить.
Любимая ИБ Цветаева считала, что существуют поэты с историей и поэты без истории. Кажется, ИБ относится к первым. Бери и читай его стихи как лирический дневник и/или путеводитель.
«В былые дни и я пережидал / холодный дождь под колоннадой Биржи». «А. Буров – тракторист – и я, / сельскохозяйственный рабочий Бродский, / мы сеяли озимые – шесть га». «В северной части мира я отыскал приют…»
«Утренняя почта А.А. Ахматовой из города Сестрорецка», «Стрельна», «Зимним вечером в Ялте», «Венецианские строфы», «Метель в Массачусетсе», «Выступление в Сорбонне».
Но прямолинейному биографическому чтению противоречат не только многочисленные исторические баллады: «В окрестностях Атлантиды», «Бегство в Египет», «Дедал в Сицилии».
Многие помнят написанное ровно сорок лет назад, 24 мая 1980 года, первое подведение итогов:
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке…
Всю жизнь изучавшая творчество Бродского В. Полухина, как рентгеновским аппаратом, пословно просвечивает этот текст, «выдвигает его в шедевры», однако начинает с того, что «все перечисленные в стихотворении факты имели место в жизни, здесь нет ничего придуманного, «романтического».
Однако уже в первых двух стихах вместо «имевших место в жизни» по-своему драматичных фактов – судьи, милиционеров и дружинников, общественных защитников из Союза писателей и даже эффектной реплики в стенограмме Ф. Вигдоровой «Я думаю… это <поэзия> от Бога», – вместо противостоящего сухой судебной машине растерянного молодого человека является прожжённый зэк, похожий скорее на одного из героев «Архипелага ГУЛАГ». Если ИБ и мог на какое-то время оказаться за решёткой судебной клетки или камеры предварительного заключения, то кликуха и барак – приметы совсем иного времени.
Аналогично и далее.
«Дважды бывал распорот…» – как будто в отчаянной уличной драке, где и возникла кликуха, а не на операционном столе.
«Бросил страну, что меня вскормила…» – хорошо известно, что отъезд ИБ был вынужденным: он не бросал, скорее его изгоняли.
Точно так же можно прокомментировать и «жрал хлеб изгнания» – карьера американского профессора, всемирно известного поэта вряд ли описывается этой формулой.
Речь не о том, чтобы уличить ИБ в каких-то биографических неточностях. Он – поэт. Он создаёт иную, причём в основе своей романтическую, версию судьбы. Биографические детали гиперболизируются («из забывших меня можно составить город»), обостряются, выстраивают образ лирического героя. Реальная биография ИБ превращается в легенду, миф (или даже – мифы).
Лирический герой ИБ – частный человек, но не простой обыватель. Он стоик и метафизик, неистовый читатель и столь же неистовый путешественник, новый Петрарка, всю жизнь посвящающий стихи своей – увы, не Мадонне – М.Б. (Марине Басмановой. – Ред.), наконец, Последний поэт (не случайно любимым его русским классиком был Баратынский), постоянно размышляющий только о двух вещах – времени и смерти. Он как будто поставил себе целью изобретательно, всё новыми и новыми примерами иллюстрировать строку философа Владимира Соловьёва: «Смерть и время царят на земле».
Однако в образ такого поэта ИБ вжился не сразу. И он не совпадет с его изгнанием.
Как известно, в «Нобелевской речи» (авторское её заглавие – как раз парафраз из Баратынского: «Лица необщим выраженьем») и много где ещё ИБ говорил о поэте как орудии и пленнике языка.
Когда собеседник попросил его оценить собственную эволюцию, ИБ тоже свёл её к вопросам языка и стиха: «Я склоняюсь к нейтральности тона и думаю, что изменение размера или качество размеров, что ли, свидетельствует об этом. И если есть какая-либо эволюция, то она в стремлении нейтрализовать всякий лирический элемент, приблизить его к звуку, производимому маятником, то есть чтобы было больше маятника, чем музыки» (Интервью Дж. Глэду, 1979).
Мотив маятника имеет глубокие корни. В ранней поэме «Зофья» (1962) финал поэмы строится на навязчивом повторении: «Ты маятник, как маятник я сам, / ты маятник по дням и по часам, / как маятник, прости меня, Господь, / как маятник душа твоя и плоть…» И так больше тридцати стихов!
Это был эксперимент, но, к счастью, обречённый, не доведённый до конца. Ибо тиканье маятника (где ещё остался этот звук?) нельзя слушать долго. Оно вызывает сонливость, в лучшем случае – скуку.
Впрочем, он написал и похвалу скуке, адресовав эту безнадёжную резиньяцию («Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна») выпускникам американского университета. Однако сразу же предложил антитезис: «Страсть, прежде всего, – лекарство от скуки».
Эволюцию ИБ-поэта можно определить и так: от страсти к скуке. Удел человеческий давно известен, мир нельзя изменить, ничего в нём изменить нельзя тоже. И равнодушный монотонный звук маятника должен в очередной раз это засвидетельствовать.
Свой аналог этому образу Бродского нашла Ольга Седакова. «Интонации стиха, чередование дефиниций и перечислений, ритмический и эмоциональный маятник его речи – всё это складывается для меня в один звуковой образ: стук молотка, заколачивающего над читающим – надо мной – крышку».
Понятно, что – гроба.
Но стихи пишут для живых.
Элегия и эпитафия – важные жанры лирики, однако, к счастью, не единственные.
Memento mori! Но кто сказал, что мы должны помнить о ней всегда, каждое мгновение?
У вечного Даля есть и такое: «Умереть сегодня – страшно, а когда-нибудь – ничего».
К счастью, существует и другой Бродский, юный и страстный, пишущий о том же – о времени и смерти, – но совсем по-иному.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна...
……………..
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и, полны темноты,
и, полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою...
(«От окраины к центру», 1962)
Забывая о монотонности маятника, эту музыку жизни он мог вспомнить и через тридцать лет.
Одни плывут вдаль проглотить обиду.
Другие – чтоб насолить Эвклиду.
Третьи – просто пропасть из виду.
Им по пути.
Но ты, кораблик, чей кормщик Боря,
не отличай горизонт от горя.
Лети по волнам стать частью моря,
лети, лети.
(«Подражание Горацию», 1992)
(Нужно ли уже сегодня пояснять, какой Боря имеется в виду?)
«Возможно, последние написанные им по-русски строки» (А. Сумеркин) – не ожидаемое подтверждение очевидного («Век скоро кончится, но раньше кончусь я»), а озорная эпиграмма, инскрипт на книге приятельницы-музыкантши.
Но всё-таки есть какая-то странная символика в том, что восьмидесятилетие ИБ мир встречает в навязанной – не людьми, но Судьбой или Гневом Божьим – самоизоляции, пусть не в бараках, но в квартирах-одиночках, чаще думая не о поэзии, а о выживании.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Предсказано в тысяча девятьсот семидесятом (примерная датировка).
Опубликовано в девяносто четвёртом.
Сохранился набросок комментария самого ИБ: «Обстоятельства жизни таковы, что почти нет причин покидать комнату. Так же, впрочем, как в ней оставаться… Следующим этапом этого обскурантизма будут дебаты открыть или не открыть форточку».
Так что лицо трагедии может быть и таким – безнадёжно-ироническим.
Игорь Сухих,
доктор филологических наук, профессор СПбГУ
Следующая публикация
Комментарии 1