Суд по указу
К истории осуждения и освобождения Иосифа Бродского (1962—1965)
1
Подписанный тремя авторами — А. Иониным, Я. Лернером и М. Медведевым — фельетон «Окололитературный трутень» вышел в газете «Вечерний Ленинград» 29 ноября 1963 года. Публикация такого рода «обличительных» материалов, отражающих точку зрения «советской общественности» и предваряющих решение суда, была обязательной частью установившегося к началу 1960-х годов ритуала осуждения чуждых и/или враждебных советской власти членов социума — аналогичный фельетон был опубликован в ленинградской прессе и перед судом над приятелями Бродского Александром Уманским и Олегом Шахматовым в мае 1962 года. Оба они упоминались и в фельетоне, посвященном Бродскому. В целом текст выглядел продолжением начатой весной 1962 года кампании по преследованию членов кружка Уманского, одним из которых был Бродский. Авторы не скрывали своего знакомства с материалами следствия по делу Уманского/Шахматова, доступ к которым — это не заявлялось в тексте прямо, но следовало из него со всей очевидностью — был получен ими в КГБ. Именно предоставленные КГБ материалы стали смысловым центром фельетона, его «главным», по определению авторов, содержанием. При этом характерно, что если при публикации статьи о кружке Уманского весной 1962 года КГБ счел нецелесообразным публиковать информацию об инциденте с несостоявшимся угоном самолета в Самарканде в январе 1961 года, то сейчас этот эпизод, подробно изложенный на основании показаний Шахматова и Бродского, становится основным пунктом обвинений против поэта. В полном соответствии с установками и со стилистикой подготовленной летом 1962 года заместителем начальника 2-го отдела (контрразведка) ленинградского УКГБ П. П. Волковым справки о Бродском эпизод этот квалифицируется в газете как «план измены Родине». Собственно «литературная» часть фельетона, сводящаяся к обвинениям Бродского в том, что он является «кустарем-одиночкой» и не желает иметь ничего общего с советскими писательскими институциями («колхозами», если продолжать взятую на вооружение авторами фельетона метафору), выглядит своего рода «приправой» к основанному на изложении допросов рассказу о «планах предательства».
Такая расстановка акцентов в фельетоне — не прихоть авторов, а, разумеется, отражение позиции «заказчика» — КГБ. Годом позднее, в 1964-м, в беседе с проверяющим сотрудником прокуратуры из Москвы, начальник Управления КГБ по Ленинградской области полковник В. Т. Шумилов признаётся: «Фельетон в „Вечернем Ленинграде“ написан по нашим материалам, по нашей инициативе. Наш сотрудник давал материалы Лернеру». Сам Лернер (в конце 1980-х годов), уже не скрывая, пересказывал тогдашнюю позицию КГБ: «Бродский вел себя в те годы антисоветски, вот его и судили за это, а не за стихи». С точки зрения органов госбезопасности основной мотивировкой преследования Бродского служил именно самаркандский эпизод. Однако «превентивный» характер этого преследования — в отсутствие самого факта преступления — являлся слабым звеном в выстроенной КГБ схеме изоляции Бродского и ее публичной репрезентации. Как заметил в посланном в «Литературную газету» в декабре 1963 года письме ленинградский прозаик Игорь Ефимов, «если соответствующие органы, осведомленные более подробно, чем авторы статьи, о причастности Бродского к делу Шахматова, не сочли нужным привлечь его к ответственности, то верхом самоуверенности можно назвать такие писания, в которых работа этих органов как бы ставится под сомнение».
Как мы увидим далее, в сочетании с избранным органами способом «нейтрализации» Бродского — через указ 4 мая 1961 года о «тунеядцах» — именно это обстоятельство определило итоговую неудачу всего замысла КГБ и досрочное освобождение Бродского.
2
В специальной работе, посвященной социополитическим контекстам принятия указа Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими паразитический образ жизни», Шейла Фицпатрик утверждает, что основной мишенью указа, по замыслу готовившей его специальной комиссии ЦК КПСС под руководством Д. С. Полянского, были беспокоившие советских идеологов все более интенсивные проявления теневой экономики: «Нищие, бродяги и проститутки (которые в раннем советском законодательстве преимущественно связывались с понятием „паразитов общества“. — Г. М.) полностью отошли на второй план, о них практически забыли. Важными были лишь процессы, происходящие в рамках „теневой экономики“, посредством которой советские граждане получали „нетрудовой доход“ — вместо обычной зарплаты и жалованья или как прибавку к ним».
Однако по ходу разработки указа и работы комиссии Полянского к экономическому аспекту прибавился (в силу реализации ведомственных интересов — и прежде всего интересов КГБ, принимавшего участие в подготовке будущего закона) аспект идеологический. Так, председатель КГБ СССР А. Н. Шелепин в речи на XXII съезде КПСС в октябре 1961 года, обращаясь к теме борьбы с «паразитизмом», говорил: «Советские законы — самые гуманные в мире, но их человеколюбие должно распространяться лишь на честных тружеников, а в отношении паразитических элементов, всех тех, кто живет за счет народа, законы должны быть суровы, ибо указанная категория лиц — это наш внутренний враг».
Определение «внутренний враг» недвусмысленно переводило регистр разговора в плоскость политической/идеологической борьбы с врагами советской власти, являясь, по сути, модификацией недавней терминологии периода сталинского террора — «враг народа». В качестве такой группы «внутренних врагов», связанных (в частности, через отношения купли-продажи дефицитных товаров) с иностранцами (в которых чекисты априори видели потенциальных шпионов), КГБ выдвинул советскую «золотую молодежь»
и/или просто молодежь, с презрением относившуюся к советской «трудовой этике» и к идеологическим ценностям. К последней группе с точки зрения органов госбезопасности принадлежал и Иосиф Бродский. Это позволяло им, несмотря на недостаточность оснований для уголовного преследования по политической статье, применить к поэту указ от 4 мая 1961 года, предусматривавший до пяти лет «выселения в специально отведенные местности». При этом вопрос о правомерности применения указа о «тунеядцах» отходил на второй план, будучи подменен для КГБ вопросом об идеологической целесообразности репрессии против Бродского как «внутреннего врага»: «Процессуально я верю, что есть ошибки», — признавал, говоря с представителем прокуратуры о деле Бродского, полковник Шумилов. Это однако не значило, что данная ведомственная логика разделялась другими советскими инстанциями — прежде всего партийными, в задачи которых входил, в частности, контроль над органами госбезопасности.
Это противоречие между чекистской («ведомственной») и «партийной» логиками и создало внутренний институциональный конфликт в деле Бродского, приведший в конце концов к его (относительно успешному для поэта) разрешению.
3
Вечером 13 февраля 1964 года, на следующий день после возвращения из Москвы, куда он уехал в декабре 1963 года с целью избежать возможного ареста в Ленинграде и где лег в психиатрическую больницу им. Кащенко для получения справки о душевном нездоровье (также призванной защитить его от преследования властей), Бродский при выходе из своей квартиры на Литейном проспекте был задержан сотрудниками КГБ в штатском. «Без предъявления [ими] каких-либо документов посажен в автомашину и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без составления документа о задержании или аресте был немедленно водворен в камеру одиночного заключения». Родители узнали о том, что Бродский арестован и содержится в отделении милиции, только сутки спустя. Формально Бродский был задержан «в обеспечение явки в суд», несмотря на то что в суд он не вызывался и административная статья, по которой его обвиняли, не предполагала лишения свободы. В течение четырех суток, которые Бродский провел в одиночной камере отделения милиции на улице Маяковского, 27, родителям не было предоставлено свидания с ним, несмотря на согласие судьи и районного прокурора. Первые же действия властей в отношении Бродского в рамках преследования его по административной статье за тунеядство продемонстрировали особый статус этого, казалось бы, формально рядового дела. Было очевидно, что, по выражению журналистки О. Г. Чайковской, приехавшей в Ленинград в качестве корреспондента «Известий» до ареста Бродского, но уже знавшей — это «комитетское дело».
Участие КГБ в подготовке и ведении дела Бродского не заявлялось публично, но и не скрывалось внутри государственных структур — заведенное Прокуратурой СССР 4 марта 1964 года (после первых общественных протестов и еще до вынесения приговора Бродскому 13 марта) наблюдательное производство по делу Бродского было поручено Отделу по надзору за следствием в органах государственной безопасности. Как отмечает О. В. Эдельман, изучившая надзорное дело о Бродском в фонде Прокуратуры СССР в Государственном архиве Российской Федерации, «[н]икаких других дел о тунеядстве, кроме этого, среди производств Отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР нет; и стоит ли напоминать, что к ведению органов госбезопасности вопрос о тунеядстве не относился».
Проблема КГБ в деле Бродского заключалась в том, что органам не удалось убедительно мотивировать для советской общественности причины преследования молодого поэта. Ключевой эпизод дела — история с несостоявшимся угоном самолета в Самарканде — в изложении фельетонистов «Вечернего Ленинграда» выглядел настолько экстравагантно, что — в сочетании с допущенными ими многочисленными ошибками и прямыми подлогами в изложении биографии Бродского и при цитировании его стихов — производил впечатление нелепой выдумки. Отношение литературных кругов к авторам фельетона в декабре 1963 года исчерпывающе выразил тот же Игорь Ефимов в другом письме в газету — в «Вечерний Ленинград»: «Когда люди показывают себя настолько небрезгливыми в выборе средств, трудно верить тому, что они пишут. Я не знаю никого из тех, кого они именуют окружением Бродского, но я не могу поверить тому, что о них написано, и не потому, что там что-то ужасное — нет, просто авторы потеряли уже доверие. Когда же они скатываются до дешевого детектива с <…> попыткой похищения самолета — это воспринимается только как пародии.
Та же реакция зафиксирована в дневнике Л. К. Чуковской 13 марта 1964 года: «Законных оснований для его [Бродского] осуждения нет. КГБ, рассмотрев его дело, отпустило его на волю. <…> Если же правда, что он хотел бежать за границу (чего я не думаю), то почему бы его туда не отпустить?»
Очевидное несоответствие вменяемых Бродскому нарушений закона и требуемой авторами фельетона меры его наказания бросалось в глаза и вызывало недоумение современников, особенно тех из них, кто не понаслышке был знаком с советской репрессивной машиной. Так, 3 декабря 1963 года драматург А. К. Гладков писал Н. Я. Мандельштам: «Про И. Бродского в „Веч<ернем> Ленинграде“ написали страшно: не только про его стишки, которые мне лично не нравятся, — тут и связи с уголовниками и спекулянтами, и встречи с иностранцами, и подготовка побега за границу. В иные времена за это давали полный набор: 25 <лет> и 5 и 5. А сейчас статья оканчивается требованием выслать его из Ленинграда».
Весь этот набор нестыковок, ошибок, подлогов и несуразностей в публичной репрезентации дела Бродского (вкупе с сознательным сокрытием роли КГБ создавал у современников — при полном понимании ими политического и «заказного» характера дела — ошибочное представление о том, что инициаторами преследования поэта является не государство в лице органов госбезопасности, а «низовые» активисты и лично задетые Бродским персонажи литературной сцены. Так, Л. К. Чуковская 31 марта 1964 года писала ленинградскому адвокату Я. С. Киселеву: «Тунеядство — предлог. Дело политическое, раздутое и выдуманное на основе Дневника 1956 года двумя негодяями формации 37 г. — Лернером и Медведевым. Они очень энергично топят поэта, при содействии [ответственного секретаря Ленинградского отделения СП РСФСР А. А.] Прокофьева, который его ненавидит за эпиграмму».
Общее впечатление достаточно широкого круга ленинградской и московской интеллигенции от стилистики преследования Бродского и от факта применения к нему указа от 4 мая 1961 года сформулировано Я. А. Гординым: «…они, казалось нам, перехватили даже по тогдашним меркам».
В этой ситуации поведение руководства ЛО СП РСФСР, ставшего фактически инструментом в руках КГБ в операции по изоляции Бродского, и те методы, которыми эта операция осуществлялась, вызвали открытое возмущение многих ленинградских писателей, выразившееся в индивидуальных и коллективных письмах протеста. Письмо в Комиссию СП по работе с молодыми авторами с протестом против «подлога и лжесвидетельства», допущенного секретарем комиссии В. Е. Воеводиным в деле Бродского, подписали в марте 1964 года сорок семь ленинградских писателей. Как справедливо отмечает Гордин, «этим письмом было начато движение „подписантов“ — людей, подписывающих коллективные петиции в защиту жертв незаконных процессов: Синявского—Даниэля, Гинзбурга—Галанскова и других, — захватившее к концу шестидесятых годов не одну тысячу интеллигентов и затем разгромленное».
Эта беспрецедентная для советского общества протестная реакция стала следствием допущенной КГБ ошибки: «закрывая» начатое, по-видимому, весной 1962 года дело оперативной разработки (ДОР) на Бродского весной 1964 года[, госбезопасность не учла его сильно возросшую по сравнению с началом 1962 года (когда дело было открыто) известность в писательских кругах], упрочившиеся литературные связи и реальный объем профессиональной работы в качестве публикуемого автора детских стихов и переводов. Инерционно выбранный КГБ весной 1962 года сценарий изоляции через указ от 4 мая 1961 года в этих условиях уже не работал.
Энергичная общественная кампания в защиту Бродского началась сразу после публикации фельетона в «Вечернем Ленинграде» и многократно усилилась после его ареста. Это привело к тому, что уже в конце февраля 1964 года (до формального осуждения Бродского) действия ленинградского УКГБ стали предметом внимания московских контролирующих инстанций — прежде всего в лице заведующего Отделом административных органов ЦК Н. Р. Миронова.
Однако вплоть до октября 1964 года никакие усилия как-то повлиять на ход процесса или на последующую судьбу высланного Бродского успеха не имели. Все попытки симпатизировавших Бродскому людей, среди которых были и статусные деятели советской культуры, апеллировать к представителям высшего партийного эшелона в надежде убедить их в несправедливости предъявленных Бродскому обвинений и в предвзятости суда наталкивались на эффективно обработанную «закрытой» информацией, полученной из КГБ, почву. Ленинградским чекистам удалось на основе материалов допросов Бродского в январе 1962 года и изъятого тогда же у него дневника создать для партийного руководства образ опасного антисоветского элемента. Так, 12 марта 1964 года (накануне суда, приговорившего Бродского к пяти годам «выселения») К. И. Чуковский, говоривший по телефону о преследовании поэта с упомянутым Н. Р. Мироновым, услышал в ответ: «Вы не знаете, за кого вы хлопочете… Он писал у себя в дневнике: „Мне наплевать на Советскую власть“… Он кутит в ресторанах… Он хотел бежать в Америку… Он хуже [задержанного в Москве в январе 1964 года серийного убийцы Владимира] Ионесяна: тот только разбивал головы топором, а этот вкладывает в головы антисоветчину».
С аналогичной, основанной на информации из КГБ, реакцией помощника Н. С. Хрущева В. С. Лебедева (в 1962 году способствовавшего публикации «Одного дня Ивана Денисовича») сталкивается во второй половине марта 1964 года А. Т. Твардовский — Лебедев «настоятельно» советует ему «не вникать в грязное дело» Бродского, очевидно, давая понять, что за обвинениями в тунеядстве скрыты более серьезные, известные органам госбезопасности прегрешения.
Необходимо отметить, что эта «непубличная» часть дела Бродского — таинственные политические обвинения, прикрытые ширмой «тунеядства» — и то значение, которое она играла в развитии процесса, явились полной неожиданностью для привлеченной друзьями поэта сразу после выхода фельетона в «Вечернем Ленинграде» к его защите[ московской писательницы и журналистки Ф. А. Вигдоровой.
Свидетельствует ее дочь А. А. Раскина: «Что от советской власти всего можно ожидать — к этому она была подготовлена совокупностью всего, что она видела и с чем сталкивалась и чем занималась в течение всей своей журналистской деятельности. А вот к чему она действительно не была готова, так это к тому, что ей никак не удавалось добиться быстрого освобождения Бродского. Обычно, если уж она бралась за дело, то, каким бы сложным оно ни было, пусть даже и с политической подоплекой, ей удавалось своего добиться, а здесь все утыкалось в глухую каменную стену».
Вигдорова, по-видимому, осознавала источник этой неожиданной «непробиваемости». В письме к Бродскому конца августа 1964 года она (очевидно, не имея возможности по цензурным соображениям называть вещи своими именами) дает понять адресату: причина того, что все усилия по облегчению его участи оказываются неэффективными, кроется в роли КГБ в его деле. Как на ключевую фигуру, от которой зависит решение по его делу, Вигдорова указывает Бродскому на Н. Р. Миронова, осуществлявшего в качестве заведующего Отделом административных кадров ЦК КПСС партийный контроль за деятельностью госбезопасности. «Отвечать [вам] — тоже трудно. Потому, что не могу втолковать главного: дело не в Арх<ангельс>ке. И не в Коноше. И даже не в Москве и Л<енингра>де. <…> И даже не в Прокофьеве. Дело в <…> т. Миронове — и это гораздо серьезнее. <…> Еще раз хочу сказать, что если бы речь шла об Арх< ангельс>ке <…>, может, хватило бы и моего скромного влияния. А тут дело совсем, совсем другое. Постарайтесь понять».
Бродскому, вероятно, была известна позиция Миронова, высказанная тем в разговоре с К. И. Чуковским. В письме Бродского к Вигдоровой от 16 августа 1964 года из Норинской фамилия Миронова служит своего рода сигнатурой «решительной безнадежности» его дела.Тем не менее как глава контролирующей КГБ инстанции Миронов оставался единственным доступным защитникам поэта человеком, который мог изменить судьбу Бродского. Этого мнения придерживалась Вигдорова; оно же осенью 1964 года было высказано секретарем правления СП СССР поэтом Н. М. Грибачевым ленинградской поэтессе Н. И. Грудининой.
Несмотря на скандал с Бродским на «турнире поэтов» 11 февраля 1960 года, где жюри под председательством Грудининой «аннулировало» его выступление, Грудинина стала одним из самых энергичных защитников поэта среди ленинградских писателей. Ее возмущала прежде всего неубедительная позиция стороны обвинения, настаивающей (в соответствии со сценарием КГБ) на обоснованности применения к Бродскому указа о «тунеядцах». Как и Игорь Ефимов, Л. К. Чуковская и другие, Грудинина прежде всего апеллировала к тому, что, несмотря на звучащие в адрес Бродского политические претензии, КГБ не предъявлял ему никаких официальных обвинений: «Если Бродский был виноват и преступен в прошлом — его должны были тогда же судить. Его политическое лицо не было тайной и было предметом рассмотрения опытного следствия в 1961—<19>62 гг. За ним не нашли провинности, заслуживающей тюрьмы. Так во имя чего поранили его, а с ним множество людей — спустя полтора года? В чем повинен Бродский с тех пор? Почему сбит с ног человек, уже поставленный на ноги умными людьми, уже добившийся первых успехов на пути талантливого, общественно полезного труда?»
После публикации фельетона в «Вечернем Ленинграде», рассказывала Грудинина через неделю после осуждения Бродского, 20 марта 1964 года на совместном заседании секретариата и партбюро ЛО СП «я вызвала к себе Бродского, говорила с ним, „драила“ его крепко и выяснила, что он стал работать как переводчик, <…> что он изучает сам языки, что он бросил компанию [Уманского], что за ним нет никаких ни грехов, ни грешков, что он сидит дома и работает, работает много. <…> Я увидела человека, взбешенного клеветой (ему приписывались в “Вечернем Ленинграде” стихи вовсе не его <…>), — он говорил, что у него был обыск, отобрали письма, дневники… <…> Раз он работает, так, извините, он уже не тунеядец».
В марте Грудинина по своей инициативе выступала общественной защитницей на процессе Бродского, публично — и с вызывающей смелостью — спорила о деле Бродского с руководителем ленинградского СП А. А. Прокофьевым (называя происходящее «воскрешением» 1937 года. Результатом ее общественной позиции стало, во-первых, частное определение осудившего Бродского народного суда от 13 марта 1964 года, где утверждалось об отсутствии у Грудининой «идейной зоркости и партийной принципиальности», и, во-вторых, объявленный ей секретариатом ленинградского СП 26 марта 1964 года строгий выговор с предупреждением о «несовместимости ее поведения со званием члена СП».] Осенью 1964 года Грудинина приехала хлопотать за Бродского в Москву (10 сентября она направила обращение к генеральному прокурору Р. А. Руденко; очевидно, в то же время ею было послано недатированное письмо Н. С. Хрущеву.
Н. И. Грудинина вспоминает:
«…я поехала в Москву и зашла к Николаю Грибачеву, который посоветовал мне обратиться с письмом к заведующему отделом административных органов ЦК партии Миронову.
Я взбеленилась. Говорю, что в городской прокуратуре Ленинграда слышала о том, что Миронов сказал: мол, мало дали, пусть радуется, что пять лет, а не десять. Что же к нему обращаться, когда он уже так высказался?
— А вы знаете, он совестливый человек, — стал уверять меня Грибачев. — Да, да, его могли и обмануть. Вы все-таки напишите, напишите. И отдайте письмо в экспедицию [ЦК КПСС].
Письмо Миронову я начала очень дерзко: „Поскольку высказанное вами мнение по делу Бродского перекрыло все нормальные пути прокурорского надзора, то вы можете считать себя виновным в том, что молодежь Ленинграда несет тяжелые идеологические потери“. И далее изложила кратко суть дела и уехала в Ленинград, честно сказать, безо всякой надежды. И вдруг в моей квартире раздался звонок из ЦК: „С вами будет говорить товарищ Миронов“.
Господи, как он на меня орал: „То есть как это вы пишете, что я во всем виноват! Не знаю я этого дела толком! У вас есть [первый секретарь горкома и обкома партии В. С.] Толстиков, почему вы к нему не обращаетесь, а ко мне?“ Я говорю: „Потому, что он не принимает по этому делу“. Миронов орет: „И почему вы считаете, что вы одна права? Было следствие, был прокурор. Они, значит, все неправы, а вы права?! [так!]“ Я сказала: „Знаете, вас кто-то дезинформировал. Ведь он судился не по статье, а по указу. Следствия этот указ не предусматривает. Прокурора тоже не предусматривает. Вот потому, что ничего этого не было, и имела место клевета“.
Знаете, тут он захлебнулся: „То есть как по указу? Мне доложили, что по статье!“ И наконец сказал мне: „Мы не имеем права вмешиваться в судебные дела, но мы имеем право просить, и я буду просить Генерального прокурора о создании комиссии на самом высоком уровне. Это я вам обещаю!“».
Представляется очевидным, что именно телефонный разговор Миронова с Грудининой переломил ход дела Бродского. После него, 3 октября 1964 года, Миронов действительно подает в ЦК КПСС докладную записку о деле Бродского, в которой, ссылаясь на письмо Грудининой, просит «поручить т. т. [генпрокурору СССР Р. А.] Руденко, [председателю КГБ СССР В. Е.] Семичастному и [председателю Верховного суда СССР А. Ф.] Горкину проверить и доложить ЦК КПСС о существе и обоснованности судебного разрешения дела И. Бродского». Забегая вперед, укажем, что результатом инициированной Мироновым прокурорской проверки дела Бродского станет досрочное освобождение поэта ровно через одиннадцать месяцев — 4 сентября 1965 года.
Чем же было вызвано столь решительное изменение позиции заведующего Отделом административных кадров ЦК КПСС?
5
Судя по (точным в изложении фактов) воспоминаниям Грудининой, перелом в разговоре произошел после того, как Миронову стало ясно, что Бродский осужден не «полноценным» советским судом с соблюдением всех формальных процедур Уголовного кодекса, предусмотренных законодательством, а в результате применения к нему «административного» указа от 4 мая 1961 года. Эта незначительная, на первый взгляд, деталь на самом деле в корне меняла отношение Миронова к делу Бродского.
Информация Грудининой, по ее рассказу, стала для Миронова полной неожиданностью. Прямым следствием этого факта не могло не стать чувство недоверия, возникшее у Миронова по отношению к источнику его информации по делу Бродского — можно с уверенностью предположить, что это было УКГБ по Ленинградской области. Таким образом, актуализировался тот самый сюжет «обмана», который прозорливо предположил опытный аппаратчик Грибачев, советуя Грудининой обратиться к Миронову. Ситуация, однако, усложнялась дополнительными обстоятельствами, связанными с биографией самого Миронова.
Дело в том, что Миронов в 1951—1959 годы сам работал в органах госбезопасности, придя туда «со стороны» — после ареста министра госбезопасности В. С. Абакумова в рамках укрепления чекистских рядов «партийными кадрами». С 1956-го по 1959-й Миронов возглавлял ленинградское УКГБ, причем годы его работы в качестве руководителя ленинградских чекистов были отмечены острыми конфликтами как с партийным руководством города, так и с руководством КГБ СССР, с которым он расходился в видении работы органов: Миронов был сторонником реформы методов КГБ, с упором на профилактику правонарушений, а не на репрессии. Именно как к публичному стороннику «либеральных» методов апеллировали к Миронову и ранее защитники Бродского: так, в начале лета 1964 года к нему обратился с письмом бывший советский дипломат Е. А. Гнедин, присутствовавший на суде, особо подчеркивая при этом: «…пишу об этом именно Вам, тому руководящему деятелю КПСС, который недавно авторитетно сформулировал точку зрения партии на законность и правопорядок и которому, как я предполагаю, подведомственны органы, занимавшиеся делом Бродского».
Несомненно, права также О. В. Эдельман, предполагая, что у досконально знавшего «кухню» и методы работы КГБ Миронова были «свои счеты»[с ленинградцами.
Не менее важно и другое обстоятельство. С августа по октябрь 1960 года Миронов работал заместителем председателя комиссии ЦК КПСС, созданной для разработки того самого указа против «паразитов» и «тунеядцев», по которому был осужден Бродский. Как деятельному сотруднику комиссии Миронову была отлично известна юридическая неполноценность будущего указа, на которую энергично указывали советские юристы — в частности, его противоречие Конституции, выражавшееся в том, что «прерогатива судить и выносить приговор переходила от суда к народным собраниям и административным органам». Принятый в силу исключительно политической конъюнктуры — и как плод компромисса между юристами и партийными идеологами — указ даже в глазах готовивших его функционеров не мог выглядеть эквивалентом «обычного» судопроизводства, будучи частью системы «параюридического правосудия» (paralegal justice), окрепшей после принятия в 1961 году Морального кодекса строителя коммунизма с его «идеей бесклассового будущего, когда закон „отмирает“», «делегирующей дисциплинарные полномочия профсоюзам, товарищеским судам из жилищно-трудовых коллективов, народным патрулям, укомплектованным местными добровольцами, антитунеядским законам, регулирующим труд и поведение». Одновременно у Миронова, как и у готовившей указ комиссии ЦК КПСС в целом, не вызывали энтузиазма попытки КГБ включить в зону действия указа идеологически враждебные элементы с целью расширения его применения.
Можно предположить: узнав о том, что представленный в полученных им материалах ленинградского УКГБ опасным политическим противником советского строя Бродский был осужден не по «законной» политической статье с соблюдением всех формальностей судопроизводства, а по «неполноценному» указу от 4 мая 1961 года, Миронов отлично понял тактику хорошо знакомых ему ленинградских чекистов, стремившихся в отсутствие реальных фактов политически нелояльного поведения Бродского создать вымышленный образ врага, не способный, однако, устоять даже в советском суде, а потому действующих руками милиции в рамках искусственно созданного административного преследования. Характерно, что перелом в деле Бродского происходит в ходе разговора Миронова (которому, по справедливому замечанию Л. К. Чуковской, «Лернер ближе, чем Ахматова или Шостакович» с абсолютно лояльной советскому режиму Грудининой.
Для Грудининой несомненные идейные расхождения с Бродским (которого она называла «фрондером» никак не могут являться основанием для очевидного нарушения закона. «Если партия найдет целесообразным держать Бродского вдали от Ленинграда и Москвы какое-то число лет, — писала Грудинина Хрущеву, — мы сами позаботимся о том, чтобы это было выполнено. Но не по [прошедшему над Бродским] суду. Беззаконный приговор должен быть снят. Наши дети, молодые литераторы и все, кто потрясен этим омерзительным „делом“, должны успокоиться и знать, что <19>38 год больше никогда не повторится».
Эта же позиция, очевидно, разделялась и самим Мироновым. Центральным пунктом отчета специальной комиссии, занимавшейся, как и обещал Грудининой Миронов, «на самом высоком уровне» проверкой дела Бродского, был следующий: «Аполитичность Бродского и преувеличение им своих литературных способностей не могут служить основанием применения Указа от 4 мая 1961 г. „Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими антиобщественный, паразитический образ жизни“».
Идея превентивного наказания потенциально опасных элементов, каковым после истории с самолетом виделся чекистам Бродский, не находила понимания у контролирующих КГБ органов. В надзорном деле Бродского сохранилась запись беседы командированного в Ленинград для проверки после обращения Миронова заместителя начальника отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР Л. Н. Седова с известным нам полковником Шумиловым. Фиксируя утверждение Шумилова — «Если не привлекать сегодня, то завтра будем привлекать» — Седов записывает в скобках и свою ироническую реплику: «Я преклоняюсь перед вами, если вы знаете, что произойдет завтра».
Свою роль сыграло и общее изменение (после пусть ограниченного, но осуждения на ХХ съезде партии чекистских преступлений времен «культа личности») общественной атмосферы вокруг органов госбезопасности. Как сформулировал адвокат осужденного по той же, что и Бродский, схеме (и по тем же, что и Бродский, причинам освобожденного в 1966 году) А. А. Амальрика, говоря о сотрудниках КГБ: «[Это] не те люди, которым дано нарушать законы».
Таким образом информации Грудининой удалось разрушить ту самую «глухую, как каменная стена» солидарную государственную позицию в отношении дела Бродского, вбив своего рода клин между двумя советскими инстанциями — КГБ и органами партийного контроля над ним — и создать конфликтное институциональное напряжение, результатом которого будет победа одной из сторон (в данном случае партийной) и пусть компромиссное, но в целом благоприятное для Бродского разрешение его дела.
Спустя шестнадцать дней после обращения в ЦК КПСС с просьбой проверить законность осуждения Бродского Н. Р. Миронов погиб в авиакатастрофе на подлете советской правительственной делегации к Белграду. Однако его смерть уже не могла помешать работе приведенной им в действие бюрократической машины.
Глеб Морев
Нет комментариев