Предыдущая публикация
1 апреля - день рождения Н.
В.Гоголя
Николай Васильевич Гоголь – один из русских пророков. Его слова, сказанные в середине ХIХ века, сбылись в ХХ-м, воспринимаются сказанными в ХХI-м, направлены в завтрашний день России:
«Время беспутное и сумасшедшее… Делаются такие вещи, что кружится голова, особенно когда видишь, как законные власти сами стараются себя подорвать и подкапываются под собственный свой фундамент. Разномыслие и несогласие во всей силе. Соединяются только проповедники разрушения. Где только дело касается созданья и устройства, там раздор, нерешительность, опрометчивость. И до сих пор еще не догадались, что следует призвать Того, Кто один строитель порядка!..»
Такое впечатление, что Николай Васильевич лучше понимал нашу жизнь, чем мы, сегодня живущие.
«Он был, – говорил детям о Гоголе священномученик Иоанн Восторгов, – учеником другого знаменитого писателя – А.С.Пушкина, который задачу и деятельность поэта и писателя на земле сравнивал со служением пророка. Глубоко воспринял эту мысль Николай Васильевич Гоголь. Он, действительно, смотрел на свое призвание как на служение Богу и людям. Подобно пророку, он призывал людей следовать добру и воле Божией».
Демократы ХIХ века и их идеологические преемники, вплоть до сегодняшних, отвергли Гоголя-мыслителя, весь поздний, самый зрелый, христианский, православный, воцерковленный этап его жизни. Продолжают отвергать и искажать его главные мысли, смысл всей его судьбы.
И это понятно: слишком ясно он обозначил главную опасность для России: уклониться от ее традиционного православно-самодержавного пути.
Это искажение делалось и делается, впрочем, довольно искренне, ненамеренно. Оно идет от неверия. Неверие не давало и не даст возможности увидеть главный смысл жизни ни России, ни Гоголя.
Николай Васильевич писал:
«Я убеждаюсь ежедневным опытом всякого часа и всякой минуты, что здесь, в этой жизни, должны мы работать не для себя, но для Бога. Опасно и на миг упустить это из виду. Человечество нынешнего века свихнуло с пути только оттого, что вообразило, будто нужно работать для себя, а не для Бога».
И еще: «Блажен тот, кто живет в здешней жизни счастием нездешней жизни… Идите же… к Тому, Кто один путь и дорога к нездешнему мiру, без Которого в мiре идей еще больше можно запутаться, чем в прозаическом мiре повседневных дел. Чем далее, тем яснее вижу, что в нынешнее время шатаний ни на час, ни на минуту не должно отлучаться от Того, Кто один ясен, как свет».
«К стыду, – писал Гоголь, – у нас, может быть, едва отыщется человек, который бы прочел Библию, тогда как эта книга затем, чтобы читаться вечно… Как же нам требовать еще, чтобы из нас выходили мужи, способные действовать и поступать обдуманно. Как удивляются, что безпрестанно выходят скороспелки, выскочки, непостоянные, легкие люди, неугомонные коверкатели, опрометчивые нововводители, безсильные владетели страстей».
В своих взглядах Гоголь отнюдь не стоял особняком в русской жизни, в русской культуре. Напротив, он определяет главную, магистральную линию великой русской литературы – линию Пушкина-Гоголя-Достоевского. И Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, прийдя к годам зрелости, обогащенные падениями, страданиями, раздумьями, покаянием, трудами молитвы, пришли к единому – иногда слово в слово совпадающему выводу: только по закону Христову построенная жизнь может быть жизнью истинной. И не потому на Руси больше было страданий и невзгод, что она хуже других стран, а потому, что она хуже всего для диавола, потому что она ближе других приняла в душу Христа, Его Крест и Его Воскресение.
Без Христа России не понять – нечего и браться.
Вот почему безбожники, неверы, западники, не признающие этого магистрального пути и пытающиеся объяснить нашу жизнь, но без Бога, приходят к полному отрицанию России, ее права на самобытность – ибо только так у них без Бога могут как-то сойтись концы с концами. Но это философия всякой революции – философия разрушения и уничтожения, философия диавольская.
И здесь важно не поддаться внешнему – кажется, такому явному, сразу в глаза бросающемуся – отличию коммунистического пути от пути либерального, их мнимой противоположности. А по сути это тот же путь, что и революционный, разрушительный: в конце их результат один и тот же – гибель души человека. Если в советское время совершалось созидание, то оно совершалось прежде всего в силу неуничтожимости православно-самодержавной традиции нашего народа. Православием воспитанных в нем жертвенности и совестливости, трудолюбия и смирения.
Гоголь писал:
"Дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни".
Душа - вот настоящее дело, прочнее которого ничего нет. Вот от чего по-настоящему зависит качество жизни. Вот ее главная цель.
Итог зрелых раздумий Гоголя о России – книга «Выбранные места из переписки с друзьями» – это русская национальная идея. Это программа, как нам созидать, говоря словами Гоголя, «нашу русскую Россию».
Все советские десятилетия наши школьники должны были изучать письмо В.Г.Белинского Гоголю с резкой критикой этой книги, православных («реакционных») взглядов великого писателя (а может, и сегодня изучают?) И в этом не было ничего удивительного. Тогда ведь официально считалось, что Бога нет. Это, мол, нормальное («общепринятое, научное, культурное, современное, передовое») мiровоззрение. А люди, которые думают иначе, – это люди устаревшие, отсталые, странные, заблуждающиеся.
Мы ныне уже забывать стали (а юное поколение об этом и вовсе не знает), как недавно совершенно невероятно было представить себе в нашем обществе малейшую критику Ленина, коммунистических идей, или положительное отношение к монархии, или ясное исповедание православной веры… Это было просто «неприлично», никто бы этого не понял («Разве можно так говорить?!») Решили бы, что человек, высказывающий такое, – по крайней мере, очень странный, а то и не совсем здоровый. Это было даже и опасно.
Так же и взгляды Гоголя как православного человека воспринимались как нечто ненормальное, даже болезненное.
И вот, слава Богу, пришло наше время, когда верующим человеком быть уже не странно, не позорно. Когда православное мiровоззрение обществом не презирается, когда даже первые люди в государстве не стыдятся своей веры. Русское общество изменилось. Поздние взгляды Гоголя живут в нашем обществе теперь как нечто естественное и серьезное. Его время пришло!
И надо жить теперь с ним. Надо учить детей, юношество, все общество и тому, что оставил нам Гоголь – великий художник, и тому, что оставил нам Гоголь – великий мыслитель. Эти его книги, многими еще не открытые, должны стать у нас важнейшими учебниками жизни. Будем брать пример с Царицы–мученицы Александры, которая по «Размышлениям о Божественной литургии» учила своего сына, Царевича-мученика Алексия (и этим последняя гоголевская книга для нас освящена).
«Выбранные места из переписки с друзьями» вышли в свет в 1847 году. За год до того, как появился «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса со словами о том, что «призрак коммунизма бродит по Европе». Гоголь, к тому времени больше десяти лет проживший в Западной Европе, тогда написал Белинскому свой ответ, который нам куда важнее знать, ибо именно потому, что Россия пошла путем Белинского, а не Гоголя, она пришла к катастрофам ХХ века.
Гоголь писал Белинскому:
«Вы говорите, будто я спел похвальную песнь нашему правительству. Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же. Мы выслуживаемся и составляем правительство. Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим пристально, отчего это? Не оттого ли эта сложность и чудовищное накопление прав, не оттого ли, что мы все кто в лес, кто по дрова? Один смотрит в Англию, другой в Пруссию, третий во Францию. Тот выезжает на одних началах, другой на других. Один сует Государю тот проект, другой иной, третий опять иной. Что ни человек, то разные проекты и разные мысли… Как же не образоваться посреди такой разладицы ворам и всевозможным плутням и несправедливостям, когда всякий видит, что везде завелись препятствия, всякий думает только о себе и о том, как бы себе запасти потеплей квартирку?.. Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации. Но какое это безпредельное и безграничное слово. Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое безсмысленно повторяют все. Тут и фаланстерьен, и красный, и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призрак, который точно никто покуда не видел, и ежели пытались ее хватать руками, она рассыпается. И прогресс, он тоже был, пока о нем не думали, когда же стали ловить его, он и рассыпался.
Отчего вам показалось, что я спел тоже песнь нашему гнусному, как вы выражаетесь, духовенству? Неужели слово мое, что проповедник Восточной Церкви должен жизнью и делами проповедовать. И отчего у вас такой дух ненависти? Я очень много знал дурных попов и могу вам рассказать множество смешных про них анекдотов, может быть больше, нежели вы. Но встречал зато и таких, которых святости жизни и подвигам я дивился, и видел, что они – созданье нашей Восточной Церкви, а не Западной. Итак, я вовсе не думал воздавать песнь духовенству, опозорившему нашу Церковь, но духовенству, возвысившему нашу Церковь…
Вы отделяете Церковь и Ее пастырей от Христианства, ту самую Церковь, тех самых пастырей, которые мученическою своею смертью запечатлели истину всякого слова Христова, которые тысячами гибли под ножами и мечами убийц, молясь о них, и наконец утомили самих палачей, так что победители упали к ногами побежденных, и весь мiр исповедал Христа. И этих самых Пастырей, этих мучеников Епископов, вынесших на плечах святыню Церкви, вы хотите отделить от Христа, называя их несправедливыми истолкователями Христа. Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущества и грабить тех, которые нажили себе состояние? Опомнитесь!..
Христос нигде никому не говорит отнимать, а еще напротив и настоятельно нам велит Он уступать: снимающему с тебя одежду отдай последнюю рубашку, с просящим тебя пройти одно поприще пройди два…
Что мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к Религии и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой рукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите, как будто век обращались с русским мужиком? Что тут говорить, когда так красноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую землю. Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом, о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге, и который делится последней копейкой с бедным и Богом…
Много есть таких предметов, о которых следует… подумать заблаговременно, прежде нежели с пылкостью невоздержного рыцаря и юноши толковать об освобождении, чтобы это освобожденье не было хуже рабства. Вообще у нас как-то больше заботятся о перемене названий и имен…
Благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни безпорядки, ни пылкие головы. Брожение внутри не исправить никаким конституциям… Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполняла должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства.
Вы говорите, что Россия долго и напрасно молилась. Нет, Россия молилась не напрасно. Когда она молилась, то она спасалась. Она помолилась в 1612 и спаслась от поляков; она помолилась в 1812, и спаслась от французов. Или это вы называете молитвою, что одна из сотни молится, а все прочие кутят, сломя голову, с утра до вечера на всяких зрелищах, закладывая последнее свое имущество, чтобы насладиться всеми комфортами, которыми наделила нас эта безтолковая европейская цивилизация?..»
Эти наброски не вошли в то письмо, которое Гоголь отправил Белинскому – он поступил по своей христианской мудрости, по смирению. Но он не сжег их тогда, оставил нам – надеясь, может быть, на то, что мы хотя бы сегодня услышим его, опомнимся, и Россия не пойдет по тому пути, который не мог ей принести ничего, кроме горя, и не принесет никогда.
Важнейшее значение книги «Выбранные места из переписки из друзьями» – это ясное исповедание в обществе светским писателем христианской веры, веры в единственную правду устройства всей жизни по слову евангельскому. Исповедание, которое совершилось в то самое время, когда уже зрела безбожная смута в душах людей. И росла, и привела к неминуемой русской катастрофе. А слово гоголевское жило и в безбожное время, пусть и малыми тиражами, свидетельствовало об истине, о христианском взгляде на жизнь. Даже и тогда, когда слово «Бог» печаталось в нашей стране только с маленькой буквы, книга его несла людям, не имевшим никакого духовного слова, свое авторитетное свидетельство – как бы ни старались его умалить. Однако свидетельства многих других православных русских людей даже и умалять было не надо – их имена просто вычеркивались из нашей жизни. Это же имя, без которого нет нашей литературы, вычеркнуть было невозможно.
Все последние годы нам говорили и продолжают повторять сегодня, что не отход от незыблемых принципов России: Православие, Самодержавие, Народность, – явились причиной ее бедствий и страданий в прошлом веке, а то, что мы недостаточно далеко от них отошли. Что слишком мы остались собой. Что не всю душу из нас еще вытрясли, не всю память из нас выбили, не всю кровь нашу перелили. Вот, мол, в чем причина исторических наших неурядиц! Давайте, мол, совсем заменим Россию на другую страну на этой территории – и будем тщательно вымывать из нас все наше, еще оставшееся. Зачем комиссары, лубянки – это нехорошо. Нет, на сей раз без шума и треска, очень привлекательно и развлекательно, по-европейски.
Нет, уже шли этим путем. Да, этим самым. Тоже пришедшим из Европы. Уже прельщались болотными огнями, от которых предостерегал нас Гоголь. Уже отрекались от себя. От своего предназначения, от своей истории. В пользу чего отрекаться, в кого перестраиваться, каким именем называться – по отношению к родному имени безразлично.
Гоголь писал:
«У нас многие, даже чиновники и должностные, попадают в большие ошибки по случаю незнания коренных свойств русского человека и народного духа нашей земли».
«Как на беду, первое наше воспитание отдаляет нас вдруг от того, что вокруг нас. С первых же дней набивают нас предметами, переносящими нас в другие земли, а не в свою. Оттого мы и не годимся для земли своей».
(Мы не годимся! А не земля наша не годится нам).
В одном из писем Гоголь дал замечательное толкование евангельской притчи о Сеятеле. Вот его бы изучать в наших школах на уроках литературы и истории! На трех страничках здесь выражена самая суть нашей духовно-исторической самобытности.
Николай Васильевич писал юной графине Виельгорской:
«Я получил милое письмецо ваше, добрейшая Анна Михайловна. Оно меня порадовало тем, что вы не оставляете желанья вашего сделаться русскою. Бог в помощь! Нигде так не нужна Его помощь, как в этом деле… Легче сделаться русскою языком и познаньем России, чем русскою душой… Что такое значит сделаться русским на самом деле? В чем состоит привлекательность нашей русской породы, которую мы теперь стремимся развивать наперерыв, сбрасывая всё ей чуждое, неприличное и несвойственное? В чем она состоит? Это нужно рассмотреть внимательно. Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека. Семена Небесного Сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Но одни попали на проезжую дорогу при пути и были расхищены налетавшими птицами; другие попали на камень, взошли, но усохли; третьи – в терние, взошли, но скоро были заглушены дурными травами; четвертые только, попавшие на добрую почву, принесли плод. Эта добрая почва – русская восприимчивая природа. Хорошо возлелеянные в сердце семена Христовы дали всё лучшее, что ни есть в русском характере. Итак, для того, чтобы сделаться русским, нужно обратиться к источнику, прибегнуть к средству, без которого русский не станет русским в значенье высшем этого слова. Может быть, одному русскому суждено почувствовать ближе значение жизни. Правду слов этих может засвидетельствовать только тот, кто проникнет глубоко в нашу историю и ее уразумеет вполне, отбросивши наперед всякие мудрования, предположенья, идеи, самоуверенность, гордость и убежденье, будто бы уже постигнул, в чем дело, тогда как едва только приступил к нему. Да. В истории нашего народа примечается чудное явленье. Разврат, безпорядки, смуты, темные порожденья невежества, равно как раздоры и всякие несогласия, были у нас еще, быть может, в большем размере, чем где-либо. Они ярко выказываются на всех страницах наших летописей. Но зато в то же самое время светится свет в избранных сильней, чем где-либо. Слышатся также повсюду в летописях следы сокровенной внутренней жизни, о которой подробной повести они нам не передали. Слышна возможность основанья гражданского на чистейших законах христианских. В последнее время стали отыскиваться безпрестанно из пыли и хлама старины документы и рукописи вроде Сильвестрова «Домостроя», где, как по развалинам Помпеи древний мiр, обнаруживается с подробнейшей подробностью вся древняя жизнь России. Является уже не политическое устройство России, но частный семейный быт и в нем жизнь, освещенная тем светом, которым она должна освещаться. В наставлениях и начертаниях, как вести дом свой, как быть с людьми, как соблюсти хозяйство земное и небесное, кроме живости подробных обычаев старины, поражают глубокая опытность жизни и полнота обнимания всех обязанностей, как сохранить домоправителю образ благости Божией в обращении со всеми. Как быть его жене и хозяйке дома с мужем, с детьми, со слугами и с хозяйством, как воспитать детей, как воспитать слуг, как устроить всё в доме, обшить, одеть, убрать, наполнить запасами кладовые, уметь смотреть за всем, и всё с подробностью необыкновенной, с названьем вещей, которые тогда были в употреблении, с именами блюд, которые тогда готовились и елись. Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отсутствием скучного этикета, признанного необходимым нынешним веком. Словом, видим соединенье Марфы и Марии вместе или, лучше, видим Марфу, не ропщущую на Марию, но согласившуюся в том, что она избрала благую часть, и ничего не придумавшую лучше, как остаться в повеленьях Марии, то есть заботиться только о самом немногом из хозяйства земного, чтобы чрез это прийти в возможность вместе с Марией заниматься хозяйством небесным.
В последнее время стали безпрестанно открываться рукописи в этом роде. Эти книги больше всего знакомят с тем, что есть лучшего в русском человеке. Они гораздо полезнее всех тех, которые пишутся теперь о славянах и славянстве людьми, находящимися в броженьях, в переходных состояниях духа, возрастах, подвластных воображенью, обольщеньям самолюбивого ума и всяким пристрастьям. Но для вас эти книги покуда недоступны: во-первых, из них напечатано немногое; во-вторых, оно не переведено на нынешний русский язык. Вы древнего языка нашего не знаете. Вот почему я медлил вам советовать, какие книги прежде читать. Все, что больше всего может вас познакомить с Россией, остается на древнем языке. Остается одно средство: вам нужно непременно выучиться по-славянски. Легчайший путь к этому следующий: читайте Евангелие не на французском и не на русском языке, но на славянском. К французскому прибегайте только тогда, когда не поймете. Слова, которые позагадочнее, выпишите на особую бумажку и покажите священнику. Он вам их объяснит. Если вы прочтете Евангелие, Послания и прибавите к этому пять книг Моисеевых, вы будете знать по-славянски, при этом деле и душа выиграет немало. Когда же увидимся, тогда я вам объясню в двух-трех лекциях все отмены, какие есть в нашем древнем языке от славянского. Вы его полюбите. Этот язык прост, выразителен и прекрасен… Итак, Бог в помощь! Будьте русской; вам следует быть ею. Но помните, что если Богу не будет угодно, вы никогда не сделаетесь русскою. К источнику всего русского, к Нему Самому, следует за этим обратиться. Бог в помощь!..»
Когда Николая Васильевича спрашивали, какая у него душа больше: хохлацкая или русская, – он говорил, что сам не знает. И добавлял, что это – два великих народа, дополняющих друг друга. Он сам – живой символ неразрывного единства русского и украинского народов – единства в вере, в истории, в культуре, – у которых есть единый общий язык – язык молитвы – церковнославянский.
Когда-то в разговоре с Пушкиным Гоголь высказался насчет того, что у Мольера де в пьесах пружина действия слабовата. Пушкин дал ему урок – как надо ценить великих. Он сказал:
– Бери, а не ломайся.
Потом, когда нападали на Пушкина, Гоголь горячо вступился за своего великого учителя и друга. В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» он написал:
«Некоторые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно как будто бы они побывали в душе Пушкина, точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах своих говорить о высших догмах христианских, за которые и сам святитель Церкви принимается не иначе, как с великим страхом, приготовя себя к тому глубочайшей святостью своей жизни… Публично выставлять нехристианином человека и даже противником Христа, основываясь на некоторых несовершенствах его души и на том, что он увлекался светом так же, как и всяк из нас им увлекался, – разве это христианское дело? Да и кто же из нас тогда христианин? Этак я могу обвинить самого критика в его нехристианстве. Я могу сказать, что христианин не возымеет такой уверенности в уме своем, чтобы решать такое темное дело, которое известно одному Богу, зная, что ум наш вполне проясняется и может обнимать со всех сторон предмет только от святости нашей жизни, а жизнь его еще не так, может быть, свята… Словом, христианин покажет прежде всего смирение, свое первое знамя, по которому можно узнать, что он христианин. Христианин, наместо того, чтобы говорить о тех местах в Пушкине, которых смысл еще темен и может быть истолкован на две стороны, станет говорить о том, что ясно, что было им произнесено в лета разумного мужества, а не увлекающейся юности. Он приведет его величественные стихи пастырю Церкви, где Пушкин сам говорит о себе, что даже и в те годы, когда он увлекался суетой и прелестию света, его поражал даже один вид служителя Христова… Безделица – выставить наиумнейшего человека своего времени не признающим христианства! Человека, на которого умственное поколение смотрит, как на вождя и на передового, сравнительно перед другими людьми!..»
Какой замечательный пример дал нам Гоголь христианского отношения к людям – ценить их по вершинам! По главному и лучшему, чего они достигли и оставили нам.
Неужели и наш великий писатель, Николай Васильевич Гоголь, нуждается ныне в такой же горячей защите от чересчур смелых суждений о нем, о его православии?!
Надо нам всё лучшее наше поднимать! (Наопускались уже – ниже некуда, до одичания). Поднимать нашу историю. Наш язык, язык Пушкина и Гоголя, «живой, как жизнь». «Нужно любить Россию». Ценить, любить ее великих людей. Ее великую культуру, ее великих писателей. И дореволюционного, и не менее сложного советского времени. Не спешить с оценками. Изучать, вслушиваться в их слова, доверять им. Им были даны безценные дары с Небес. И, конечно, Н.В.Гоголю – одному из величайших гениев мiровой литературы, который и «в нравственной области был гениально одарен» (К.Мочульский).
Он был великий подвижник благочестия. Молитвенник, постник, неустанный труженик. Еще в юности он поклялся не терять ни минуты для служения добру («Я люблю добро, я сгораю им, но я не люблю своих мерзостей и не держу их руку, как мои герои из «Мертвых душ»). И он исполнил этот юношеский обет. Вся его жизнь – это христианский подвиг стремления к Тому, Кто щедро одарил его талантами («Видит Бог, ничего бы не хотелось сказать, кроме того, что служит к прославленью Его святого имени»). Это стремление творить Его святую волю («Покуда не примиримся мы с мыслью, что жизнь – горечь, а не наслажденье, что все мы здесь поденщики и плату получаем только там за ревностное исполнение своего дела, – до тех пор не обратится нам жизнь в наслажденье, и не почувствуем значенья слов: Иго Мое благо и бремя Мое легко есть». «Да погибнет у нас такая философия: соизмеряться с тем, что скажут люди, а не Бог! С ней и Богу не угодишь, и людям не угодишь»). Добрые дела, в том числе тайные. Нестяжание («Друг мой, сестра, полюби бедность! Кто полюбил ее, тот уже не беден, тот богат…») Когда он умер, у него не было ни одной вещи дороже пяти рублей. Это постоянная борьба со своими человеческими немощами. Это благодарение за скорби и болезни, которые он принимал, как из руки Самого Господа: «Я своих скорбных минут ни за какие счастливые не отдам». Он писал родным: «Я получил много от Бога, и должен бы быть лучше вас всех, но ежеминутно убеждаюсь, что я хуже вас всех. А потому нужно терпеливо нести болезни, как должное и праведное наказание». Это горячее желание обрести хотя бы последнюю небесную обитель – лишь бы быть вечно со Творцом.
«Блестит вдали какой-то луч спасенья: святое слово любовь». «О, пошли нам Бог, и вам и мне, силу любить всех!»
Подвигом веры было его путешествие ко Гробу Господню – в то время столь трудное и опасное. Он писал:
«Путешествие мое не есть простое поклонение. Много, много мне нужно будет там обдумать у Гроба Самого Господа, от Него испросить благословения на всё, в самой той земле, где ходили Его небесные стопы».
В своем духовном завещании он призвал нас:
«Не смущайтесь никакими событиями, какие ни случаются вокруг вас. Делайте каждый свое дело, молясь в тишине. Общество тогда только поправится, когда всякий частный человек займется собою и будет жить как христианин, служа Богу теми орудиями, какие ему даны, и стараясь иметь доброе влияние на небольшой круг людей, его окружающих. Всё придет тогда в порядок, сами собой установятся тогда правильные отношения между людьми, определятся пределы, законные всему. И человечество двинется вперед.
Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать и разбойник».
Он, величайший сатирик, видел все тихие и громкие немощи нашей русской жизни. И он же, как никто, верил в Россию.
Великий знаток души народа, так изумительно передававший то самое, тонкое, едва называемое, что составляет самую ее суть, самое драгоценное, что имеем, чем дышим, что «внукам дадим и от плена спасем навеки», видел, чуял своим чутким сердцем великую силу, живущую в ней, идущую с Небес. Его, как никого другого, приковывала ее тайна. И он, как никто другой, чувствовал, знал эту тайну и стремился передать нам.
Может быть, главные его слова, обращенные к нам, – в последней главе книги «Выбранные места из переписки с друзьями», озаглавленной «Светлое Воскресенье».
«…Непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; всё мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Всё глухо, могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мiре!
Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей: раздаются слова: «Христос Воскрес!» – и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему мiру. Не умрет из нашей старины ни зерно из того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее – и праздник Светлого Воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов! На чем же основываясь, на каких данных, заключенных в сердцах наших, опираясь, можем сказать это? Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и безпорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» – вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней. Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, – доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними, что есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас всё сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды – всё бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия – один человек. Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник Воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других. И твердо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одно время, как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек в России, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!»
Вечная память тому, кто укреплял в нас эту веру, кто стремил нас к Высшему Свету. Кто делает это сегодня и будет делать, пока стоит Русская земля, пока звучит на ней великое русское слово. Нет дела выше пред Богом и людьми.
(использованы материалы СМИ)
[Вечера на хуторе близ Диканьки. Часть первая]
„Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарали пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее“.
Слышало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц! То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои! — Это всё равно, как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборвавшийся мальчишка, посмотреть — дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. „Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..“ Я вам скажу... Да что говорить! Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором, вот уже пять лет, как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великой свет. А показался — плачь, не плачь, давай ответ.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему, или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь, и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брежжет огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрыпка, говор, шум... Это у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши балы; только нельзя сказать, чтобы совсем. На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачем — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Но лучше всего, когда собьются все в тесную кучку и пустятся загадывать загадки, или просто нести болтовню. Боже ты мой! Чего только ни расскажут! Откуда старины ни выкопают! Каких страхов ни нанесут! Но нигде, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах у пасичника Рудого Панька. За что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно. Бывало, соберутся, накануне праздничного дня, добрые люди в гости, в пасичникову лачужку, усядутся за стол, — и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские. Да, может, иному, и повыше пасичника, сделали бы честь посещением. Вот, например, знаете ли вы дьяка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой книжке. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите вы на многих деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас всегда примет в тонком суконном балахоне, цвету застуженного картофельного киселя, за которое платил он в Полтаве чуть не по шести рублей за аршин.
От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу. Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный, белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю, и прятал в пазуху. А один из гостей... Ну, тот уже был такой панич, что хоть сейчас нарядить в заседатели, или подкомории. Бывало, поставит перед собою палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать — вычурно, да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь, слушаешь, да и раздумье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрался таких! Фома Григорьевич раз ему насчет этого славную сплел присказку: он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата, у него лопатус; баба, бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом в поле. Латыньщик увидел грабли и спрашивает отца: „Как это, батьку, по вашему называется?“ Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. Тот не успел собраться с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать его по лбу. „Проклятые грабли!“ закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин: „как же они, чорт бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!“ Так вот как! Припомнил и имя, голубчик! — Такая присказка не по душе пришлась затейливому рассказчику. Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя, чуть ли еще не поговорку: „не мечите бисера перед свиньями“... „Быть же теперь ссоре“, подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю. К счастию, старуха моя догадалась поставить на стол горячий книш с маслом. Все принялись за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того, чтоб показать шиш, протянулась к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку. Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове. Я нарочно и не помещал их сюда. Еще напугаешь добрых людей так, что пасичника, прости господи, как чорта все станут бояться. Пусть лучше, как доживу, если даст бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину, в православной стороне нашей. Меж ними, статься может, найдете побасенки самого пасичника, какие рассказывал он своим внукам. Лишь бы слушали, да читали, а у меня, пожалуй, лень только проклятая рыться, наберется и на десять таких книжек.
Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку. Я нарочно и выставил ее на первом листке, чтобы скорее добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслушались вдоволь. И то сказать, что там дом почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про сад и говорить нечего: в Петербурге вашем, верно, не сыщете такого. Приехавши же в Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: „А где живет пасичник Рудый Панько?“ — „А вот там!“ скажет он, указавши пальцем, и если хотите, доведет вас до самого хутора. Прошу однако ж не слишком закладывать назад руки и, как говорится, финтить, потому что дороги по хуторам нашим не так гладки, как перед вашими хоромами. Фома Григорьевич, третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то, что сам правил и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.
Зато уже, как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь сот — дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя, какой: чист, как слеза, или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах. А какими пирогами накормит моя старуха! Что то за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло, так вот и течет по губам, когда начнешь есть. Подумаешь, право: на что не мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушовый квас с терновыми ягодами, или варенуху с изюмом и сливами? Или, не случалось ли вам, подчас, есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! Станешь есть — объяденье, да и полно. Сладость неописанная! Прошлого года... Однако ж, что я в самом деле разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному.
ПАСИЧНИК РУДЫЙ ПАНЬКО.
// Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937—1952. Источник: feb-web.ru
Следующая публикация
Комментарии 8
На одном дыхании прочла. Есть над чем задуматься.
Какие люди жили в ту эпоху!!!