Парижская коммуна: а что это было?

Вот уже больше полутора веков 18 марта отмечается память Парижской Коммуны. Хотя стоит заметить, что сам этот термин, ассоциирующийся у нас обычно с «коммунизмом» и «коммунистами», в самой Франции носит намного более нейтральный характер — и переводится близком к русскому слову «община». Так что ныне в этой стране насчитывается свыше 35 тысяч общин-коммун — и при этом никто не считает их членов коммунистами.
Собственно, 18 марта 1871 года произошло лишь революционное выступление в столице Франции — итогом которого было бегство правительства во главе с Адольфом Тьером в расположенный за 17 км от Парижа Версаль. Власть в столице перешла в руки Центрального комитета Национальной Гвардии. Которую, впрочем, тоже составляли большей частью те же парижане, — носившие оружие. В итоге новосозданный орган представлял нечто среднее между, например, Римской Республикой до нашей эры, вооруженные граждане которой и управляли Вечным Городом через своих представителей, — и Советами солдатских депутатов, появившихся в России и ряде других европейских стран в ходе революций 1917—1918 годов.
Тем не менее долго удерживать в собственных руках городскую власть повстанцы не решились, — побыстрее организовав выборы в более полномочную структуру — Совет Парижской Коммуны, состоявшиеся 26 марта. Впрочем, ему удалось просуществовать всего лишь чуть больше 2 месяцев — уже 28 мая после ожесточенных городских боев последние защитники Коммуны пали от пуль «версальской армии» Тьера у стены кладбища Пер Лашез. Которую с тех пор так и называют — «стена коммунаров». Практически сразу же, как говорится, по горячим следам произошедшие события стали оцениваться в категориях «пролетарской революции», «борьбы пролетариата за свои права», «диктатуры пролетариата» — и тому подобных понятий, реально воплотившихся в жизнь лишь после победы Великого Октября. Данный анализ начался еще в трудах современников, Маркса и Энгельса, будучи продолжен в работах Ленина, и в общем не прекратился и по сей день. Правда, при этом данные работы отмечаются и, как бы помягче выразиться, несколько сложноватыми и часто не очень совместимыми друг с другом тезисами. Поневоле наводящих на мысль о желании их авторов выдать желаемое за действительное.
Последнее нередко открыто признают и сами же сторонники подобных мнений. Примером чего может служить концовка, в общем, очень информативной и взвешенной статьи Георгия Маева «Парижская коммуна»:
«Коммуна просуществовала всего 72 дня. За это время она не провела ни одного собственно социалистического преобразования. Но она показала пример последовательной демократии. Она показала, что другой мир, мир без насилия, эксплуатации и угнетения — возможен. «Под именем Парижской Коммуны возникла новая идея, призванная стать исходным пунктом всех будущих революций». (Кропоткин)
Примечательно, что автор статьи скрупулезно приводит историю рабочих восстаний во Франции 19 века. Упоминая, например, восстание лионских ткачей в 1830 году, — когда один из самых крупных французских городов целых 12 дней находился в руках рабочих местных текстильных производств и помогавших им коллег с других производств. Или, например, о восстании 1848 года, «похоронившем» монархию Луи-Филиппа Орлеанского. Пусть и ненадолго — так как уже спустя 4 года избранный было президентом племянник Бонапарта совершил государственный переворот, провозгласив себя императором Наполеоном III. Тем не менее именно в 1848 году, среди прочего, восставшими, среди которых было немало рабочих, выдвигались лозунги «права на труд» и «уничтожения эксплуатации человека человеком». А вот весной 1971 года Парижская Коммуна если что-то и задекларировала относительно ключевого, согласно классическому марксизму, права собственности на средства производства (в смысле экспроприации ее у буржуазии), — то это звучало как то ну очень невнятно. И то, лишь под конец документа: «…Париж оставляет за собой право… сделать власть и собственность всеобщим достоянием, следуя потребностям момента, желанию заинтересованных, лиц и данным опыта...»
***
С другой стороны ведь ничего более конкретного тогдашний состав Совета Коммуны (и стоявшие за ним избиратели) по сути и не могли предложить! Потому как представляли собой почти классический пример героев известной басни Крылова о «Лебеде, Раке и Щуке». Снова цитата от Георгия Маева: «В результате (выборов) социальный состав Совета Парижской Коммуны оказался следующим: 31 рабочий, 28 интеллигентов (журналисты, врачи, педагоги и т.д.), 18 служащих, 2 офицера и 2 мелких торговца». — Кстати говоря, по данным того же автора: «Из 485 тысяч избирателей в выборах участвовали 229 тысяч. Все-таки в Коммуну попали два десятка представителей буржуазии, но они оставили Коммуну, подав в отставку. Для замещения вакансий 16 апреля прошли дополнительные выборы».
Но ведь население Парижа перед началом войны, по данным английской Википедии, составляло больше двух миллионов! Кстати, не намного меньше, чем живет там и сейчас. Что делать, пресловутая «повесточка», «трансгендеры», ЛГБТ, «чайлд-фри», уголовная ответственность за отговаривание женщины от совершения аборта(!), прочее, хм, «планирование семьи», что называется, «рулит». Но все равно — 2 тогдашних миллиона — и всего 229 тысяч избирателей — не маловато ли? Даже если учесть уехавших из города во время его осады пруссаками, а также женщин и детей, не имевших избирательных прав. Ведь одних только национальных гвардейцев там было тогда от 200 до 300 тысяч человек! А ведь кроме них там оставалось и немало «гражданских». Это к тому, насколько Совет Коммуны был репрезентативен реальным настроениям парижан. Впрочем, дополнительно об этом будет и чуть позже.
А пока вернемся к партийному составу Совета Коммуны, которую нередко упорно называли «диктатурой пролетариата». В конце концов то, что среди его членов было меньше 40 % рабочих, само по себе не так уж и важно. Владимир Ильич Ленин тоже был не «рабочим от станка» (или крестьянином от сохи»), — но «присяжным поверенным» и сыном «действительного статского советника». Чина, эквивалентного армейскому генерал-майору, дававшего право на потомственное дворянство. Высококлассными специалистами с высшим образованием были многие ленинские соратники, такие как Красин, Луначарский, Чичерин и другие. Но это ничуть не мешало им самоотверженно защищать права прежде всего именно рабочего класса и трудового крестьянства — при этом пристально следя, чтобы представители интеллигенции служили народу, а не его угнетателям. Так что куда более показательными будут данные о спектре политических симпатий депутатов Совета Парижской Коммуны. По данным Маева:
32 якобинца (революционных демократа),
16 последователей анархиста Прудона (в том числе Валлес и Верморель),
12 последователей бланкизма,
7 левых прудонистов (революционных социалистов, тяготевших частью к марксизму, частью — к идеям Бакунина),
4 последователя Бакунина,
10 беспартийных демократов и социалистов.
***
При этом, правда, автор добавляет, что «в составе Парижской коммуны имелось 30 членов I Интернационала, среди них левые прудонисты Варлен, Малон, Франкель». По большому счету, даже Фридрих Энгельс оценивал роль Интернационала более сдержанно: «Коммуна была, несомненно, духовным детищем Интернационала, хотя Интернационал и пальцем не шевельнул для того, чтобы вызвать ее к жизни; таким образом, на Интернационал до известной степени довольно справедливо возлагалась ответственность за Коммуну», — признавал он в 1874 году. Как бы там ни было, но 30 членов I Интернационала из 81 депутатов Совета Коммуны — это однозначно не большинство. Тем более что и в самом Интернационале в описанное время единством и не пахло. Еще одна показательная статистика из англоязычной Википедии:
На IV конгрессе Интернационала в Базеле (6-12 сентября 1869 года) особенно чётко определились различные течения внутри Интернационала. Голосования по различным резолюциям и поправкам выявили следующий «расклад сил»:
63 % делегатов сгруппировались под текстами так называемого антиавторитарного крыла («бакунистов — анархистов»),
31 % сгруппировались под текстами активистов, названных марксистами,
6 % поддержали свои мютюэлистские убеждения («прудонисты — анархисты»).
К слову сказать, последовательными защитниками идеи обобществления средств производства — тех самых «заводов, газет, пароходов» — были лишь сторонники Маркса. Правда, в этом их поддерживали и «бланкисты» — последователи «вечного революционера» Огюста Бланки, пытавшегося свергнуть власть во Франции едва ли не ежегодно. Последние два раза — в октябре 1870 и январе 1871 году, в осажденном немцами Париже. За что и попал в тюрьму — после закономерного провала устроенных им авантюр. Но все равно, даже вместе с бланкистами — марксистов в Совете Коммуны было слишком мало. Анархисты же относились к частной собственности с большим пиететом. Равно как и «якобинцы». Проходящие у историков по графе «революционные демократы». Но еще с 1789 года, вскоре после победы Первой французской революции записавшие в «Декларацию прав человека и гражданина» пункт, в котором свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению признавались «естественными и неотъемлемыми».
А анархисты в версии «мютюэлистов»... Большинство кратких определений их программы отличает редкая «заумь» используемых там терминов. Но если кто захочет ознакомиться с «мютюэлизмом», так сказать, «в игровой форме» — может сделать это за несколько часов, потраченных на прочтения очень увлекательной приключенческой книги популярного американского писателя-фантаста Гарри Гаррисона «Стальная Крыса идет в армию». В которой главный герой, обаятельный преступник Джим ди Гриз, в промежутке между своими криминальными подвигами спасающий то отдельные планеты, то весь мир, как раз и оказывается на мирной планете, жители которой исповедуют этот самый «мютюэлизм». Живя без полиции, армии, налоговой системы, внятных органов власти — в трогательном сотрудничестве на почве общих интересов, без малейшего антагонизма. В общем — очередной вариант утопии, возможной действительно разве что в фантастическом романе.
***
К слову сказать, Огюста Бланки тоже нередко относят именно к «утопическим» социалистам. Потому как марксову теорию революции, научного социализма с четкими шагами его построения, он, мягко говоря, не уважал. Чем-то напоминая своего знаменитого соотечественника Наполеона Бонапарта — с его несколько юморным подходом к разработке детальных планов сражений: «Главное ввязаться в бой — а там посмотрим!» — Только Бланки де-факто мыслил в духе «главное захватить власть, — а там будет видно». Из-за чего и закономерно терпел крах за крахом в своих «наполеоновских» революционных замыслах. Большая Советская Энциклопедия определяет сущность «бланкизма» заслуженно критически:
«Тактика бланкистов и выдвигавшиеся ими организационные формы движения носили сектантский характер. Они отстаивали необходимость создания узкой тайной иерархической организации, ставящей своей задачей свержение существующего режима путём внезапного вооруженного выступления. Отказываясь от пропаганды в широких массах, чтобы не подвергать опасности нелегальную организацию, не считаясь с объективными условиями, не учитывая наличия революционной ситуации, бланкисты главную ставку делали на неожиданность нанесения удара и на неподготовленность правительства к отпору. Попытки практического применения бланкистских доктрин (восстания 12 мая 1839 и 14 августа 1870 в Париже и др.) окончились полной неудачей».
Правда, далее составители Энциклопедии делают в сторону пламенного «утописта-заговорщика» некоторый (правда, малопонятный) реверанс: «Марксизм-ленинизм отделяет исторически прогрессивные, революционные черты «бланкизма» как социалистического течения 30—60-х гг. 19 в. от присущих ему узкосектантских и заговорщических доктрин, приходивших во всё большее противоречие с реальными потребностями рабочего движения по мере его развития». Как будто изначально порочная теория может в принципе быть полезной в зависимости от эпохи. Ну, не поедет телега с квадратными колесами — хоть в 21 веке, хоть в 19-м, хоть при фараонах, — что в нее ни запрягай! Впрочем, под конец статьи это достаточно признает и БСЭ. Заодно косвенно отвечая на вопрос — почему же потерпела поражения Парижская Коммуна: «В. И. Ленин, высоко ценивший личные революционные качества Бланки и многих его соратников, критиковал бланкистские догмы и давал решительный отпор клеветническим попыткам врагов большевистской партии поставить знак равенства между её тактикой и бланкизмом». Накануне Великой Октябрьской социалистической революции Ленин писал:
«Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс. Это во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъем народа. Это во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых половинчатых нерешительных друзей революции. Это в-третьих. Вот этими тремя условиями постановки вопроса о восстании и отличается марксизм от бланкизма». (Полн. собр. соч., 5 изд., т. 34, с. 242-43)
***
Что тут сказать — воистину гениальные формулировки. Отчего нередко используются и нашими врагами — в частности, в методичках по проведению «цветных мятежей» в интересах глобалистов. Но в отношении Парижской Коммуны, даже без учета ее просто чудовищной ограниченности в желании проведения действительно социалистических реформ, три вышеприведенных пункта ленинской теории революции вполне достаточны, чтобы понять причины краха этого революционного выступления.
Итак, первое — необходимость опоры даже не на передовую партию (которой, единой, тоже не было тогда и в помине) — но на передовой класс. Да, парижские рабочие действительно были в целом революционными. Но называть их «главной движущей силой революции» не приходится. Потому что ею были прежде всего… солдаты Национальной гвардии, отказавшиеся подчиняться центральному правительству Тьера! Причем по причине, весьма далекой от возвышенно-романтических идеалов «построения нового лучшего общества». Просто Тьеру удалось, наконец, заключить мир с разбившими наголову французскую армию пруссаками — и теперь ему предстояло демобилизовать большую часть вооруженных сил:
Во-первых, потому, что на этом настаивали победители, намеренные оставаться во Франции до тех пор, пока им не будет выплачена немаленькая контрибуция в 5 миллиардов франков.
Во-вторых, денег в разоренном бюджете страны категорически не хватало — и тратить их на содержания полков и дивизий, которых в ближайшем обозримом будущем не планировалось использовать по прямому назначению, в бою, было просто безумно расточительно.