ИЗ ИСТОРИИ КРАЯ

Татьяна БОБРОВА-КАРПИНА (Сорокополье, Вытегорский район , Вологодской области)
СТАВИНЫ
(Любимой бабушке Пахомковой Марии Степановне посвящаю)
Наутро, когда все дела были сделаны, бабушка села за ставины ткать половики – дорожки.
В руках у бабули челнок, который сделал мой папа. К челноку она прикрепила из клубочка разорванную на длинные полосы тряпочку. Потом передвинула ногами внизу на полу смешные лыжи – вверху раздвинулись нитки, и между ними бабушка челноком просунула полоску ткани. Затем ногами опять поменяла местами лыжи, и нитки соединились. Полоска ткани оставалась среди ниток, зажатая. Так получался половик.
Бабушка делала это быстро да ещё и песню пела. Голос у неё красивый, но только все песни грустные. Слёзы набегали на её глаза, когда она негромко, почти шёпотом, выводила: «Окрасился месяц багрянцем,
а волны бушуют у скал.
Поедем, красотка, кататься,
давно я тебя поджидал…»
Пела она эту песню часто и всегда плакала. Наверное, кого-то вспоминала.
Я любила сидеть рядом с бабушкой, когда она ткала половики, и перебирать разноцветные клубочки. Эти клубочки были сделаны из нашей старой одежды. Я играла с ними и подавала бабушке нужный по цвету клубочек.
– Бабушка, а почему ты разорвала своё синее платье на полоски?
– Танюшка, да ёно ужо староё было, всё вытрепалось до дыр. А в половики-то синие полосины баско выглядят. А ты, как не станёт миня на белом свети, возьмешь половик-то и скажошь, что бабкино платьё тута. И мне лекче на том свете-то будет. Возрадуюсь, что внука миня вспоминат, – вздохнула бабушка.
– Да что ты говоришь, бабуля? Ты всегда будешь жить. Кто моих детей разуму научит? Ты же сама часто говоришь нам: «Купите статейку!». И кто моим детям статейку купит? А? – с жаром воскликнула я.
– Вишь, ты как заговорила! Я-то уж намаялассе на етом свете. Пусть вам Боженька счастья дават!
– Не говори так. Не хочу слушать!
– А не слухай, коль не хошь!
– Ба-а! Глянь, а эти тряпочки от моего старого платья! – догадалась я, глядя на разноцветный клубочек.
– Но небось не помнишь, сорока, как на забори повесла да клок от платья высадила? – засмеялась бабуля.
– Как же не помню, помню! Большой кусок оторвался, когда мы от дяди Вани Булыгина убегали.
– Вот вишь, и вспомнила. Тут во всих клубочках наша одёжка.
– Ба-а! А почему ты тогда на кусочки не рвёшь тот старый выцветший платок из твоего сундучка? – спросила я.
– Дак ты что, Танька, и в моём сундучке побывала? Крестик не смей трогать и платок! Это паметь от моей маменьки осталась, – испугалась бабушка, и её ставины на мгновение замолкли.
– Так он же старый! – пыталась я оправдаться.
– Старой, да ёму цены нету.
– А крестик тоже старый?
– Никому не говори о крестике-то. Узнают, браниться станут! – зашептала бабушка.
– Не-е, никто не узнает! И всё, что ты рассказываешь, я только слушаю, запоминаю и никому не говорю. .. А от отца-то твоего что-нибудь осталось?
– Паметь в голове да карточка!
– Бабушка, а он не приезжал к тебе в гости после того, как его увезли на Север?
– Како в гости… Много годов и писем оттоль не было. Жив ли, здоров али помёр. Как раскулачили да всё отобрали и увезли, дак и некаких известий, –бабушка задумалась, глядя в окно.
– Так ты ничего и не знаeшь о нём?– удивилась я.
– Ничёгошоньки! Тосковала порато. Одна вить я осталассе. Мамушка-то моя на Трошигинском кладбище уж несколько лет лёжала с братом Ваней рядом. Умерла ещё до того, как родных на Север повезли. Не вынёсла смерти брата моёго Ванюшки, через полгода и сгасла. Ён видь, как с германьской пришёл, дак так и зачах с ран. Вот помощи мне-ка никакой и не было. Голод да смерётушка!.. Голод да смерётушка!.. Тогда порато заоколевала и недвижимо на кровати лёжала. Ни ись, ни пить не могла, – начала вспоминать бабушка.
– Ты что, так сильно болела? –я заворожённо слушала её рассказ.
– Болела, болела... Жила я тогды тамотки, где сын Валя проживат с семьёй, в старом большом доме. Голод страшной был, да и ище миня дедко-то мой одну оставил с троима робятамы малымы на руках. Осталасе одна одинёшонька. Лёжу на кровати, уж к отходу готова…
– К какому отходу?
– Но-о-о.. умерать собралась… Лёжу, по окнам глазамы вожу, на белой свет наглядеться хочу. Вдруг по окнам-то что-то замелькало… В одном окни, другом… третьём… четвёртом… Присмотрелассе – мамушка моя по окнам ходит. Вся в белом… Закрыла глаза – думаю, морок нашёл. Шорох рядошком послышелссе. Открыла глаза, а маминька, родимая, у кровати стоит, вся така печальна и говорит мне: «Ты что же, Манюшка, тута лёжишь?». «Болею!» – говорю ей, а у самой губы не шовелятце. А ёна продолжат: « Вставай, Манюшка, подымайссе! Я-то помёрла, а тибе жить надоть! Робяток твоих кто ростить станёт? Помрут ёны без тибя!». Я ей отвечаю: «Дак нам и так ись нечёго, да и силушек у миня нету, мамонька!» Ёна стоит, белинька вся, плачёт: «Вставай, Манюшка, надоть пить и ись потихоньку! Давай я твои губоньки помочу!» Чую, будто водой кто-то по губам водит и пить дает. Заплакала я тогдысь, шопчу: «Мамонька ты моя, родименькая! Да ты ведь помёрла?» А ёна погладила миня по лицу… а я така тоща тогда была … и говорит: « Помёрла я, доченька, а тибе, родимой, жить надоть! Вставай, Манюшка!» Я руку-то к ей тяну, а ёна и пропала.
После етого виденья я на поправку пошла. Хворобу, как рукой сняло. Выстала потихоньку, в кровати села, сибя не узнаваю. В дому опослеся и еда нашлассе, соседи банку молока принесли, из Саминой хлеба послали. Всё ето были матушкины дияния с того свету и помощь мне. Я ведь долго страдала, когда мамушка моя помёрла. Так-то, Танюшка!
Бабушка снова глубоко вздохнула и вытерла концом платка набежавшие слёзы.
– Ой, как страшно! Ба-а! А ты не боялась, когда твоя мама к тебе мёртвой пришла?
– Не-е, не испугалассе. Своя ведь мать-то! Ёна хоть жива, хоть мёртвая – всё одно дорога! Я ведь тогды на краю смерти побывала. Оттуда всё видится иначей, а тых, кого любил, любишь ище пуще, – пыталась успокоить меня бабушка.
– Ты знаешь, ба, а я покойников боюсь, – прошептала я.
– Не бойссе! Мёртвой ничого плохого никому не сделат. Вот, внука, как я помру, ты миня тоже не бойссе. Подойди ко гробу, возьмись за мою праву ногу и попрощайссе. Не буду приходить и пугать! А я-то, когда насовсем туды уходить стану, найду способ с тобой попрощатце. Весточку пошлю! Ты поймёшь, что бабки-то твоей боле нету! Ты постарайссе тогды обо мне хорошое подумать. Душе, когда она улетат насовсим, очень тяжело. Мы, ведь знашь, внука, сколь за жизнь нагрешить успевам, дак не всё нам проститце там, на том свети. Ты уж помоги мне тогды, Танюшка!
– Бабушка, а ты не умирай, всегда живи! Договорились?
– Договорились! Танюшка, любушка ты моя! – обняла меня бабушка, и продолжила ткать половик, посматривая в мою сторону. А я смотрела на неё. Из моих глаз катились слёзы, стало так горько, что даже болью перехватило горло и было трудно дышать…
Ставины щёлкали снова и снова. Половик получался разноцветный, как радуга. Я удивлялась бабушкиному умению подбирать клубочки и ткать изумительный узор.
Солнышко освещало нашу кухню. Лучики его отражались от самовара и играли на потолке. В доме временами становилось тихо-тихо. Тишина была такая, что слышно, как часы с гирями томно тикали. Часы у нас красивые, на крышке нарисованы три медведя в лесу. Гирьки надо было подтягивать, иначе часы переставали тикать. Эту тишину нарушали только бабушкины ставины. Они на мгновение замирали, а потом опять щёлкали...
#ИсторияКрая #вытегория #воспоминаниеКарпиной