В середине июля Анисья получила телеграмму от сына Григория, извещавшую, что все его семейство, то есть он, жена и сын восьми лет, приедут к ней в гости.

Анисья жила одна; мужа своего Игната она похоронила четыре года назад, она не хотела ехать из деревни к сыну куда-то в северную и чужую ей землю, где Григорий работал на строительном участке. Получив телеграмму, старая, уже почти семидесятилетняя Анисья ласково и радостно вздохнула и, вытерев концом платка увлажнившиеся глаза, принялась хлопотать по хозяйству. Прежде всего надо было печь пирожки с мясом, которые очень любил сын, а ей, матери, было радостно угодить ему. А вот что любила жена, Валентина, она не помнила, но знала хорошо, что та любила слишком много покушать.

На другое утро хлопотать по хозяйству около печи она кончила рано, вымыла добела пол, повесила чистые белые занавески на окна и стала ждать. Ей изо всех сил хотелось угодить сыну и в особенности его жене.

Анисья вышла в огород не столько для того, чтобы что-то полоть и что-то делать, а потому, чтобы не пропустить мгновения, когда из-за горы покажется машина с ее дорогими гостями.

— Ждешь? — спросила Ульяна Таирова, жившая через три двора.

— Боюсь, кабы не передумали-то, — вздохнув, призналась Анисья. Она опершись на мотыгу, не спуская глаз, пристально смотрела на большак.

В это самое время выбежала из-за горы шоколадного цвета «Волга» — такси, быстро миновала маленький мостик посередине деревни и почти бесшумно подкатила к самому плетню Анисьи. Радостная, горячая волна прихлынула к ее сердцу, и чувство гордости за сына опять охватило ее. Сын ей показался и выше ростом, и шире в плечах, и нарядней одетым, чем в прошлый приезд. Следом за Григорием из машины вышли полная белокурая, в модно сшитом цветастом сарафане, в красных босоножках молодая привлекательная женщина — жена и похожий на нее лицом, какой-то весь молочно-белый, не получивший загара на своем скудном северном солнце, внук Сережа.

Спокойная внешне старуха медленно пошла было к ним навстречу, но остановилась на середине двора. Ей вдруг стало стыдно и своих темных корявых рук и нечистой юбки. «Вот дура — не оделась-то почище», — подумала она. От глаз ее не укрылось какое-то странное выражение, которое появилось на лице сына. Ей показалось, что он как бы оправдывался перед женой за то, что мать у него такая обычная крестьянская старуха. Анисья посмотрела в глаза невестке, как бы определяя: все ли у них нынче хорошо? «Невестка что надо! Дай бог всякому сыну такую. Но Гриша-то немножко не тот, как был?..— Но она тут же укорила себя: — Старая-то я стала, в людях копаюсь».

— Здравствуй, мать! — сказал Григорий, подойдя к ней, не ставя чемоданов и оглядывая с некоторым оживлением двор. Он стеснительно, как будто куда-то торопясь, поцеловал ее в сухие холодные губы и, заметив на глазах матери заблестевшие слезы, бодро сказал: — Ну, ну, ну, живая и здоровая, — значит, хорошо.

— Я так рада, что опять вижу вас, — сказала Валентина с искренним добродушием, подходя к ней и обнимая ее. Она, как дочь родной матери, с нежностью погладила ее редеющие седые волосы.

Услышав эти тихо произнесенные слова и это «вы», особенно чуждое уху крестьян, она вопросительно и пристально взглянула в глубину глаз молодой женщины. На ее лице было ласковое и кроткое выражение.

— Мы опять к тебе, мама, — сказала Валентина, своим обостренным чутьем угадав, что старухе было тоскливо одной и она с нетерпением ожидала их к себе в гости. — Ну, как тут жизнь? Здоровье ничего? Здорова? — спрашивала она все с тем же мягким светом в глазах.

«А матерью-то она меня раньше, кажись, смущалась называть. А ныне — мать!» — с радостью подумала Анисья.

Валентина подошла к ней и снова дотронулась рукой до застиранной, в желтых блеклых цветочках кофты старухи. Едва заметная грусть появилась в ее глазах.

— Постарела ты, матушка, уже белая вся голова! — сказала Валентина, и голос ее слегка задрожал.

«Матушка... матушка! Господи, дак нешто я, дура старая, могла знать, что назовет молодуха так-то! — Какая-то горячая чистая волна всколыхнулась у Анисьи в груди, но внутренний голос остановил ее, чтобы она особенно не расчувствовалась и была строже к себе.

— А малец-то, малец, Сережа какой уже! — с радостью сказала Анисья, пытаясь потрепать рукой за вихры их сына, но он стеснительно уклонился.

Вошли в хату, которая опять, как и в прошлые приезды, показалась им обоим, очень низкой, будто бы пригнувшейся к земле, и еще более растресканным казался ему потолок, еще желтее выглядели в простенке фотокарточки умершей и живущей еще родни, где сам Григорий в очень удачной позе и со значительным выражением на лице был расположен посередине. Ему это понравилось.

— Все так же у тебя, — сказал Григорий, сняв пиджак, галстук, запыленные новые ботинки и прохаживаясь по чистым половицам.

— Вот мы и дома, мать! — сказал Григорий, посмотрев заботливо на нее, а затем на жену и сына, и Анисья обрадовалась тому, что взгляд его был одинаково ласковым и добрым.

Поужинав и посидев немного на скамейке в огороде, поговорив о том о сем, молодые ушли спать в сарай на сеновал.

Анисья была счастлива оттого, что были счастливы они, а еще оттого, что она вдруг обрела семью. Все дни гости ее проводили то около реки на рыбной ловле, то в лесу, и мать почти не виделась с ними днем, а вечером, их всех охватывал тихий, дремотный покой.

Сперва намеками, завидуя, у нее выпытывали в деревне о жене Григория: правда ли, что ученая, кандидат наук?

— Правда, правда, бабы. И все меня матерью кличет,— говорила Анисья, радуясь тому, что деревенские от зависти переходили к откровенной почтительности по отношению как к ее снохе, так и к самому Гришке.— Вишь, ученая, а не брезговает неграмотной старухой.

— Ну, теперь тебе длинная дорога значится. Знать, не уедут молодые одни? Зовут-то? — спросила Варвара.

— Звать-то зовут...— сказала Анисья и хотела еще добавить что-то, касающееся того, как и сын и жена ласковы с ней и сколько привезли они ей подарков, но промолчала.

— Раз зовут, так надо ехать,— сказала Марья, улыбаясь, и думая о чем-то своем.

В тот вечер, как и в пять предыдущих, гости стали дружно звать ее на жительство к ним на Север. И как в прошлые вечера, было это во время ужина, когда все они сидели за грубым, чисто вымытым столом, под открытым небом в саду. Первым о переезде заговорил сын. Сытно и дремотно щурясь, он смотрел на мать через стол, вдруг отложил папиросу, каким-то широким жестом отодвинул от себя пустые тарелки и спросил:

— Разве не звал я тебя раньше?

— Звал, Гриша.

— Звал! — сказал сын, с удовольствием слушая свой голос и гордясь сам своей добротой и в то же время, по обычаю, вопросительно оглядываясь на жену, которая сидела с краю стола.— А теперь говорю: баста, мать, нечего тебе тут держаться.

Валентина как будто с удивлением или с легкой иронией, как делает чувствующая свою силу в семье женщина, хорошо знающая характер мужа, быстро взглянула ему в глаза, отчего Григорий, и это заметила мать, странно смутился и нахмурился.

— Ехать надо, — сказал он — хоть и тем же громким голосом, но в нем не чувствовалось уже той уверенности, которая была в начале разговора.

Валентина ласково улыбнулась свекрови, отчего у старухи где-то в глубине души затрепетало радостное чувство: ей сразу стало теплее и приветнее с ними.

— Я знаю, как старикам трудно бросать насиженное гнездо,— сказала она душевно.— Ты, мам, тут прожила целую жизнь, и тебе нет ничего дороже своего двора. Но жить одной уже плохо, а нам без тебя и подавно. Пора ехать к нам!

Старуха сейчас же, услышав ее ласковый голос посмотрела ей испытующе в глаза и видела, что невестка золотой души человек и будет искренне рада ее приезду.

А то и правда ехать, что ль? Господи, да чего же мне так трудно покидать свою старую хату?! И непонятно было, решилась ли она или же все оттягивала, раздумывала и упорствовала в желании не трогаться с места.

— А вот возьму-ка я, что вы думаете-то, возьму-ка и припожалую на ваш-то харч? Ну-ка? — вдруг озорно подмигнув и как будто облегчившись оттого, что наконец после стольких раздумий она приняла это важное решение, сказала Анисья.

— Будет хорошо! — сказала Валентина искренне.

— Да, прекрасно, — сказал и Григорий,— мы ведь каждый год тебя зовем. Ты не должна обижаться,— прибавил сын.— Почти в каждом письме напоминаем.

Сын подошел к ней и тоже дотронулся до седых материнских волос, он опечалился на минутку.

— Старая ж ты стала, мам! — Голос его дрогнул, а сердце Анисьи залила еще большая теплота.

— Э, да вы чо, ай хоронить меня приехали? — засмеялась Анисья.

— Старая деревня кончилась, мать, а ты за те предания не держись больше,— сказал Григорий, глядя в окно, в которое были видны три почернелых и заброшенных хаты на пустыре.

Правда, сынок, да в этой-то хате не токмо ты, а дед твой родился. Оттого и жалко, оттого и не оторвешься,— вслух проговорила свои дорогие и сокровенные мысли Анисья.

Валентина понимающе переглянулась с ней. Григорий взял собранные матерью простыни, одеяло и подушки,— они все время ночевали на сеновале. Их сын Сережа, сонно и сыто щурясь, сморщился и захлипал:

— Хочу на се-ено, мне не нравится в хате.

— Значит, ты так любишь бабушку? — строго спросила его мать.

— У нее черт под печкой. Я боюсь.

Все засмеялись.

— Не стыдно? — Валентина укоризненно покачала головой, не изменяя строгого выражения лица при взгляде на сына. И это не укрылось от глаз Анисьи. И она опять с радостью подумала: «Славная, славная молодуха! Сынка-то, молодец, вон как держит!»

В эту ночь Анисья долго не могла заснуть одна в хате. То ей казалась комками перина, и она вставала и перебивала ее, то ей думалось, что плохо услуживает молодым, то слишком громко и раздражающе стучал маятник старых часов. Она смутно тревожилась и заснула только под утро.

На другой день, вечером, они ушли с деревенскими друзьями Григория и их женами на речку. Там они до утра просидели у костра, ловили рыбу и вспоминали свое детство.

Проснувшись, как всегда рано, с первыми петухами, Анисья не сразу поняла, где были молодые. «А, рыбалют-то, ишь понесло, нет чтобы дома спать.»

В тот же день старуха осталась с сыном с глазу на глаз.

— Мам, нам скоро ехать, — заговорил он, глядя просветленно на мать и будто за что-то извиняясь; ему казалось, что он недостаточно настойчиво звал ее к себе и потому она держалась за свой старый двор. — Для меня это, ты сама знаешь, большая болячка.

Григорий был очень ласков с нею.

— Если сейчас ты еще не решила, то дай знать позднее, осенью, и я выеду перевозить тебя. Я понимаю, как тебе трудно решать.

Анисья, маленькая, щуплая, вся изношенная, встала на другом конце стола, смотрела на сына и, видно было, гордилась им.

— Я обдумаю, Гриша,— ответила она опять уклончиво.— Жену взял славную, молодец,— похвалила она его.

Анисья к девяти часам истопила печь, напекла с брусникой, с вареньем и мясом пирогов и сварила им курицу на дорогу.

Григорий затягивал ремнями чемоданы и стыдился матери. Он стыдился оставаться с нею с глазу на глаз. Мать-то у меня чуткая и мудрая. Но ведь я от сердца ее зову. Но могла она подумать иначе. А вопрос тут простой: она всеми корнями приросла к гнезду и не может оторваться.

Все дни перед отъездом Анисья находилась в своей прежней заботе по сбору их в дорогу и в неопределенной, непроходящей тревоге. Она и пекла, и жарила, и варила, и стирала их белье, хотя Валентина решительно ей не позволяла. Однако Анисья умела так чистосердечно замахать руками, так весело прикрикнуть на них, что ни у сына, ни у снохи не возникло подозрения о ее сокрытой печали.

— Ну, все! — Григорий затянул последний ремень и огляделся. Хата, как будто только сейчас внимательно рассмотренная им, поразила его, что именно здесь он когда-то родился, под этим низким, в темных трещинах, потолком, на широкой перекосившейся печи.

— Сядьте перед дорогой, ай не знаете,— в своей обычной манере грубоватого добродушия сказала Анисья.

— Ты нам, матушка, сообщай о себе, пиши чаще, ты нам самая близкая, — сказала Валентина растроганным голосом.— Самая родная и близкая! — повторила она, смахивая навернувшиеся на глаза слезы.

— Спасибо, милушка. Коли что не так, ты уж прости меня, старую дуру. Недаром говорят: старый, что малый. А народ даром слов не кидает.

Затем все встали и вышли на крыльцо.

По пыльной улице, мимо придорожных берез, они поднялись на взгорок, откуда просматривалась вся деревня. Минуты были тяжелыми как для нее, так и для них. Григорий курил папироску. Им всем было тяжело прощаться. Валентина, не отпуская, держала руку свекрови и все хотела ей сказать особенно нежные слова, но только и произнесла:

— У меня давно нет матери, и ты теперь для меня мать.

Видно было, как под горой показался и стал приближаться грузовой автомобиль.

— Ну, значица, до скорого свиданьица,— сказала Анисья, глядя в упор на сына, что-то решая про себя и стараясь изо всех сил сдержать свое волнение. В своем выгоревшем желтом платке, в старой кофте, с мелким морщинистым лицом стояла перед ними Анисья.

— Последнюю зиму, мать, хватит тебе сидеть в деревне,— вновь произнес Григорий и словно застеснялся того, что потянулась она к нему с желанием коснуться губами сыновнего лба.

Грузовой автомобиль остановился около них. Они погрузили чемоданы и сели.

— Бабушка, приезжай! Приезжай! Я тебя люблю! — крикнул надрывно внук, отчего-то всхлипнув, глядя, как осталась она одна на дороге и, все уменьшаясь, стала удаляться от разбежавшегося автомобиля.

По первым холодам Анисья получила письмо от Григория, где он спрашивал ее, надумала ли она ехать. Письмо читала Марья Чистюлина. «Если решишься, дай телеграмму — выеду за тобой»,— писал Григорий. Кончив чтение и аккуратно свернув листик из ученической тетради, Марья приготовила чистый лист, ожидая диктовку,— она всегда писала обратные письма тотчас же по прочтении. Анисья молчала.

— Говори, тетка Анисья, напомнила Марья: ей показалось, что старуха, видимо, забыла о диктовке.

Взглянув на разложенный чистый лист, старуха поднялась и сказала, четко отчеканивая слова:

— Не трать бумагу, девка — ить я вот чего... кидаю к лешему двор... еду я! — И, как бы решившись окончательно, добавила еще тверже: — К сыну еду, к Гришке. А тольки зачем же ему мотаться-то туда-сюда — доеду одна. Чай, на ногах пока, на своих двоих.

— Огляделась бы,— сказала Марья, преследуя свое тайное желание возобновить связи с Григорием, который из-за матери еще не порвал с деревней.

Анисья не ответила, ушла к себе во двор. А придя, вдруг посторонним человеком огляделась: вон хата старая, углы отваливаются, крыша почернела, а сад, огород — или заказные они ей? «Хватит, надо и другой жизни отпробовать!» — сказала она себе. И чего-то ей жалко, жалко бросать этот насиженный угол, напала какая-то особенная грусть! В тот же вечер была она у соседей, у Дичковых, попросила Николая забить крест-накрест окна и двери хаты.

— Так послезавтра поране с утречка приходи, Николай.— И, прямя спину, как ходила когда-то молодая, ушла в правление колхоза предупредить, чтобы хату ее не трогали.

Весь следующий день она деятельно готовилась к отъезду. В чемодан и узел сложила свои вещи, вынула из рамки на стене фотокарточки, долго всматривалась в широкое, еще молодое лицо мужа.

Все уложив, помолившись богу и испытывая новое и легкое чувство перемены жизни, Анисья легла спать. Но она долго не могла заснуть: то ей представлялась старая, еще родительская семья, то свое раннее замужество, то рождение Григория, а когда она наконец-то задремала и потом проснулась, то несказанно обрадовалась, не столько увидев, сколько почувствовав, что пришла зима. Быстро одевшись, она вышла на крыльцо.

— Слава богу, пришла матушка! — вслух сказала Анисья.

Было уже светло, когда явился с топором и гвоздями Дичков. Старуха вынесла вещи, и тот стал забивать, не обращая внимания на ее переживания, окна и двери; уже около калитки он хозяйственным тоном спросил:

— Лет, гляди, сто простояла?

— Кто ж ее знаеть. Может, сто, а может, и все двести. Старая хата.

— Двести не должно быть, а сто вполне. Хороший плотник рубил! — похвалил Дичков.— Вон у тебя под навесом санки. Не дашь ли, тетка Анисья?

— Ужо на Север не увезу — бери.

Дичков взял санки, напомнившие Анисье опять прошлое: свою молодость, детские годы Гришки и Павла. Дичков снова приостановился в калитке.

— Далекая она земля,— сказал он, помолчав.

— Всюду, милой, жизня-то,— была бы охота тольки жить! — твердо сказала Анисья и вдруг следом за Дичковым, подхватив узел и старую плетеную корзинку, быстро, не оглядываясь, семеня ногами, пошла, но так же вдруг шагах в десяти от калитки остановилась, не замечая любопытных лиц за соседними заборами. «Чего-то я позабыла? — вспоминала она. — Утюг? А, куды с им-то! Подсвечник-то медный... а прах его возьми совсем! Она оглядела жадно крышу, двор, забитые окна — уже чужим будто, да и нежилым пахнуло на нее. Резко повернувшись, Анисья пошла большаком в гору, ни разу не оглянувшись больше ни на двор, ни на деревню, и на том же бугре, где провожала она молодых, села на попутную машину, которая повезла ее в город.

На районной станции она купила билет и села ждать поезд в холодном и почти пустом зале. До прибытия оставалось еще полтора часа. Не осознавая хорошо, что она делает, но обуреваемая плохим предчувствием и испытывая резкие боли в сердце, Анисья схватила корзинку и, забыв узел, торопливо вышла наружу и почти побежала по улице в сторону большака. «Чтой-то неладно, тошнит, в голове кружение... Не то смерть? А что ж, я не боюсь, я, брат, пожила». Она шла, еле волоча ночи, с полкилометра, но на изгибе большака поняла, что сил больше нет, что это был, наверное, конец; прилегла сбоку дороги к можжевеловому припорошенному молодым снегом кусту, запрокинула голову и стала рассеянно смотреть в небо. «Ах как хорошо, как славно! Да кабы дойти, на своей-то кровати помереть, на сыновнюю я, видать, уже не ляжу, нет.

Анисья прислушивалась к себе, зачем все это и что с ней?..

Она присмотрелась к небу. «Царствие небесное, господняя чистота. Небо-то голубое какое, без пятнышка, будто платочек на голове у моей матушки, когда помирала она. Чего-то я особое все вспоминать-то хочу, какое-то малое счастье свое?.. Вот, скажи, памяти нет. Ах, какая я ладная девкой-то была! И что ж, не жалуюсь, жизнь-то прожила, пожила я на свете. Всему есть свой черед.»

Груженная лесом автомашина остановилась на этом изгибе большака. Из кабины вышло двое молодых сильных мужчин.

Они склонились над безмолвно лежавшей Анисьей. Один из них, став на колени, приложил ухо к ее груди, внимательно послушал — сердце старухи билось.

— Надо класть, — испуганно сказал он, оглядываясь на товарища. Его товарищ отрицательно покачал головой.

— Нет, ее тревожить нельзя. Мало ли что. Ты гони во весь газ в город, сообщи в больницу, а я побуду здесь.

Тот, что слушал дыхание, вздыхая, сказал:

— Сердце в ней, кажись, еще стучит. Должна бы выжить, а? Я думаю, она ехала к сыну или дочке.

— С чего ты взял?

— Мне так кажется.

— Труден, значит, оказался ее путь!

— Материнский! Дело, брат, известное, старикам трудно трогаться, — сказал товарищ и торопливо пошел к машине.

Григорий проснулся в полночь. Ему приснился очень плохой сон: во всем белом мать бежала по каким-то грядам, потом, безмолвная, легла в борозду, и когда он приблизился к ней, она пропала. Тяжелое предчувствие, глубокая печаль заставили его пробудиться. Сердце его неровно, толчками, билось. Всегда чуткая на сон Валентина тоже пробудилась. Муж, раздетый и босой, сидел на подоконнике. Она быстро поднялась и подошла к нему.

— Что, Гриша? — спросила она, внимательно глядя на него.

— Скверный сон, я видел мать, — его сотрясала внутренняя дрожь.— Может, мы ее плохо звали?

— К концу жизни все трудно менять. Как откроют почту, надо немедленно дать ей телеграмму. Дело не во сне — мы не должны жить в разлуке. Но нам с тобой надо научиться еще больше любить ее. Тогда все будет хорошо у нее и у нас. Но утром телеграмму получили они.

#рассказы