ГЛАВНОЕ СЛОВО, СКАЗАННОЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ САМОЙ ЖЁСТКОЙ И САМОЙ ХРУПКОЙ ЖЕНЩИНЫ

Война между ними была холодной, без выстрелов и криков. Дочь, Лариса, всю жизнь пыталась пробиться сквозь ледяную броню материнской строгости.
А мать, Клавдия, всю жизнь эту броню наращивала, защищаясь от мира и от собственной нежности. Они так и не смогли обнять друг друга по-настоящему...
Первым детским воспоминанием Ларисы была не колыбельная. Это был скрип начищенных до блеска материнских сапог по крашеному полу. Этот звук — резкий, чёткий, не терпящий возражений — стал лейтмотивом их отношений. Мать, Клавдия Петровна, была женщиной-кремнем. Её детство, пришедшееся на голодные послевоенные годы, выжгло в ней всю сентиментальность. Она верила в труд, в порядок, в дисциплину. И не верила в объятия.
Лариса страдала. Она видела, как другие мамы целуют своих детей, как смеются с ними. А её мама — только проверяла уроки и требовала, чтобы посуда была вымыта до скрипа. Любая её попытка приласкаться натыкалась на жёсткое: «Не мешай».
Иногда, очень редко, броня давала трещину. Однажды, когда Лариса сильно заболела, она проснулась ночью от лёгкого прикосновения. Мать сидела у её кровати и гладила её по голове. Неумело, почти робко, словно боялась сделать что-то не так. Лариса замерла, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть это чудо. А утром мать снова была прежней. «Вставай, лентяйка, школу проспишь».
Они так и жили — на разных полюсах одной квартиры. И когда мать, сгорев за несколько месяцев от рака, умерла, Лариса почувствовала не столько горе, сколько опустошающую, холодную растерянность. Она стояла у гроба и не могла заплакать. Между ними было слишком много невысказанного. Слишком много холода.
Разбирать её вещи было пыткой. Каждая вещь — идеально сложенный платок, аккуратно подписанная квитанция — кричала о её железном, удушающем порядке. Лариса открыла ящик старой прикроватной тумбочки, ожидая увидеть там то же самое — нафталин, аптечку, стопку газет.
Но на дне, под пожелтевшим свидетельством о рождении, лежал он. Маленький, сложенный вчетверо, тетрадный листок. Письмо. Адресованное ей, Ларисе. Но так и не отданное.
Её руки задрожали. Что там? Упрёки? Завещание? Последние инструкции? Она развернула листок. И весь мир, который она знала, вся её тридцатилетняя жизнь, полная обид и непонимания, — сжался до одной-единственной строчки, выведенной знакомым, твёрдым, почти каллиграфическим почерком.
«Я хотела бы быть тебе ближе, но не умею».
И всё.
В этот миг, в этой тихой, пахнущей корвалолом комнате, не произошло ничего. Небо не разверзлось. Время не остановилось. Просто из глаз Ларисы хлынули слёзы. Те самые, которых не было на похоронах. Жгучие, горькие, освобождающие.
Она сидела на полу, прижимая к груди этот жалкий, бесценный клочок бумаги. И стена, которую она всю жизнь пыталась проломить, рухнула. Но не от её ударов. А потому, что оказалось, что с той стороны её тоже толкали. Так же отчаянно. Так же безуспешно.
Все эти годы она видела только броню. И не догадывалась, что под ней — такая же, как у неё, жажда тепла. Вся материнская жёсткость, её вечные «надо» и «должна» — это была не нелюбовь. Это была её неумелая, корявая, выстраданная любовь. Единственная, какую она знала. Она не умела целовать — и поэтому заставляла её тепло одеваться. Она не умела говорить нежных слов — и поэтому проверяла её уроки, чтобы дочь «вышла в люди». Она строила не тюрьму. Она строила крепость, чтобы защитить её от того мира, который когда-то сломал её саму.
Лариса плакала. Она плакала о своей детской боли. И о материнской — которую она только что, с опозданием на целую жизнь, наконец, увидела.
Мы часто судим своих близких по тому, что они говорят и делают. И не догадываемся, что самая главная их правда, самая отчаянная их любовь скрывается в том, чего они сделать как раз не смогли. В неловком молчании. В неуклюжем жесте. И в письме, которое так и не хватило духу отдать.
Автор рассказа: © Сергий Вестник