ПОЧТАЛЬОН ЦЕЛЫЙ ГОД ЛГАЛА УМИРАЮЩЕЙ СТАРУШКЕ О ЛЮБВИ СЫНА, ЧИТАЯ ПИСЬМА ОТ НЕГО, В КОТОРЫХ НА САМОМ ДЕЛЕ ОН ТРЕБОВАЛ С МАТЕРИ ДЕНЬГИ...

Она врала слепой старушке, читая ей выдуманные письма от сына. Но эта святая ложь оказалась той единственной правдой, которая помогла одинокой душе уйти в Вечность счастливой...
Часть 1: Сухая почва
Аня, девушка двадцати пяти лет с тихим голосом и такой же тихой, затаенной грустинкой в глазах, работала почтальоном в глухой, вымирающей деревушке с красивым, но уже почти неправдивым названием — Ягодное.
Это была работа, на которую никто не хотел идти. Ее ежедневный маршрут был чередой одиноких, вросших в землю домиков, в которых, как последние осенние листья, доживали свой век старики.
Ее тяжелая почтовая сумка была наполнена не столько письмами, сколько счетами за электричество, районными газетами и рекламными листовками.
Аня и сама чувствовала себя немного «потерянной». После смерти родителей она осталась одна в старом доме, и эта работа была ее единственным способом не сойти с ума от тишины.
Конечной и самой главной точкой ее маршрута был самый старый дом, на самом краю деревни, у самого леса. Там жила баба Валя. Слепая, почти невесомая старушка, хрупкая, как высохший цветок. Ее мир состоял из звуков, и самым долгожданным был скрип калитки, возвещающий приход Ани.
Для Ани визиты к бабе Вале были и радостью, и пыткой. Она видела в ее кромешном одиночестве горькое отражение своего собственного. Их ежедневные диалоги были просты и почти не менялись.
— Кто там? Анечка, ты, что ли, солнышко мое?
— Я, баба Валя. Вам сегодня только газета «Сельская жизнь».
Старушка вздыхала, и этот вздох, казалось, был тяжелее ее самой.
— А от сыночка… от Вадика моего… нет ничего?
И Аня, каждый раз чувствуя укол в сердце, отвечала:
— Нет, баба Валя. Сегодня нет…
— Ну, ничего, — не сдавалась старушка. — Ничего. Завтра, знать, будет. Он у меня ж занятой, начальник большой…
Правда, которую знала вся деревня, была куда прозаичнее. Сын Вадим давно перебрался в город, удачно женился и о матери вспоминал лишь раз в месяц, когда ждал от нее денежный перевод.
Баба Валя, как рассказывали Ане соседки, долгие годы отправляла ему на карточку по пять тысяч рублей из своей и без того скудной пенсии. Это было ее молчаливое служение, ее единственная связь с ним.
Но последние полгода старушка сильно сдала, почти перестала выходить из дома, и деньги на лекарства съедали все ее сбережения. Переводы прекратились.
И вот однажды, впервые за много месяцев, оно пришло. Тонкий, казенный конверт. Аня увидела на нем знакомый адрес и имя, и ее сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Она почти бегом дошла до дома бабы Вали.
— Баба Валя! Вам письмо! — крикнула она еще с крыльца.
Старушка преобразилась. На ее морщинистом лице расцвела такая детская, беззащитная радость, что Ане стало страшно.
— От Вадика! Знала ведь я! Сердцем чуяла! Знала! — запричитала она.
— Анечка, доченька, солнышко, прочитай, умоляю! Глаза-то мои — одни окошки темные…
Аня вошла в дом, присела на скрипучую табуретку и аккуратно вскрыла конверт. В нос ударил холодный, офисный запах бумаги. Она пробежала глазами по строчкам. Текст письма был похож на удар хлыстом.
«Мать. Я не получал от тебя денег уже несколько месяцев. Напоминаю, что мы договаривались о ежемесячной материальной поддержке с твоей стороны, так как мое финансовое положение остается сложным. Прошу тебя перевести сумму в размере пяти тысяч (5000) рублей на указанный ниже банковский счет до конца текущей недели. О факте перевода можешь не сообщать. Вадим».
Аня подняла глаза. Баба Валя вся подалась вперед, она почти не дышала, ловя каждое слово, которого еще не было. Ее невидящие глаза смотрели куда-то в пространство, и в них была вся надежда мира.
И Аня поняла, что не может. Она физически, до тошноты, не может произнести эти мертвые, эти убийственные слова. И тогда, повинуясь какому-то высшему, непостижимому инстинкту, она сделала то, чего сама от себя никак не ожидала.
Часть 2: Святая ложь
Аня глубоко вздохнула, выдыхая из себя холодный, казенный текст письма, и начала врать. Врать вдохновенно, отчаянно, как молятся перед казнью.
Ее голос поначалу дрожал, но она, глядя на просветленное лицо старушки, заставляла себя говорить. Она читала вслух совсем другое письмо. Письмо, которого не было.
«Мамочка! Родная моя, любимая мамулечка! Прости, прости меня, окаянного, что долго так не писал, закрутился на работе, замотался. Как ты тут одна, без меня? Ты не поверишь, каждую ночь мне снятся твои пироги с яблоками, те самые, из антоновки, из нашего сада. Помнишь, как та яблоня под твоим окном цвела? У меня здесь, в городе, все серое, бетонное, а твой сад мне до сих пор цветным сном снится… Я так по тебе скучаю, мамуль. Каждую свободную копеечку откладываю, мечтаю летом приехать, крышу тебе перекрыть, забор поправить. Ты только жди меня. И не болей, слышишь? Обнимаю тебя крепко-крепко. Твой, вечно твой сын, Вадик».
Она дочитала и боялась поднять глаза. В комнате стояла гулкая тишина, нарушаемая лишь тиканьем ходиков. А потом она услышала тихий-тихий, сдавленный плач. Баба Валя плакала. Но не от горя. От счастья.
— Знала я… знала, что помнит… любит… — шептала она, прижимая иссохшие руки к груди. — Знала ведь… сыночек мой…
С этого дня жизнь тихой почтальонши Ани превратилась в тайное, почти авантюрное служение. Письма от «сыночка» начали приходить регулярно, раз в месяц.
И каждое было все той же холодной, бездушной «выпиской со счета». Аня, скрепя сердце и отрывая от своей более чем скромной зарплаты, шла в город и переводила ему эти несчастные пять тысяч.
А для бабы Вали она стала соавтором и единственным диктором самого прекрасного на свете «сериала».
Она «читала» ей, как Вадик получил повышение. Как встретил хорошую, добрую девушку («Зовут ее Катюша, мамуль, она на тебя так похожа, такая же добрая!»).
Как они вместе ходили в театр. Аня описывала эту вымышленную, светлую жизнь в таких красках, с такими подробностями, что иногда и сама начинала в нее верить.
А баба Валя на глазах расцветала. Она перестала сидеть сиднем в своем кресле. Она начала больше двигаться, просила Аню помочь ей навести в доме порядок. «Ведь Вадик с Катюшей скоро приедут! — говорила она со счастливой улыбкой. — Надо, чтоб у нас чисто было, уютно…». Она снова начала жить. Ждать. Надеяться.
Часть 3: Настоящая правда
Прошел год. Здоровье бабы Вали, подточенное десятилетиями, начало медленно, но неотвратимо угасать. Но она не грустила. Она была светла, спокойна и умиротворена. Она жила в мире, где ее любят и ждут.
Однажды Аня пришла и увидела, что старушка совсем слаба. Она почти не вставала.
Аня положила очередное письмо рядом с кроватью, на тумбочку.
— Прочитай, доченька… последнее, видать… — совсем тихо, почти шепотом, попросила баба Валя.
Аня села на краешек кровати, взяла ее холодную, невесомую, как птичья лапка, руку в свою. И, глядя на ее умиротворенное лицо, она вложила в свой голос всю нежность и всю любовь, какая только была в ее одиноком сердце.
— «Мама, — начала она, и голос ее не дрогнул. — Мамочка моя! Я еду. Я все бросил, все дела, взял билет. Буду дома через три дня. Только ты дождись меня. Обязательно дождись. Я так хочу обнять тебя и сказать, как сильно я тебя люблю…»
Она слушала, и по ее лицу разливалась тихая, светлая, почти неземная улыбка. Улыбка человека, который после долгой, темной дороги наконец-то увидел свет родного окна. Она сжала руку Ани так сильно, как только могла своей слабеющей силой. Ее дыхание становилось все тише, все реже.
— Скажи… скажи ему… — прошептала она, и ее невидящие глаза смотрели куда-то сквозь Аню, туда, где ее уже ждал любимый сын, — скажи, что я его очень… очень ждала… И дождалась… Счастье-то какое… сыночек мой едет…
Ее рука в ладони Ани медленно расслабилась. Дыхание стало совсем тихим и замерло. Она ушла. Тихо, счастливо, с улыбкой на лице, ушла встречать своего сына, которого ей вернула одна маленькая, самоотверженная ложь.
Аня сидела у кровати, держа руку уже ушедшего, но такого родного человека. Она не плакала.
В ее душе было странное, огромное, гулкое и одновременно светлое чувство. Чувство исполненного до конца долга. Она не обманула. Она просто дорисовала икону до того светлого Лика, каким он должен был быть по замыслу Творца.
Но вместе с этим на ее душу лег тяжелый, непонятный груз. Она, верующий человек, лгала. Лгала много, вдохновенно. И эта ложь принесла умирающему человеку счастье. Был ли это грех? Или… или что-то другое? Этот вопрос теперь жил в ней, и ответа на него она не знала.
Через несколько дней, после скромных похорон, которые она организовала сама, как единственная близкая душа, Аня пошла в храм на исповедь. Ее трясло. Она боялась. Боялась услышать от своего духовника, старенького, мудрого отца Павла, строгий и справедливый приговор.
Она подошла к аналою последней. Опустилась на колени и, не в силах поднять глаз, тихим, срывающимся шепотом, рассказала все.
Про холодные письма-счета. Про свое отчаяние. Про выдуманные письма, полные любви. Про счастливую, умиротворенную кончину бабы Вали.
— Батюшка, — закончила она, и слезы, которые она так долго держала, хлынули из глаз.
— Я грех страшный совершила. Я обманула человека перед смертью. Или… или я не знаю, что я сделала. Скажите, как мне теперь с этим жить?
Наступила тишина. Долгая, тяжелая. Отец Павел стоял над ней, держа в руках епитрахиль, и молчал. Аня, стоя на коленях, видела только край его старой, заштопанной рясы. Она ждала слов.
Осуждения, наставления, епитимьи.
Но слов не было. Священник замер. А потом его рука, державшая напрестольный крест, мелко-мелко задрожала. Его плечи начали сотрясаться в беззвучном, странном движении.
Аня почувствовала, как на ее склоненную голову, на платок, упала капля. Теплая. Потом еще одна. Она робко подняла глаза. И увидела то, чего никак не могла ожидать. Старый священник, ее строгий, рассудительный духовник, плакал. Он не рыдал, а просто беззвучно, горько и светло плакал, и слезы текли по его морщинистым щекам, путались в седой бороде.
Он не сказал ей ни слова о том, права она или нет. Он не дал ей никакой оценки. Он просто, с той же дрожащей рукой, молча накрыл ее голову епитрахилью, которая пахла ладаном и его слезами. И его голос, прерывающийся от сдерживаемых рыданий, но полный такой неземной, такой отеческой любви и нежности, начал читать над ней разрешительную молитву.
И когда он произносил слова «…прощаю и разрешаю от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына и Святаго Духа…», Аня поняла. Поняла, что ответа на ее вопрос и не нужно.
Что есть поступки, которые не измерить человеческой логикой. Что есть ложь, которая становится высшей формой любви.
И что сейчас, в этой тишине, ее судит не священник, а Сам Бог. И Суд этот — не осуждение, а милость.
© Сергий Вестник